Глава 23. Голуби

Как медленно идет время, когда Артюра нет с нами!

Дневник Витали Рембо, 9 июля 1874 г.

Утром 6 июля 1874 года Рембо чувствовал себя лучше. Он приехал к громаде вокзала Чаринг-Кросс, подобному кафедральному собору, с большим запасом свободного времени. Наняв носильщика, он прошел к платформе и стал ждать поезда, прибывающего из Дувра в 10 часов 10 минут.

Письмо, которое он написал, лежа на больничной койке, было своего рода договоренностью: он был готов начать все снова, как молодой джентльмен «с респектабельными связями». Его мать останется с ним в Лондоне до тех пор, пока он не найдет работу. Она должна привезти свои лучшие наряды на случай, если она понадобится ему в качестве «рекомендации достоинства». Как только она согласилась приехать, он отправил подробное описание маршрута с пояснениями, что именно нужно делать на каждом этапе: где поменять деньги, как укомплектовать багаж, на что обратить внимание по пути.

Артюр нашел чистый и тихий пансион недалеко от Сент-Панкраса в скромном, но респектабельном квартале Аргайл-сквер, по соседству со школой для девочек[536]. Комнаты были просторными, хорошо обставленными и выходили на поросшую травкой площадь. Весь дом, к изумлению Витали, был покрыт коврами, даже коридоры и лестницы. Рембо уже переехал туда. Впервые в жизни ему предстояло не только принимать гостей в качестве хозяина, но и нести ответственность за свою семью. Была распланирована программа быстрого осмотра достопримечательностей.

Следующие три недели жизни Рембо запротоколированы в дневнике его сестры Витали[537]. Ее замечания иногда считают недостоверными, потому что она просто передавала услышанное от других. Но именно это и делает ее описания столь ценными. Это также объясняет, почему этот дневник является самым жестко цензурируемым документом в истории биографии Рембо. Для тех, кто почитает Рембо как мученика подросткового бунта, семейный отпуск в июле 1874 года почти непристоен в его нормальности.

Десять минут одиннадцатого Рембо бросился спасать свою мать и сестру, подхваченных потоком туристов. Он был явно рад видеть их, но разочарован, узнав, что Изабель оставили в монастыре. Он выглядел «худым и бледным», писала Витали, «но ему гораздо лучше, и его огромная радость при виде нас ускорит его полное выздоровление».

Несмотря на то что дамы после переезда испытывали тошноту и были одурманены шумом, дымом, сутолокой и размерами вокзала («Чаринг-Кросс по крайней мере в двенадцать раз больше, чем железнодорожная станция в Шарлевиле»), Артюр повел их в гостиницу пешком. Уворачиваясь от транспорта, он указывал на достопримечательности, «чтобы дать нам, по его словам, возможность осмотреться вокруг и вступить в контакт с Лондоном».

Миновав три километра пешком, они, шатаясь от усталости, добрели до пансиона в доме № 12 на Аргайл-сквер. Пока женщины восстанавливали силы аварийным запасом съестного, прихваченным из дома, Артюр отправился проследить за багажом.

«Когда прибыл багаж, Артюр помогал нести его наверх. После размещения его в нашей комнате Артюр уселся на него, смеясь. Я уже давно не видела его таким счастливым, и, сидя на сундуке, он сказал со вздохом облегчения: «Вот и вы наконец! Надеюсь, вы собираетесь остаться». […] Он рассматривал мамино лицо счастливыми, сияющими глазами.

Теперь, когда мама успокоилась насчет багажа, мы решили, несмотря на усталость, осмотреть еще несколько улиц. Артюр показал нам несколько великолепных магазинов. Мы проторчали перед ними слишком долго, по его мнению; затем он повел нас в великолепный парк. Спустя два часа мы вернулись в отель совершенно без сил».

В течение следующих трех недель мадам Рембо и Витали знакомились с памятниками и достопримечательностями буквально до тошноты. Рембо был набит анекдотами и статистической информацией обо всем: Тауэре, соборе Святого Павла, Банке Англии, подземке, поездах метрополитена, мемориале принца Альберта, конной гвардии, парках с их проповедниками и паствой и всех тайных местах, какие только он обнаружил с сентября 1872 года. Они посетили нескольких неизвестных английских друзей – возможно, учеников или собеседников, которые немного говорили по-французски и советовали Рембо «поехать загород или на морское побережье, чтобы восстановиться в полной мере». Он даже сводил их к докам и показал паром на Антверпен, вероятно, без упоминания слезливой сцены, когда Верлен отправлялся в Брюссель.

«Озарения», которые кажутся настолько далекими от обыкновенной реальности, имеют невидимое ядро эрудиции и личного опыта. Высокоскоростные туры Рембо по Лондону, как и ежедневные послеобеденные визиты в Британский музей, являются симптомами энциклопедического порыва, который не удалось удовлетворить поэзии. Мадам Рембо и Витали попали в руки гида, конечной целью которого является всеведение.

Поскольку последние пятьдесят лет объективная реальность имела дурную славу во французской литературной критике, стремление Рембо записывать и повторять зачастую упускали из вида[538]. Но, как и Джеймс Джойс, он обладал мощной звукоподражательной фантазией, страстью к изобретению точных словесных эквивалентов. Некоторые его фразы, как искусные фотографии, более яркие, чем сама реальность: «Bavardage des enfants et des cages…»; «Un cheval d?tale sur le turf suburbain…» («Болтовня детей и (птичьих) клеток…»; «Лошадь взлетает на пригородных скачках…»)[539].

Другим аспектом поэзии Рембо, который произвел на свет Лондон, был его дидактический энтузиазм. Он решил, что Витали должна открыть свой разум для чуждых обычаев и найти красоту там, где она не ожидала ее найти: «Зачем нам идти на проповедь на английском? – удивилась она. – Мы вернулись в наши комнаты в задумчивом настроении: я была обеспокоена этой протестантской службой». «Как могут эти протестанты казаться молящимися скромно и благочестиво! Какой стыд, что они не католики». Как внимательный педагог, он помог ей справиться со своей раздражительностью: «Мне так хотелось угоститься мороженым. Артюр, который так добр, предвидел мое желание».

К сожалению, Артюр «ходит слишком быстро» и «никогда не устает». Он, казалось, живет в другом временном масштабе. Очевидно, они испытали облегчение, когда он объявил, что ему придется оставить их одних. Он преподал Витали интенсивный курс английского произношения и вручил список слов на крайний случай – «крыжовник», «клубника с молоком»: «То, как я повторяла слова за ним, заставляло его смеяться, а потом он стал проявлять нетерпение». «Как медленно идет время, когда Артюра нет с нами!» – заметила она, когда ее брат ушел в Британский музей.

Для Артюра изначальная цель визита матери состояла в том, чтобы она увидела его определившимся с работой. Агентство передало несколько интересных предложений, но ни одно не было приемлемым. 16 июля Артюр попросил мать надеть свое серое шелковое платье и кружевную накидку, чтобы она могла поручиться за его респектабельность при собеседовании. Из этого ничего не вышло. Витали впадала в отчаяние: «Чем раньше он найдет работу, тем скорее мы сможем вернуться во Францию».

18 июля «Артюр вновь отправился дать несколько объявлений и найти другого агента». До сих пор было найдено только одно объявление: в «Таймс» от 28 июля: «некий французский профессор» предлагал обучение «французскому, немецкому и испанскому», что, несомненно, превосходит даже способности Рембо к блефу. Более подходящее объявление – единственное, которое соответствует всем известным мне подробностям, – появилось 20 июля 1874 года:

«Уроки французского в течение двух или трех часов ежедневно в обмен на стол и проживание. Платы не требуется. Говорит на английском. Предпочтительнее большой город, но не Лондон. Пишите по-французски на имя Фредерика Мея и сына, рекламных агентов, дом № 160, Пикадилли».

Это первый реальный признак того, что Рембо либо устал от Лондона, либо ему стало любопытно посмотреть другую часть страны. Его бешеный экскурсионный тур был прощанием с городом, который был его интеллектуальным спарринг-партнером в той же мере, что и Поль Верлен.

23 июля мадам Рембо была готова к отъезду. Он упросил ее остаться немного дольше. Она дала ему еще одну неделю, чтобы найти работу.

Наконец в среду 29 июля «мрачный и нервный» Артюр вернулся из агентства и объявил, что уедет утром. В спешке и суматохе были сделаны необходимые покупки, в последнюю минуту Витали подогнала по фигуре его пиджак и брюки.

«Четверг, 30. Артюр не в состоянии уехать сегодня, потому что прачка не вернула его рубашки.

Пятница, 31, 7:30 утра. Артюр ушел в половине пятого. Он был грустен».

Это была заключительная сцена «лондонского приключения Рембо»: заплаканная мать, грустное расставание и прогулка по улицам города на рассвете с чемоданом рукописей и возвращенных прачкой рубашек.

Пункт назначения Рембо, как правило, отождествляют с разной степенью достоверности как морской курорт Скарборо, в 483 километрах к северу от Лондона, потому что он упоминает слово «Скарбро» в стихотворении в прозе Promontoire («Мыс»):

«Золотая заря и трепетный вечер находят бриг наш в открытом море, напротив виллы и ее пристроек, образующих мыс, такой же обширный, как Пелопоннес и Эпир, или как главный остров Японии, или Аравия. Святилища, озаренные возвращеньем процессий; огромные оборонительные сооружения современного побережья; дюны, иллюстрированные вакханалиями и цветами; большие каналы древнего Карфагена и набережные подозрительной Венеции; вялые извержения Этны и ущелья цветов и ледниковых потоков; мостки для прачек, окруженные тополями Германии; склоны необычайных парков и склоненные вершины японских деревьев; и круглые фасады всевозможных «Гранд» и «Руаялей» Скарбро или Бруклина; и рейлвеи опоясывают и разрезают диспозиции в этом Отеле, взятые из истории самых элегантных и самых колоссальных сооружений Италии, Америки, Азии, и окна и террасы которых, в настоящее время, полные света, напитков и свежего ветра, открыты для умов путешественников и для знати и позволяют в дневные часы всем тарантеллам всех берегов – и даже ритурнелам замечательных долин искусства – чудесно украсить фасады Мыса-Дворца».

Этот вывод был сделан дедуктивным методом, обычно используемым для того, чтобы осудить невиновных. Опровержение этому может быть найдено в одной из пронумерованных ссылок в конце этой книги[540].

Не существует никаких доказательств, что Рембо посетил Скарборо или, если уж на то пошло, Бруклин. Путеводители теперь должны быть скорректированы соответствующим образом. Однако, поскольку стихи путешествуют без карт или расписаний и поскольку «Мыс» звучит как дайджест мечты тысяч рекламных брошюр для путешественников, может быть больше причин, чем когда-либо, теперь совершить рембовское паломничество в «Скарбро», чтобы прочитать стихотворение на эспланаде и посмотреть его глазами пейзажи, которых он никогда не видел.

Известные факты говорят о передвижениях Рембо вполне убедительно. Объявление в «Таймс» показывает, что спустя три месяца он жил в доме номер 165 на Кингз-Роуд в небольшом промышленном городе Рединг, в 65 километрах к западу от Лондона. Энид Старки определила, что это был адрес француза Камиля Леклера, «профессора французского языка и литературы»[541].

В результате «роста обязательств» месье Леклер открыл новую языковую школу 25 июля. Он, возможно, нашел месье Рембо через лондонское агентство и нанял его перед началом нового семестра. Как указывает Энид Старки, если Рембо, как предполагалось, планировал прибыть в Рединг 30 июля и намеревался попасть на первый поезд с Паддингтонского вокзала в шесть часов следующего утра, он вышел из отеля не слишком рано.

Месье Леклер принимал учеников в нескромном трехэтажном особняке в георгианском стиле под названием Montpellier House (Монпелье-Хаус), ныне преобразованном в многоквартирный дом. Он расположен в приятной части Рединга, хоть и неподалеку от редингской тюрьмы. Почти ничего не известно о периоде провинциальной претенциозности Рембо. Теперь, когда Скарборо исчез с карты, заманчиво было бы заменить его более правдоподобной фантазией – поездкой в соседний Оксфорд. В то время как Рембо преподавал французский в Рединге, молодой ирландец наслаждался первыми днями в Оксфорде в качестве студента. Оскар Уайльд был на заре своей литературной карьеры, Рембо почти на самом ее закате, хотя они родились с разницей всего в четыре дня.

В Рединге Рембо, вероятно, продолжал работать над «Озарениями», поскольку спустя семь месяцев они были готовы к публикации. Внесенные в рукопись исправления предполагают постепенное вторжение иностранности[542]: английский язык проник в лексикон (steerage, embankments, brick, pier, spunk и др.), синтаксис и даже в образы. Учить новый язык – все равно что вернуться в детскую, где слова – это какие-то странные, наполовину прирученные существа. Рембо в полной мере воспользовался этим эффектом. Английское слово snowflakes («снежинки») в буквальном переводе дает ?clats de neige («осколки, искры» или «крик снега»). В cards («карты») играют в глубинах pool (пруда). Фразы, которые звучат странно на французском, становятся нормальными при прямом переводе их на английский язык: to whistle for [the storm] («вызвать свистом бурю»), places of worship («святилища»), love feasts («любовные празднества»), old flames («старые огни») и т. д.[543]

Названием всего собрания стихов, по словам Делаэ и Верлена, является заморская игра слов: вспышки проницательности или божественное озарение, праздничное освещение или фейерверки, раскрашенные тарелки или разрисованные поля рукописи[544]. Транслитерация Верлена предполагает, что название должно на самом деле произноситься как английское слово, но с французским акцентом: Illumin?cheunes[545].

Примечательно, что некоторые бумаги, свидетельствующие о данном языковом импорте и экспорте, сохранились. Списки английских слов Рембо (безосновательно датируемые Буйаном де Лакостом июлем – декабрем 1874 года)[546] являются хранилищем терминов, почерпнутых из рекламных объявлений, разговоров и даже словарей. Один известный раздел позволил сделать потрясающее предположение о том, что Рембо в качестве хобби пристрастился гонять голубей:

Pigeons (голуби):

homing (почтовые) – working (рабочие или летные) – fantails (трубастые – с веерообразными хвостами)

pearl-eyed tumbler (жемчужноглазый голубь) – вертун (турман)

shortfaced – performing tumblers (коротколицые летные турманы)

trumpeters – squeakers (голуби – трубачи-барабанщики)

blue, red turbits – Jacobins (синие, красные париковые голуби – якобины)

baldpates – pearl eyes, – tumbles well (жемчужноглазый – хорошо кувыркается)

high flying performing tumblers (высоколетные турманы (вертуны)

splashed – rough legged (мохноногие)

grouse limbed (со шпорами)

black buglers (черные голуби-трубачи)

saddle back (с седловидной окраской)

over thirty tail feathers (более тридцати хвостовых перьев)[547]

Если Рембо ожидал найти практическое применение этим терминам, можно было бы предположить, из других разделов списков, что он также был намерен играть в крикет, регби, заниматься швейным делом и открыть зоомагазин.

Это – не обычные словарные списки. Ничто в жизни Рембо не предполагало, что ему когда-либо нужно будет сказать: «горбатая канарейка» или «вставка для нижней юбки». Тот факт, что Рембо, который ненавидел багаж, сохранил эти списки даже после того, как покинул Англию, показывает, что они имели цель, выходящую за рамки их буквального смысла.

Существует два предположения. В «Озарениях» иностранные слова, такие как Scarbro, turf, desperadoes, bottom и wasserfall, используются отчасти как ноты в музыкальной фразе. Даже если он отошел от поэзии, как некоторые полагают, он по-прежнему коллекционировал слова из-за их ценности для поэзии.

Можно также предположить, что он начал составлять французско-английский словарь. Судя по спискам, это свело бы на нет все, что было доступно в то время.

Какова бы ни была их функция, списки английских слов являются одним из памятников невыполнимых амбиций, которые устилают ту таинственную зону между законченными работами и безмолвной пустыней.

Проведя три месяца в Рединге, Рембо попытался мигрировать. «А. Р.», который поместил объявление в «Таймс» 7 и 9 ноября 1874 года, как известно, был Рембо, поскольку два черновика объявлений были найдены в его бумагах[548]. Его английский был по-прежнему на, казалось бы, бесконечном плато неидиоматической точности, известной всем настойчивым людям, изучающим иностранные языки. Фраза Рембо excellent entertaining linguistic ability («отличные развлекательные лингвистические способности») была исправлена неизвестной рукой – возможно, месье Леклера, на social & entertaining in conversation («общительный и занимательный в разговоре»). Окончательный вариант объявления предполагает, что он надеялся найти замену Нуво:

«ПАРИЖАНИН (20 лет) с высокими литературными и лингвистическими достижениями, превосходный собеседник, будет рад СОПРОВОЖДАТЬ ДЖЕНТЛЬМЕНА (предпочтительно художника) или семью, желающих совершить поездку в южные или восточные страны. Хорошие рекомендации. А. Р., дом № 165, Кингс-Роуд, Рединг».

Было ли это осенней тоской «пьяного корабля» отправиться с перелетными птицами Рединга к неизведанным берегам за пределами Европы? В Британском музее он призвал свою сестру полюбоваться мощами Теодроса II, императора Абиссинии[549]. Но на данном этапе нет никаких других следов интереса Рембо к Африке, а интерес к «южным или восточным странам» является довольно расплывчатым. Упоминание «художника» может быть ранним признаком, что он задумал какую-то книгу странствий – проект, который всплывает в различных формах на протяжении всей его оставшейся жизни и который, возможно, даже стоял у истоков городских «Озарений».

Самой показательной частью объявления является ее дата: две недели спустя двадцатого дня рождения Рембо. После поражения от Пруссии армейский призыв был расширен на все мужское население Франции в возрасте от двадцати до сорока лет. Рембо рисковал быть призванным на военную службу. Его мать ходила в городскую ратушу Шарлевиля, чтобы выхлопотать ему освобождение от призыва на всеобщую военную подготовку на основании того, что его брат уже призван в регулярную армию на пять лет.

Страх призыва – это облако, которое застилает горизонт Рембо, когда страх перед огнем и серой христианства исчезли. Оно принесло с собой то же чувство неисполненного долга и незаслуженного наказания. Невротическую природу этого страха наглядно демонстрирует тот факт, что Рембо вступал добровольцем и даже служил в нескольких других армиях, и служба во всех них была значительно тяжелее и хуже оплачиваемая, чем во французской армии: коммунары, карлисты, Нидерландская колониальная армия и военно-морской флот США.

Этот навязчивый страх неминуемой репатриации будет его единственной официальной связью с родиной. Это был почти акт любви. Его мать, как он знал, преследовали воспоминания о последнем уходе капитана Рембо, чтобы присоединиться к своему полку. Даже в старости вид военной формы будет напоминать ей о том моменте, когда ушло ее «счастье»[550]. Ее сын будет повторять эту сцену много раз, прежде чем наконец уйдет совсем.

Рембо не переставал переписывать историю своего отца. В последующие годы он иногда будет заимствовать эпизоды жизни капитана, давая официальные подробности: место его рождения и службы – Артюр нередко упоминал 47-й полк, из которого он якобы «дезертировал». Эта заимствованная история придает его жизни замкнутую структуру, которая отражается в его поэзии: подробное продвижение в сторону детства, когда слова не были тяжелыми от предопределенного значения и когда будущее было пустой страницей.

Это подводное повествование придает драматизм даже самым фрагментированным «Озарениям». Но сама история не может быть реконструирована из этих фраз. Возможно, этот новый, мирской язык все-таки не был средством получения «полного познания себя», как писал ясновидец, но попыткой не дать языку стать средством самопознания:

«Я – святой, молящийся на горной террасе, когда животные мирно пасутся, вплоть до Палестинского моря.

Я – ученый, усевшийся в мрачное кресло. Ветви и дождь бросаются к окнам библиотеки.

Я – пешеход на большой дороге через карликовые леса; мои шаги заглушаются рокотом шлюзов. Я долго смотрю на меланхоличную и золотистую стирку заката.

Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время морского прилива, слугою маленьким стал бы, который идет по аллее и головою касается неба.

Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен воздух. Как далеки родники и птицы! Только конец света, при движенье вперед»[551].

(«Детство»)