Тревога

К лету сорок первого года жизнь на острове окончательно сложилась, вошла в колею. Сложилась и та организационная структура, частицей которой была наша батарея. Эта структура представляла собой соединение, называемое Выборгским укрепленным сектором береговой обороны. Штаб сектора, как это явствует из самого названия, находился в Выборге. В состав сектора входили 22-й и 32-й отдельные артдивизионы, 37-й отдельный зенитный дивизион и 41-й отдельный пулеметный батальон. Батареи были разбросаны по берегам залива и островам. Что касается нашего, 22-го, дивизиона, то он был исключительно островным. На Бьёрке кроме нашей батареи стояла еще одна, 45-миллиметровая. Три другие расположились на соседних с нами островах Тиуринсари, Пийсари и дальнем островке Тупурансари[4].

Командовал 22-м дивизионом капитан Леонид Петрович Крючков. Человек это был своеобразный. Высокий, худощавый, с острым взглядом, он легко зажигал людей, быстро подчинял их своей воле. О таких обычно говорят: прирожденный организатор. Но вот уравновешенности характера ему явно недоставало. Он часто «заводился» по пустякам, и тогда его зычный голос и вовсе оглушал. Был у Леонида Петровича и такой грешок, как тщеславное увлечение показным блеском. В дивизионе говорили: «Когда тебя спросит капитан, не бойся ошибиться, бойся нечетко доложить». Если ж самому Крючкову приходилось о чем-то докладывать начальству, то делал он это молодцевато, щегольски, напирая на очевидные успехи, дабы все выглядело в наилучшем виде. Это, кстати, не раз бывало причиной его служебных неприятностей.

Деятельная натура Крючкова не позволяла ему подолгу сидеть на месте. То он мчался на полуторке в северный конец острова, то отправлялся на небольшом дивизионном катере проверять батареи на соседних островах. Но, понятно, чаще, чем где-либо, он бывал у нас. Ведь жили мы в одном городке, наша батарея была у него под боком.

Первое время служба с комдивом казалась мне трудноватой. Но потом ничего, обвык. Вспышки перестал принимать близко к сердцу, а его придирчивость к внешним атрибутам службы приучила меня быть требовательным не только в главном, но и в мелочах. У каждого человека можно перенять что-то полезное для себя.

Учиться же у других было для меня делом просто необходимым. Шутка сказать — у зеленого лейтенанта в подчинении оказалось около двухсот человек! От многих ошибок уберегли меня тогда мои добрые помощники. Политрук Ваня Герасимов пришел на батарею после годичных курсов. До этого он служил срочную зенитчиком на каком-то из кронштадтских фортов. Он был моложе меня и не обладал серьезным житейским опытом. И вдруг я с удивлением заметил, что этот скромный, даже стеснительный парень стал совершенно своим человеком в казарме. Оказалось, что и людей он знает лучше меня. И на грубоватых, ершистых матросов влияет не как я, а по-иному: при нем они не побаивались, а совестились вступать в конфликт с дисциплиной.

Чем брал Иван? Очевидно, самозабвенной, искренней преданностью делу. Человек холостой, он с утра и до отбоя находился среди краснофлотцев. Свою увлеченность историей партии, философией — а он принадлежал к числу людей читающих и думающих — Герасимов стремился передать всем и каждому. И эта искренность, это открытое и щедрое стремление поделиться всем своим запасом убеждений и знаний открывало к нему сердца людей.

С хорошим чувством прислушивался я к советам Герасимова, подмечал его особинки в работе с бойцами.

Из других командиров особенно пришелся мне по душе старшина Женаев. Начинал он у нас старшиной комендоров. Но вскоре из-за нехватки комсостава был допущен к исполнению обязанностей командира огневого взвода. Невысокий, подвижный, улыбчивый, он никогда не повышал голоса. Но его внутренняя уверенность в силе приказа, спокойная, властная твердость цементировали порядок в огневом взводе. Леонид Иванович был старше меня и возрастом, и служебным стажем, и я не считал зазорным мотать на ус то, что было добыто им долгим, трудным опытом.

С Женаевыми мы подружились семьями. Он и его жена Нина были милыми, приветливыми людьми. Часто летними вечерами ходили мы друг к другу в гости. Помню, как Нина домовито накрывала на стол, а Леонид Иванович рассказывал всякие удивительные истории, которые приключались с ним, когда он рос в детском доме. Любил он вспоминать и недавние боевые дела в знаменитом отряде капитана Бориса Гранина — туда он попал с кронштадтских фортов с первых дней советско-финляндской кампании.

Но, конечно же, то немногое свободное время, что выпадало на нашу долю, проходило не только во взаимных визитах. Летом приятно было погулять по острову. Спокойная и величественная красота здешней природы не могла не трогать сердца. Гранитные скалы соседствовали с вековыми соснами, а рядом небольшие полянки зеленели высокой сочной травой, осыпанной белым пухом одуванчиков. Грибов и ягод мы набирали полные корзины. А какие уловы приносила рыбалка! Те же, кто не увлекался его, совершали трехкилометровые марши в деревню Саремпя, где обосновались настоящие рыбаки.

Вечерами подолгу не стихали бои на волейбольной площадке. В краснофлотской столовой репетировала самодеятельность. Там же каждую неделю показывали кинокартины. Несколько раз к нам даже приезжали артисты из Ленинграда.

Изо всех этих деталей складывался наш быт. Такая жизнь была мне вполне по душе. Ведь я и не настраивал себя на жизнь в большом городе. Еще в училище я понял, что это не удел берегового артиллериста.

Второе лето на Бьёрке мы встречали заправскими островитянами. Впрочем, наше островное положение ощущалось разве лишь в том, что центральные газеты к нам поступали на третий день, а флотская — «Красный Балтийский флот» — на четвертый. Летом их привозили с материка, то бишь из Койвисто, на катере, зимой — на грузовике или на санях по льду замерзшего Бьёрке-зунда.

Однажды на санях в Койвисто пришлось добираться и нам — мне, Вере и нашей грудной еще Сашеньке. Ехали мы в Выборг, на смотр художественной самодеятельности. Вера там пела, декламировала. Несколько дней, проведенных в Выборге, оставили массу впечатлений, их хватило до самого лета...

Так вступали мы в памятный июнь. Где-то на западе гремела война, у наших границ сгущалась тревожная атмосфера. Но мы всерьез не ощущали реальности этой тревоги. Слишком уж все это было далеко от обыденности нашего островного бытия. Мы жили и работали для того, чтобы стрелять из орудий, причем стрелять хорошо, метко. Мы воспитывали людей в готовности отразить любую вражескую провокацию (какую именно — этого мы четко себе не представляли). И, казалось, еще не год и не два будем упражняться в артиллерийском искусстве, прежде чем вместо учебных болванок придется дослать в орудия боевой снаряд и заряд.

Слишком далеко за пределами лейтенантского кругозора происходили грозные события. Думалось, что и на этот раз они обойдут наше государство стороной, что не посмеют империалисты поднять руку на страну рабочих и крестьян. Залогом тому — боевая мощь Красной Армии, Красного Флота.

Пока же больше всего нас волновала зачетная стрельба по морской цели, которая должна была состояться 12 или 13 июня. Готовились мы к ней долго и основательно.

Утром в день стрельбы к нам в городок приехали комендант Выборгского укрепленного сектора Владимир Тимофеевич Румянцев и военком сектора Иван Иванович Величко. Полковник Румянцев пользовался на Балтике известностью и уважением. Был он человеком большой военной культуры, всесторонне эрудированным. Высокий, крупный шатен с правильными чертами лица, он располагал к себе спокойной доброжелательностью. С младшими Владимир Тимофеевич держал себя по-отечески, замечания предпочитал делать в форме товарищеских советов. Надо ли говорить, что каждое его слово мы старались поймать на лету.

В сопровождении капитана Крючкова полковник обошел городок, осмотрел казарму. Несколько раз он останавливался и заговаривал с краснофлотцами и сержантами. Те охотно вступали с ним в беседу.

— Как живете, островитяне, не скучаете? — спрашивал он.

— Нет, товарищ полковник, скучать нам некогда — все тренировки, учения, ну и волейбол, конечно, самодеятельность...

— Значит, хорошие у вас командиры. Так ведь и должно быть.

— А вот картины нам все старые показывают!

— Ну, это дело поправимое. Товарищ Крючков, запишите...

Осмотром комендант, кажется, остался доволен. Дав какие-то указания командиру дивизиона, он резюмировал:

— Порядок у вас, что называется, флотский. За это спасибо. А теперь посмотрим, на что вы способны в деле.

И разносится над городком гулкий звон рынды — так по-морскому называют у нас колокол. Бойцы разбирают винтовки, противогазы и мчатся к огневой позиции. Бегу и я. Сердце бьется учащенно. Стрельба — праздник.

Стрельба — экзамен. Эх, не оплошать бы! Звук рынды возбуждает, заставляет бежать быстрее.

Вот и вышка. Пулей взлетаю по крутым маршам трапа в свою «скворешню». Тут уже все на месте — и помощник управляющего огнем, и телефонист, и артэлектрик. Над головой, на площадке шестиметрового дальномера, слышен топот. Значит, и дальномерщики на месте.

Телефонист громко повторяет принятие доклады:

— Третье орудие к бою готово!.. Первое готово!.. Второе готово!..

Развернув стереотрубу, вижу приближенный двенадцатикратным увеличением белый парусиновый прямоугольник большого корабельного щита. Его тянет на длинном буксире низкобортный тральщик. Командую:

— По крейсеру!..

Дальномерщик выкрикивает дистанцию. Помощник управляющего называет выбранные из таблицы цифры. Решаю задачу на устный счет: складываю в уме и вычитаю. Итог готов:

— Прицел сто двадцать, целик пятнадцать! Снаряд практический, заряд уменьшенный!

Как эхо раздается голос телефониста:

— Прицел сто двадцать, целик пятнадцать!..

Оторвавшись от стереотрубы, бросаю взгляд вниз, туда, где метрах в шестидесяти стоят орудия, хотя и знаю, что за зелеными шапками деревьев их не видно — просматривается лишь часть третьего дворика.

— Орудия зарядить! Поставить на залп... Залп!

Из-под зелени высвечиваются пронзительно-желтые языки пламени. Грохот и тугой толчок воздуха достигают амбразуры. В стереотрубу видно, как над водой поднимаются и секунд пять неподвижно стоят три белых султана — всплески. Черт возьми, все три всплеска левее задней кромки щита! Ничего, сейчас введем корректуру:

— Вправо пять! Залп!

На этот раз всплески вырастают на фоне щита. Порядок!

— Уступ больше два!

Один за другим, с интервалом в двенадцать секунд, гремят три залпа. Щит захвачен в вилку. Залп. Ура! Накрытие! Теперь можно лупить по щиту, не меняя прицела. В такие минуты забываешь, что «крейсер», по которому ведется стрельба, ползет с черепашьей скоростью, раза в четыре уступающей скорости настоящих крейсеров. И что на площадке рядом со «скворешней» стоят строгие экзаменаторы — Румянцев, Величко, Крючков. Не передать словами азарт боя пусть учебного, но все-таки боя! И каким обидно-преждевременным кажется доклад помощника:

— Боезапас израсходован.

Да, десять залпов, отведенных на стрельбу, выпущены по цели. И, кажется, небезуспешно. Несладко пришлось бы противнику, попытавшемуся прорваться к Выборгу, если б заговорили все наши батареи, перекрывающие своими секторами огня дальние и ближние подступы к порту! Это мне представилось в тот момент особенно отчетливо.

Спускаясь с вышки, я чувствовал себя, как спортсмен, закончивший труднейший поединок и выложившийся до конца. Его, даже если он не добился победы, не за что упрекнуть. Он сделал все что мог, и сознание этого приносит ему чувство удовлетворенности.

А тут, как оказалось, победа была достигнута полная. Когда пришло сообщение от третьей группы записи — моряков, наблюдавших стрельбу с буксира и точно фиксировавших падение каждого залпа, я доложил полковнику:

— Товарищ комендант, двести двадцать восьмая батарея стрельбу выполнила. Пропусков и осечек нет. По данным третьей группы, достигнуто четыре прямых попадания.

Владимир Тимофеевич Румянцев произвел предварительный разбор стрельбы с командным составом батареи. Оценка обещала быть самой высокой. Потом он приказал мне построить всех наших артиллеристов.

— Товарищи краснофлотцы и сержанты, — обратился к ним комендант, — мне было приятно узнать, что ваша батарея — крепкий боевой коллектив с высоким политико-моральным состоянием, что за последние три месяца у вас не было нарушений воинской дисциплины. В том, что это действительно так, меня убедила ваша дружная, согласованная работа во время стрельбы. За успешную стрельбу объявляю всему личному составу батареи благодарность!

— Служим Советскому Союзу! — прокатилось над городком.

И удачная стрельба, и благодарность коменданта сектора подняли у всех настроение. Со смехом, с шутками банили краснофлотцы пушки, очищая каналы стволов от порохового нагара. Мне же пришлось заняться составлением отчета о стрельбе — делом весьма трудоемким. Вдобавок на меня возложили обязанности начальника штаба дивизиона, уехавшего в отпуск.

Этим обстоятельством я был обязан тому, что 19 июня одним из первых прочел поступившую в штаб телеграмму, где говорилось о переводе сектора на оперативную готовность номер два, в связи с чем дивизиону предлагалось назначать на каждые сутки дежурную батарею, готовую к немедленному открытию огня. К этой телеграмме я отнесся вполне спокойно. «Видимо, начальство замышляет крупное учение», — мелькнула мысль. Составить график дежурства батарей было делом недолгим, и я отнес его комдиву на подпись. Тот подписал, что-то поворчав себе под нос насчет чрезмерного увлечения учениями.

Все это нисколько не отразилось на наших планах, связанных с предстоящим воскресеньем. В субботу Герасимов отправился в Саремпю, чтобы договориться с начальником стоявшей там погранзаставы о совместных спортивных соревнованиях. Многие командиры и сержанты готовились кто на рыбалку, а кто на охоту. Мы с Верой устроили дома «большую приборку» — к нам на днях должна была приехать из Севастополя ее мать.

Стук в окно в первом часу ночи явился для меня полной неожиданностью. Отперев дверь и выслушав доклад рассыльного, что в штаб поступила срочная телеграмма, я без большой охоты надел китель и фуражку.

— Что там стряслось? — спросила сонным голосом Вера.

— Не знаю, сейчас схожу в штаб, выясню. Какая-то срочная телеграмма.

Крючков уже был на месте. Он протянул мне телеграмму:

— Посмотри, что пишут из сектора.

А писалось вот что: «Оперативная готовность — номер один. Все немецкие подводные лодки, появляющиеся в секторах батарей, считать неприятельскими и открывать по ним огонь».

— Понимаешь что-нибудь? — поинтересовался Крючков.

— Нет, — чистосердечно признался я. Комдив кивнул головой:

— И я тоже. Но, похоже, дело серьезное.

— Но ведь у нас с Германией договор...

— Не открывай Америк, лейтенант. Командованию сверху виднее. Лучше распорядись, чтобы собрали весь комсостав. И, понятно, никаких там прогулок и рыбалок.

Минут через пятнадцать все командиры и политработники нашего маленького гарнизона собрались в кабинете комдива. Капитан прочел им телеграмму и заключил:

— Из городка никому не отлучаться. Советую быть готовым ко всяким неожиданностям. Весь командный состав придется отозвать из отпусков...

Под утро, едва я пришел домой, над городком зазвучал трезвон рынды. Тревога! Жена следила испуганными глазами, как я брал пистолет и противогаз.

— Что-нибудь серьезное? — спросила она.

— Пока не знаю.

Выскочив из дому, я припустился неширокой просекой к огневой позиции. Бойцы бежали, переговариваясь на ходу:

— С чего бы это тревога в воскресенье?

— Комдиву, видно, не спится. Больно рано поднял нас.

Я побывал на каждом дворике. Артиллеристы быстро расчехляли орудия, вращали маховики, проверяя исправность механизмов наводки. Длинные стволы поднимались и опускались, описывали дуги. Негромко звучали команды сержантов. Дух настороженности, ожидания чего-то особенного витал над батареей. Учебные тревоги для проверки боевой готовности у нас проводились сотни раз. Иначе и быть не может в воинском подразделении. Но сейчас люди каким-то чутьем угадывали необычность происходящего. И времени после стрельбы — нашей главной проверки прошло чересчур мало, чтобы явилась необходимость проверять нас вновь. И день и час тревоги были слишком уж непривычными. Было и еще что-то, трудно передаваемое словами.

Мы же, командиры, после ночного визита в штаб понимали, что стряслось что-то из ряда вон выходящее. «Не иначе, какая-то провокация», — мелькала мысль.

Никаких распоряжений от командира дивизиона не поступало. Чтобы занять людей, я приказал начать учения. Часа через два был дан отбой тревоге. Артиллеристы строем отправились в городок. Подходило время завтрака. Приказав вести людей в столовую, я зашел в штаб. По необыкновенно серьезному лицу Крючкова я, пожалуй, впервые окончательно понял, что произошло. Леонид Петрович подтвердил догадку:

— Началось, лейтенант. Немцы бомбили Либаву, Виндаву и Кронштадт. Это война. Прикажите выдать всему личному составу боевые патроны. На батарее установите боевое дежурство. На командном пункте должны непрерывно находиться либо вы, либо ваш заместитель.

Шел десятый час дня. Я вышел из штаба в возбужденном состоянии. Нет, я не видел в этом известии страшной беды, обрушившейся на страну. Случилось то, чему, в конце концов, была обязана существованием моя профессия. И мне совершенно ясно представлялось, как будут развиваться дальнейшие события. Не сегодня-завтра в заливе появятся фашистские корабли, которым наши батареи зададут жару. За несколько недель Красная Армия, конечно же, продвинется далеко вперед, на территорию врага. Батареи Бьёркского архипелага окажутся в глубоком тылу. Нас, естественно, перебросят на запад, и мы обоснуемся на захваченном у фашистов побережье. Может быть, там удастся пострелять, обеспечивая наступательные операции наших кораблей. Но, скорее всего, дело до этого не дойдет — немецкий пролетариат не потерпит преступной войны против социалистического государства и сбросит гитлеровскую клику...

Не сомневаюсь, что с подобными мыслями встретили войну тысячи советских лейтенантов и капитанов. К такому ее ходу мы были подготовлены всем предшествующим воспитанием.

Меня распирала жажда активной деятельности. Но, увы, пока она свелась лишь к отдаче нескольких распоряжений.

В полдень по радио было передано правительственное сообщение о начале войны. Сразу же после него состоялся митинг. Особенно запомнилось мне выступление Женаева. Леонид Иванович сказал:

— В недавних боях я лично убедился, на какие подвиги способны наши бойцы и командиры, идущие сражаться за Родину, за советский народ. Наш отряд лыжников под командованием капитана Гранина брал вот эти самые острова, на которых мы сейчас служим. Один из островов мы брали с наступлением темноты. Враг заметил наши цепи и открыл ураганный артиллерийский и пулеметный огонь. Но никакой огонь не мог остановить нас. Мы сблизились на дистанцию рукопашного боя. И противник не выдержал натиска. Остров был взят. Я уверен, что в начавшихся боях советские бойцы и командиры будут сражаться с еще большей отвагой, и никакой фашизм перед ними не устоит. И в этой войне мы победим!

На митинге приняли резолюцию, в которой говорилось: «Будем отважно громить фашистов, предательски напавших на нашу Родину. Мы готовы идти в бой за счастье своего народа, за свою советскую Отчизну...»