Глава пятая

В 1835 году праздник окончания мусульманского поста совпал с началом апреля.

Заметное оживление наблюдалось на гимринском очаре. Многолюдно было в эти дни и в мечети. В ней выступал новый проповедник тариката — устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский, ученик и последователь покойного шейха ярагского.

Он приехал к Шамилю в связи со смертью Доного. С утра до глубокой ночи в перерывах между молитвами шли знатные и седобородые, молчаливые и словоохотливые мужи к дому покойного Доного. Не было возможности устаду уединиться с бывшим учеником (а это было необходимо!) для серьезного разговора.

— Шамиль, сходим на мельницу, проведаем деда твоего Пирбудага, — предложил устад.

— С удовольствием, я и сам собирался пойти к нему.

Мать Шамиля, Баху, узнала о намерении гостя и сына и, захватив кое-что из дому, поспешила к родителям, чтобы помочь престарелой матери.

Пирбудаг обрадовался, усадил устада и Шамиля на ковер, хозяйка расстелила скатерть, поставила угощения.

Старый мельник за последние годы стал плохо слышать. Потому, не вмешиваясь в разговор, он молча понемногу ел, как и подобает гостеприимному хозяину, желающему, чтобы гости делали то же самое не смущаясь. Но равнодушный к пище казикумухский ученый спешил начать разговор.

— Минувший год был полон важных событий, — начал он. — Пал второй имам Гамзат-бек. Покинул этот суетный мир лучший из учителей, светлейший ярагский шейх. Да будет над прахом их мир и молитва аллаха! Опустилась к недрам ада грешная душа хана Аслан-бека. Теперь ханство разделилось. Кюринским правит сын Аслана — Магомед-Мирза. Вдова Гюльсум-бике стала правительницей казикумухских владений.

— До меня дошел слух, что ты, учитель, вернулся в Кази-Кумух, — сказал Шамиль, воспользовавшись паузой.

— Да, покинул Цудахар. Чужая сторона, чужой дом, как бы ни были хороши, остаются чужими. Новая правительница благосклонно отнеслась ко мне. От нее стало мне известно, что некоторые перемены произошли и в наместничествах, а также в командовании войск на линиях. Враги, наверное, думают, что со смертью обоих имамов и светлейшего проповедника тариката мусульмане Дагестана сложили оружие, открыв нечестивцам пути к своим очагам и сердцам.

Джамалуддин-Гусейн хлебнул глоток чая.

— Навряд ли они так думают, — заметил Шамиль. — Тогда зачем возвели второе укрепление в Шуре, где разместили кюринский и апшеронский пехотные полки? Зачем строят крепости возле дома правления мехтулинского хана в Дженгутае, около Гергебеля и Хунзаха?

— Даже самый смелый враг бывает осторожен, — сказал устад. — Царские генералы знают из многолетнего опыта, что отдельные общества, даже без предводителей, стихийно могут подняться и оказать сопротивление их действиям. Кроме того, зная свой народ, такие властелины, как тарковский, мехтулинский и другие, сами убеждают царских чиновников в необходимости сил для устрашения горцев. Этого издавна требовали и ханы аварские. Возьми того же Хаджи-Мурада… Даже этот временный правитель просит у русского командования водворения регулярных сил в старую крепость.

— Говорят, отношения Хаджи-Мурада с Ахмед-ханом не налаживаются, — сказал Шамиль.

— Навряд ли они наладятся, не примирится высокомерный хан с этим юнцом — выскочкой из рода захудалых узденей, — ответил устад.

— Ты прав, — согласился Шамиль, — больше того, мне кажется, схватка между хитрым, коварным старым хищником и желторотым коршуном неизбежна, потому что Ахмед-хан, наверное, мечтал о присоединении обезглавленного вилаета к своим владениям.

Джамалуддин-Гусейн после некоторого раздумья сказал:

— Вражда наших противников нам на руку… Если два врага займутся друг другом, вступив в спор между собой, это может принести спасение и победу третьему.

— К сожалению, Ахмед-хан и Хаджи-Мурад — всего лишь два звена в тяжелой цепи. В случае разрыва одного или двух звеньев все равно цепь останется, прибавятся только концы, которые можно спаять, — сказал Шамиль.

— Сын мой, разрыв цепи — это частица нашего успеха… Будь в руках Гази-Магомеда или Гамзат-бека аварское и мехтулинское ханства, они бы давно расправились с шамхальством и Асланбеком кюри-казикумухским.

— Жаль Гази-Магомеда, это был истинный мюршид, да будет мир над его прахом! — воскликнул Шамиль.

— Да пошлет нам аллах третьего имама! Да поможет ему превзойти во всех делах своих предшественников! — добавил устад.

Шамиль посмотрел пытливо на учителя и спросил:

— Кто же теперь, после смерти святого старца, найдет достойного и благословит на газават?

— Сын мой, возвести в сан мюршида и благословить на подвиги гораздо легче, чем найти достойного.

— Ты прав, учитель, нет во вселенной создания сложнее человека, порой он сам не понимает себя, но это не значит, что нет смены ушедшим.

— Вот уже полгода, — заметил устад, — как я прилагаю все усилия, чтобы найти и назвать третьего имама.

Подумав немного, Шамиль сказал:

— Можно было бы поставить во главе мюридов Кебеда телетлинского, но я с каждым днем убеждаюсь, что он больше того, что ему дали учителя в медресе, не приобрел. Мне кажется, лучше остановиться на одном из двух: или на Ташов-Гаджи из Мечика, или на староюртовском Уди-мулле.

— Зачем идти за мюршидами в Чечню, когда можно у себя найти, — сказал устад.

— В этом есть большой смысл, — ответил Шамиль. — Во-первых, людям свойственно больше признавать того, о ком мало знают. Во-вторых, избрание имама из другого народа, но связанного судьбами с нашим, приведет к объединению и совместной борьбе…

— Это может сделать всякий, кто, став у власти, поймет необходимость и выгоду совместных действий, — сказал устад.

— Кого же ты, в таком случае, хочешь предложить возвести в сан имама? — спросил Шамиль.

— Тебя, — решительно ответил Джамалуддин-Гусейн.

— Меня?

— Да. И никого другого.

— Мне кажется, учитель, из-за личного расположения и любви ты переоцениваешь достоинства своего ученика…

— Боюсь, чтобы они не остались недооцененными.

— Я слишком молод для этого…

— Но если тебя поднимает тот, кто стар и является авторитетом?

— Мне остается благодарить. И тем не менее прошу, учитель, тщательно сверить чаши весов справедливости.

— Сын мой, я сверял их целую зиму, перебирая имена лучших, и каждый раз та, на которую было положено твое имя, перевешивала.

— А если я откажусь? — спросил Шамиль.

— Нет оснований, — ответил устад.

— Они есть. И первое — это то, что я не всегда справляюсь с народом. Поистине боюсь, что мне придется после безуспешных убеждений прибегать к мерам насилия, ибо я видел таких, которые в самые ответственные моменты уподобляются людям из племени сабо[45].

— Твой учитель лишний раз убеждается в том, что его выбор правильный… Бояться не нужно. Государства создаются путем насилия и держатся на подчинении законам.

Шамиль не сказал ничего в ответ.

Тогда устад Джамалуддин-Гусейн заявил:

— Ждать больше нельзя. Сегодня заканчивается праздник. Ты должен созвать ко мне гонцов, таких, которых можно послать и в Чечню.

* * *

Устад Джамалуддин-Гусейн оставался в Гимрах.

С помощью гимринских и унцукульских ученых разослал он во все концы нарочных с приглашением видных людей обществ Дагестана и Чечни.

Съезд решили провести в Ашильте. Съехавшихся оказалось так много, что все они не поместились не только в мечети, но даже на ашильтинской площади.

Устад Джамалуддин-Гусейн договорился с ашильтинским кадием и бывшим казначеем Юнусом, чтобы все было торжественно и парадно.

С утра от мечети к горе Арактау двинулась огромная процессия по главе с Джамалуддином-Гусейном, которого народ стал называть шейхом. За ним шли седобородые чалмоносцы-хаджи, совершившие паломничество к святыням ислама в Мекку и Медину. Дальше следовали знатные люди Аварии и Чечни, за ними все, кого привлек барабанный бой.

На самой высокой точке Арактау было водружено зеленое знамя. Шейх Джамалуддин-Гусейн стал возле него, обратившись лицом к востоку. Когда он повернулся к толпе, люди уже стояли на коленях.

— Встаньте, — сказал он.

Когда все поднялись, шейх прочел проповедь, затем сказал:

— Мы собрались здесь, чтобы назвать имя третьего имама. Нет нужды убеждать вас в необходимости этого. Люди, назовите его сами!

Надо сказать, что предусмотрительный устад, дипломат и тонкий политик, заранее договорился с Амир-ханом чиркеевским и Юнусом ашильтинским, что они сразу после его обращения настоятельно будут выкрикивать имя Шамиля.

Джамалуддин-Гусейн знал, что среди присутствующих будет не один претендент на звание мюршида из тысячных и прочих помощников бывших имамов.

Когда в ответ на его слова из толпы послышались громкие крики: «Шамиль гимринский! Шамиль гимринский!» — казикумухский ученый, прикрыв единоличное решение демократической кисеей и таким путем избавившись от обид тщеславных властолюбцев, которые стояли в растерянности, сказал:

— Воля народа должна быть на втором месте после воли аллаха… Все мы знаем помощника и советника обоих имамов, да будет мир над их могилами! Шамиль гимринский обладает многими достоинствами: знанием наук, жизни, законов и военного искусства. Его способности мне известны, ибо он когда-то был моим учеником. О них знают и другие учителя, а также товарищи названного. Пусть будет так, как захотел народ, но помните, что вы, избрав себе мюршида, должны прилагать все возможные усилия и старания в пути, по которому он поведет вас. Да будет аллах помощником истинно верующих! — Обратившись к своему ученику, Джамалуддин-Гусейн сказал: — Шамиль, подойди ко мне.

Новый учитель тариката взял шашку из рук стоявшего рядом Мугада, отца Юнуса, и так же, как делал это шейх ярагский, опоясал тонкий стан вновь избранного имама и воскликнул:

— Во имя аллаха!

Шамиль положил руку на слоновую кость рукоятки оружия.

Устад добавил:

— Оголи острие во имя газавата, да будет светлым путь тех, кто пойдет за тобой!

— Амин! Амин! — послышалось в толпе.

Подняв ладони перед лицом, шейх произнес благословение. Рядом со старым учителем, окруженный почтенными людьми и товарищами, спустился Шамиль с Арактау.

День этот был вторым праздником, после ураза-байрама. Не пожалел Юнус баранов из отцовской отары, пригнанной с зимнего пастбища.

Делегаты не разъезжались. По просьбе Джамалуддина они остались в ожидании новых обращений и воззваний третьего имама к народам Дагестана и Чечни.

В них говорилось:

«Вы, исповедующие единобожие, высокочтимые ученые и простые люди, братья по религии, утвердившейся волею аллаха в Дагестане и Чечне!

Ужели думаете сойти в рай прежде, нежели узнает бог тех из вас, которые готовы сражаться, назовет самых терпеливых из вас?

Да будет вам ведомо, что неверные, чье место в недрах ада, первые нарушают мир и устремляются на нас. Всем мусульманам надлежит ополчиться, ибо в Коране сказано: „Истребите неверных, якоже они вас истребить желают“.

Нам будет сопутствовать молитва пророка и покровительствовать аллах, ибо поистине мы являемся защитниками слабых и обездоленных мусульман.

Скоро волею владыки миров изменится судьба неверных и отступников, обернувшись к ним болезнями, несчастьем и поражением в боях.

Так будьте же готовы по первому зову явиться на газават! Да поможет нам аллах и откроет путь к верной победе, ибо он всемогущ.

Васалам!

Имам Шамиль».

* * *

Не только ради вручения воззваний были задержаны делегаты в Ашильте. Шамиль сразу же решил создать Высший совет имамата, и членов совета надо было объявить.

В просторной гостиной дома Мугада собрались приезжие. Секретарь Мухаммед-Тахир стал читать:

— «Отныне учреждается при имаме Высший совет для совместного обсуждения общих дел наших народов.

Председателем совета назначается праведник Джамалуддин-Гусейн казикумухский.

Секретарем — Мухаммед-Тахир карахский.

Члены совета: Кебед-Магома из Телетля, Амир-хан из Чиркея, Юнус из Ашильты, Ташов-Гаджи с Уди-муллой из Чечни, Ахвердиль-Магома, проживающий в Гоцатле, Мухаммед-хан из Табасарана, Талгат-кадий из Акуша, Аслан-кадий из Цудахара, Галбац-Дибир из Караты, Омар-кадий из Анкратля, Гаджи-Магома из Тинди, Газиев из Анди, Юсуп-кадий гимринский, мулла Ахмал салтинский, Исрапил-кадий ашильтинский, Барты-хан гимринский.

Остальным ученым и почетным людям присутствие на заседаниях совета не обязательно, но каждый из мусульман, преданный делу, может при желании присутствовать на совете, принимать участие в разбираемых вопросах, давать полезные советы, ибо у нас не будет дел, скрытых от единоверцев и затаенных от единомышленников, поскольку дела и мысли скрываются от врагов.

После того как сплотимся сами, приступим к объединению разобщенных на основе шариата.

Одновременно с этим приступайте к организации войска. Предводителей выбирайте на местах, учитывая желание народа, ибо они лучше знают достойных.

Особое внимание обращайте на колеблющихся и неустойчивых, стараясь склонить их на свою сторону мирным путем.

По первому зову являйтесь сами и посылайте тех, кого требуют.

Не забывайте, что каждый из вас, возглавляя общество, при решении житейских дел не должен отступать на долю горошины от справедливых законов шариата, которые в полной мере должны распространяться и на вас самих».

Когда секретарь закончил, Ахвердиль-Магома, назначенный помощником имама по строительству, организации войск и снабжению, обратился к представителям Койсубу:

— В воскресенье пришлите по три сотни всадников для выступления в сторону Ансаля в полном вооружении. Провизии пусть возьмут на неделю. Сборный пункт — Гимры.

* * *

К назначенному дню тысяча вооруженных мюридов явилась в Гимры. Шамиль пошел с ними в Ансаль. Он был недоволен ансальцами за их измену еще во времена первого похода имама Гази-Магомеда на Хунзах.

У ансальцев, в свою очередь, были претензии к бывшему помощнику Гамзат-беку. По приказу второго имама Шамиль забрал у них продовольствия сверх положенного по норме на одного воина и не уплатил за это, сказав, что Гамзат-бек не дает денег.

Выступив на площади перед ансальцами, имам Шамиль заявил:

— Поистине я продолжу дело, начатое моими предшественниками, блаженствующими в раю. Сюда я пришел, чтобы вывести на прямую дорогу, мирно или насильно, тех, кто заблуждается. Адаты, существовавшие до сих пор, я искореню, поскольку они способствуют разобщению. Шариат — лучшее уложение, соблюдение которого ограждает истинных последователей от деяний, противных богу. Те, которые вольно или невольно отвернутся от учения, будут наказаны карающей рукой бога. Наведите у себя порядок согласно предписанному постановлению, ибо оно исходит от священного писания. Свой старый долг мы уплатим в ближайшее время. Подчиняйтесь поставленному над вами кадию и наибу и впредь не изменяйте.

Ансальцы дали имаму согласие исполнить все, но как только Шамиль уехал, бывший ансальский староста отправил гонца в Темир-Хан-Шуру, сказав:

— Найди самого большого начальника царских аскеров и передай ему, что возмутители спокойствия выбрали нового имама — Шамиля гимринского, который начал действовать.

Шамиль, заехав в два других аула, возвратился домой. У въезда в Гимры его встретил дядя по отцу, Барты-хан, избранный членом Высшего совета имамата. Он сказал:

— Идет слух о том, что бывший ансальский староста отправил человека с доносом на твои действия, вследствие чего гяуры собираются идти из Шуры в нашу сторону.

— Их бояться не нужно, — ответил Шамиль и добавил: — Меня больше беспокоит настроение гимринцев.

— Настроены односельчане плохо. Часть людей, собрав пожитки, убежали, остальные готовы последовать за ними.

— Сейчас решим, — сказал Шамиль. — Скажи глашатаю, пусть созывает сход. — Стегнув коня, он поскакал к дому.

Через полчаса все гимринские мужчины были на площади. По обычаю, ни один из тех, кто был способен носить оружие, не мог уйти из села с семьей. Это расценивалось как трусость.

Шамиль вышел к ним.

— Братья, — сказал он, — над нашими очагами вновь нависла угроза. Пусть уходят слабые, а мы останемся здесь и с поднятым оружием встретим врага.

— Нет! — крикнул староста, шагнув вперед. — Оставаться нельзя. В те дни, когда мы остались во главе с Гази-Магомедом и были забыты аллахом, нас было в десять раз больше, несмотря на это, мы не удержали селение. Теперь нам тем более не устоять против их железных мячей.

— Тогда давайте спустимся вниз к дороге, скроемся в кустах и неожиданно нападем на них, — предложил Шамиль.

— Зачем нам спускаться, когда более безопасно будет подняться вверх, — сказал Барты-хан.

— Правильно говорит твой дядя, — поддержал Барты-хана староста.

— Правильно! Правильно! — послышалось со всех сторон.

— Хорошо, давайте займем места поудобнее и повыгоднее в Ругуль-Нухе, — согласился Шамиль.

Присутствующие одобрили предложение.

Ночью, оставив безлюдный аул, Шамиль с отрядом гимринцев ушел в назначенное место.

Несколько дней простоял он в Ругуль-Нухе. Ежедневно посылал своих разведчиков к Гимрам. Каждый раз они возвращались неторопливо и сообщали о спокойствии в пустом ауле и его окрестностях.

Только на пятый день прибежал запыхавшийся очередной разведчик. Он доложил имаму о том, что ансальцы пришли в Гимры и в ожидании гяуров вырубают сады и виноградники.

Тогда Шамиль решил спуститься вниз к дороге, ведущей из Гимры в горы, чтобы отрезать путь отступления ансальцам.

Подойдя к дороге, Шамиль увидел разрушенный мост.

Лазутчики имама вскоре донесли, что с равнины от кумыкских аулов в Гимры приходил отряд отступников во главе с каранай-аульским старостой Уллубием. Отступники разрушили несколько домов, а дом Шамиля поджег сам Уллубий и в тот же день увел свой отряд.

Слушая разведчика, Шамиль видел, как ансальцы двинулись было назад, но, заметив за разрушенным мостом отряд мюридов, отошли обратно к селу и засели в крайних домах.

Имам перешел реку вброд и бросился на штурм домов. Когда часть ансальцев была выбита и уничтожена, остальные решили пойти на перемирие.

На переговоры к Шамилю они отправили трех представителей. Один из них сказал имаму:

— Мы раскаялись в своем поступке. Нас обманул человек, пришедший из Хунзаха от Хаджи-Мурада. Этот обманщик велел нам выступить против тебя, обещая помощь со стороны ругуджинцев, которых Хаджи-Мурад специально посылал, чтобы убить тебя. Он также заверил нас в том, что и царские аскеры выступят снизу. Отпусти, — в заключение попросил ансалец. — Мы уйдем туда, откуда пришли, и больше не будем с вами драться, если даже подойдут ругуджинцы.

— Хорошо, — ответил Шамиль, — еще раз поверю вам, отпущу во имя мира между нами и совместных действий против подстрекателей.

Гимринских беженцев приютили ансальцы, но отказались отдать им продовольствие и имущество, заявив:

— Все это мы оставляем как залог и вернем тогда, когда вы уплатите за продукты, отобранные у нас Шамилем для снабжения войск покойного Гамзат-бека.

Шамиль хотел выступить против ансальцев, но старейшины Гимры удержали его.

Разоренные гимринцы, лишенные садов и виноградников, стали голодать. Узнав об этом, находившийся в Шуре генерал Клюки фон Клюгенау решил задобрить гимринцев. С этой целью он посылал к ним караваны мулов, навьюченных мешками с мукой. Однако гимринцы никак не могли успокоиться. Они созвали сход для принятия мер против ансальцев. На сходе было решено не вступать в драку с ансальцами, а сложиться и собрать деньги, поскольку стоимость добра, задержанного ансальцами, в несколько раз превышала требуемую сумму.

Тогда Шамиль выступил против:

— Ничего мы им не дадим. То, что было взято у ансальцев, пошло на общее дело, и оно не превышало добровольных пожертвований, которые делали другие общества. Кроме того, поведение ансальцев позорное и граничит с грабежом, а следовательно, противоречит шариату. Потерпите, терпеливым в нужде, покорным судьбе бог посылает радости. А грабители рано или поздно бывают наказаны, и я это сделаю.

Узнав о сходе в Гимрах и словах, сказанных имамом, ансальцы прислали своих представителей с согласием вернуть добро владельцам.

После этого Шамиль послал отряд мюридов в Каранай-аул с приказом доставить к нему старосту Уллубия. Когда вооруженные мюриды привезли арестованного, Шамиль вновь велел глашатаю созвать народ на площадь. И сам явился туда при полном вооружении, как будто собирался выступать.

— Подведите ко мне арестованного, — приказал он мюридам.

Когда каранайский староста со связанными руками предстал перед ним, Шамиль выхватил шашку и одним взмахом руки снес ему голову. Затем, швырнув окровавленное оружие на землю, сказал:

— Изменники и предатели опаснее гяуров! С этого дня такая участь ждет каждого, кто решится на подлость!

Вскоре после этих событий из Темир-Хан-Шуры в Гимры приехал русский офицер с небольшим отрядом казаков. Он не въехал в аул, а остановился на дороге и потребовал, чтобы к нему вызвали гимринского кадия Юсупа. Когда явился кадий, офицер сказал ему по-аварски, что командующий гарнизоном генерал Клюки фон Клюгенау просит его приехать в Шуру. Старейшие аула не отговаривали кадия ехать к генералу, но посоветовали, чтобы он взял с собой вооруженных людей.

Шамиль тогда сказал своему дяде Барты-хану:

— Пойдешь и ты с ними, чтобы мне точно знать, о чем генерал будет говорить с Юсупом.

Через два дня гимринцы, погостив у генерала, вернулись.

Барты-хан рассказал племяннику о том, что Юсуп при разговоре с русским генералом вел себя как повинующийся, одобрял действия царя и принял подарки от гяура. Кроме того, гимринские гости изрядно выпили у генерала и развязали языки, а Юсуп-кадий сказал им: «Я вам не приказываю и не запрещаю».

Сопровождавшие кадия уздени взахлеб рассказывали соплеменникам о богатстве, роскоши и неземном благоухании в доме большого начальника.

— И за что только ниспосылает аллах такое обилие всего и такой достаток гяуру? — с недоумением спрашивали гимринцы у тех, кто побывал в гостях у генерала.

Возмущенный имам немедленно отправился к кадию. Он нашел его молящимся в келье.

Шамиль сказал без обычного приветствия:

— Юсуп, что я могу требовать от рядового мусульманина, если ты, будучи кадием, сворачиваешь в сторону?

— В чем моя вина? — растерянно спросил кадий.

— В том, что ты позволил себе и другим делать то, что запрещено Кораном.

Смущенный Юсуп молчал.

— Завтра же вызови к себе тех, кто пьянствовал с предводителем гяуров, и накажи согласно закону, — отчеканивая каждое слово, приказал Шамиль.

Юсуп кивком выразил согласие. А наутро Шамилю сообщили о том, что Юсуп-кадий сбежал.

Генерал Клюки фон Клюгенау стал предпринимать и дальнейшие попытки сблизиться с гимринцами. Он вновь послал в Гимры своих людей с просьбой прислать ему для посадки виноградные лозы. Гимринский староста пришел к Шамилю за советом. Он сообщил имаму, что люди согласны отправить русскому начальнику виноградные лозы.

— А ты как решил? — спросил Шамиль старосту.

— Думаю, во имя мира можно удовлетворить просьбу, — ответил староста.

— А я думаю, не следует этого делать, и вот почему: если ты, видный человек, соглашаешься на это, то кто из простых жителей впредь сможет отказать в том, что потребуют гяуры? Если откажешь, никто из сельчан не осмелится послать.

Староста не возразил.

— Проще будет, — продолжал имам, — отговориться, сказав, что его солдаты ранее, а после них ансальцы, вырубили все.

Когда староста передал людям слова имама, они остались недовольны, а кто-то сказал громко:

— К чему и над кем возноситься в то время, когда мы не в силах защитить от гяуров даже своих жен?

Настроение у имама было подавленное. Люди его родного села не хотели повиноваться. Жесткие меры воздействия могли привести к открытому сопротивлению, а это было бы равноценно поражению. Он сидел в раздумье в доме покойного друга своего, первого имама Гази-Магомеда, как вдруг услышал во дворе цоканье копыт. Шамиль поднялся, выглянул. Там привязывал коня к столбу незнакомый человек.

— Мне нужен имам Шамиль, — сказал приезжий, обращаясь к нему.

— Он перед тобой.

Незнакомец почтительно заулыбался, протягивая руку.

Шамиль повел его в дом. Усаживаясь на полу, приезжий сказал:

— Я казикумухский купец, зовут меня Муса. — Говоря это, он снял папаху, вынул из подкладки свернутую бумагу и протянул ее Шамилю: — Это тебе письмо от шейха Джамалуддина-Гусейна.

«Мир тебе, всем родным, близким! — писал учитель. — Благополучие дому! Сын мой, узнав о постигшем тебя несчастье, огорчился. Молю аллаха, чтобы не было худших огорчений. Не горюй, птицы гнезда строят быстро. К великому сожалению, не могу всего изложить в письме, душа диктует, разум отвергает. Но хочу посоветовать одно: покинь Гимры, переселись в Ашильту. Да поможет тебе в этом аллах. Готовься, ибо готовятся противники…

Преданный Джамалуддин-Гусейн».

Имам немедленно отправил к ашильтинскому наибу человека. К вечеру следующего дня оттуда явились пятнадцать мюридов. Никто, даже родственники, не знали о намерении Шамиля. Только жене он велел, не говоря никому, собрать пожитки. На рассвете несколько оседланных коней стояло во дворе. Ашильтинцы, взвалив на плечи домашний скарб, вместе с имамом и его семьей покинули Гимры.

* * *

Через некоторое время после переселения Шамиля в Ашильту дозорными на ашильтинской дороге был задержан неизвестный, который назвал себя Басыром, сказал, что он мастеровой — плотник, идет в Ашильту на заработки.

Дозорные сначала обыскали хурджины плотника, затем один из них снял с головы Басыра папаху и подпорол подкладку. Во все времена в горах местом хранения передаваемых писем и секретных бумаг, адресованных кому-либо, служило дно папахи. Дозорный извлек сверток. В нем был белый, похожий на муку порошок.

— Это что? — спросил один из дозорных.

— Лекарство от болей в животе, — ответил Басыр.

— Ты здесь допрос не учиняй, веди к имаму, — сказал второй дозорный.

Басыра повели в Ашильту.

На вопросы Юнуса, который присутствовал в доме имама, задержанный ответил то же самое, что и дозорным. Но все же обнаруженный у неизвестного порошок вызвал подозрение. Юнус, Ахвердиль-Магома и другие нюхали, пробовали порошок на палец, но взять щепотку на язык никто не решался. А Басыр убеждал всех, что это на самом деле средство от болей в животе.

Тогда Юнус послал за своим тестем Мардахаем. Когда тот явился, Юнус сказал ему:

— Ты, Мардахай, человек городской, больше разбираешься в товарах, скажи, пожалуйста, что это такое?

Мардахай внимательно рассмотрел, понюхал, смочил слюной порошок, отсыпав немножко на ладонь, затем, покачав головой, ответил:

— Трудно сказать, что это такое. Тот, кто его принес, знает лучше меня.

— Этот человек утверждает, — сказал имам, указывая перстом на Басыра, — что это лекарство от болей в животе.

— Ну тогда пусть он съест его, — предложил Мардахай.

Решение мудрого охранника имамовской казны все посчитали правильным и предложили задержанному съесть порошок.

Но тот стал отказываться, говоря, что сейчас у него живот не болит и незачем зря расходовать порошок.

Тогда имам строго предупредил:

— Мы сомневаемся в том, что это целебное средство, а не яд. Нам кажется, что ты явился сюда не для заработка, а с недобрыми намерениями. Если это средство безвредное, в доказательство своей правоты и невиновности съешь его, иначе мы свалим тебя и насильно всыпем в рот.

Неизвестный забеспокоился, заметался, продолжая уверять, что употреблять это средство при отсутствии болей нельзя, оно может повредить, что он лучше уйдет из Ашильты.

Но имам был неумолим. Обратившись к своим, он приказал:

— Всыпьте ему в рот, раз не хочет съесть сам.

Мюриды схватили несчастного, одни скрутили руки, другие стали раскрывать ему рот.

— Я все расскажу, ради аллаха — не делайте этого! — взмолился мастеровой.

Когда его отпустили, он, потупив взгляд, тихо произнес:

— Это действительно яд.

— Для чего ты его нес сюда и кто его тебе дал? — спросил Юнус.

— Дал порошок эрпелинский кадий.

— Для чего? — повторил вопрос Юнуса имам.

— Для того, чтобы отравить тебя, — ответил задержанный.

— За что? Ведь я ему ничего плохого не сделал.

— Не знаю, за что, но, по-моему, он не один, а вместе с кадием араканским решил это сделать. Тот часто навещал нашего кадия и о чем-то подолгу с ним шептался.

— Сколько же они тебе заплатили? — спросил имам.

— Десять туманов, обещали еще дать двадцать, если я сделаю дело.

— Слишком дешево оценили они жизнь нашего имама, — сказал Юнус. — Я дам тебе сто туманов, если ты согласишься убрать таким путем с этого света обоих кадиев, благословивших тебя на подлый поступок.

Басыр молчал, почуяв неизбежный конец. Не хотелось ему умирать. Он проклинал в душе кадия и себя за то, что польстился на деньги.

— Что с ним делать? — спросил Ахвердиль-Магома имама.

— Отпустите, пусть идет с богом, — ответил имам.

Басыр не поверил своим ушам, он думал, что Шамиль решил пошутить, посмеяться над ним перед казнью, потому стоял в нерешительности.

— Иди, ты человек простой, неученый, а потому слепой, как крот. Сам не знаешь, что делаешь, — сказал Шамиль.

— Не мешало бы всыпать ему хотя бы десяток плетей по тому месту, откуда ноги растут, — предложил Ахвердиль-Магома.

— Зачем? Если он не глуп, будет наказан угрызениями совести, а если дурак, ни плети, ни прочие меры устрашения не помогут.

Басыр упал на колени перед имамом:

— Отец мой, прости ради аллаха, клянусь тебе небом и всеми святыми, никогда не забуду твоей доброты и скорее умру сам, чем причиню не только тебе, но даже худшему из твоих людей какой-либо вред.

— Хорошо, что ты устыдился, понял, что нельзя действовать слепо, идя на сделки за деньги с людьми подлыми. Ступай и занимайся лучше своим ремеслом.

Хаджи-Мурад за убийство имама Гамзат-бека и успешные действия против мюридов в Хунзахе приказом наместника Кавказа был произведен в прапорщики и назначен правителем Аварии, хотя фактически ханом мехтулинским и аварским считался Ахмед-хан.

С первых дней своего правления Хаджи-Мурад неоднократно обращался в Тифлис, к командующему отдельным Кавказским корпусом барону Розену, с просьбой прислать на помощь войска, чтобы иметь возможность удержать Аварию. Он понимал, что рано или поздно имам Шамиль сойдет с гор.

Наконец барон Розен послал в Темир-Хан-Шуру предписание Клюки фон Клюгенау идти в Хунзах.

Так начались военные действия.

Вскоре после того, как имам переселился в Ашильту, к нему из Гимры прискакал гонец. Он сообщил, что ансальцы вновь, не имея на то причин, напали на гимринцев, но были отбиты. Народ требовал от Шамиля, чтобы он отомстил ансальцам и в конце концов привел их к покорности. Кроме того, гимринцы сообщили Шамилю, что тот генерал, у которого был в гостях Юсуп-кадий, собирается выступать в горы по просьбе Хаджи-Мурада.

Шамиль спешно разослал приказы наибам и кадиям обществ, требуя мобилизовать силы и направить их к Ашильте. Он также послал гонца в Чечню, откуда через несколько дней прибыл чеченский отряд во главе с Ташов-Гаджи. Собрав около двух тысяч мюридов, Шамиль повел их на Ансаль.

Но в пути его догнал посыльный, который сообщил: «В Ашильту двинулись андаляльцы во главе с сыном сугратлинского кадия. С другой стороны движутся хунзахцы, а снизу по дороге — шуринский генерал».

Шамиль повернул к Гоцатлю, на подступах к которому решил укрепиться. Он расположил свои силы за Караляльским мостом.

Андаляльцы явились первыми. Мюриды Шамиля, неожиданно напав из укрытия, без боя обратили их в бегство.

В это время показался отряд Клюки. Вместе с ним шло мехтулинское ополчение во главе с Ахмед-ханом. Они, как донесла разведка, расположились лагерем на небольшом поле Бири.

Из числа ополченцев мехтулинского хана Клюки выбрал двух командиров сотен и отправил их с письмом к Шамилю, которое написал Ахмед-хан под диктовку генерала.

«Шамилю гимринскому, лично! С получением сего приказываю немедленно прекратить междоусобицу, заключить перемирие с андаляльцами, хунзахцами и безоговорочно подчиниться русскому наместничеству.

Генерал Клюки фон Клюгенау».

Шамиль послал ответ:

«Наше примирение и перемирие возможно только при условии неуклонного выполнения требований шариата мусульманами этой страны. Кто не желает признавать единые для правоверных законы, тот будет принужден к тому силою оружия.

Вы, русские, не должны препятствовать этому. Адаты, установленные произволом развращенных владык и отступников, должны быть искоренены.

Кроме того, вам не следует вмешиваться в дела, чуждые вашему пониманию. Поистине вам и вашему царю лучше сначала навести порядок в своей стране и не сбивать с пути слабых и неустойчивых. Мы же будем продолжать то, что начали.

Имам Шамиль».

Отправив письмо генералу, Шамиль выступил на хунзахцев. С гиком и свистом бросился Хаджи-Мурад со своим отрядом навстречу мюридам. В коротком бою победили войска имама.

Хаджи-Мурад надеялся, что Клюки или сам выступит ему на помощь, или заставит сделать это Ахмед-хана с его ополчением. Но ни генерал, ни хан мехтулинский не тронулись с места. Хаджи-Мурад повернул своего коня в их сторону, взглядом, полным презрения, окинул «сторонников» и, выругавшись, ускакал.

Отряд генерала Клюки фон Клюгенау потоптался несколько часов на поляне и, не вступив в бой, повернул обратно.

Шамиль вернулся в Ашильту.

Полили осенние дожди. Беспрерывные ливни поразмывали узкие горные дороги. Пенистые волны бешеных рек с яростью набрасывались на каменистые тропы, проложенные вдоль русла, грозя слизнуть холодным языком неосторожного путника. Поблекла изумрудная зелень горных долин. Наступившие холода загоняли горцев в сакли, заставляя кутаться в долгополые овчинные шубы.

В один из погожих дней Шамиль после продолжительной полуденной молитвы сидел на открытом балконе, греясь на солнышке. Все эти дни у него было отличное настроение. По настоянию ашильтинцев и особенно родственников по матери (Баху была ашильтинка) Шамиль вторично женился. Молодая жена Джавгарат в эти скучные дни дарила ему счастье и радость.

Тихо было в Ашильте. Солнце медленно двигалось к закату.

Разрумяненные кучевые облака лениво клубились над заснеженной вершиной, белеющей вдали.

И вдруг среди этой тишины в узкие улочки Ашильты беспокойным ветром ворвался шум. Люди с громкими криками бежали к нижней окраине аула.

— Джамалуддин, поди сюда! — позвал старшего сына Шамиль. — Сбегай узнай, что происходит в селе, куда и зачем бежит народ.

Мальчик пулей выскочил из дому.

Через некоторое время он вернулся.

— Люди бегут к дому рыжего Махача, потому что он хочет зарезать своего раба. Я сам видел — он уже точит о камень кинжал.

— Кого хочет зарезать? — переспросил отец.

— Раба своего — Салиха, — ответил мальчик.

— Может быть, барана, ты не ошибся?

— Да нет, отец, человека — клянусь аллахом!

Шамиль вскочил, бросил овчинную шубу на пол. Быстро вошел в комнату, надел черкеску, опоясался кинжалом и помчался к дому рыжего Махача.

На крышах, обращенных ко двору Махача, в улочке, у ворот дома толпились люди. Лица одних выражали тупое любопытство, другие с ужасом смотрели на человека, пробовавшего лезвие кривого кинжала. Во дворе никого не было. Осторожно положив кинжал на камень, хозяин подошел к хлеву. Справа от двери хлева у забора лежала плоская каменная плита. Он поднял ее, поставил у стены, затем стал тянуть веревку, конец которой лежал на краю. Из ямы выкарабкался юноша, скорее похожий на скелет, чем на человека. На голое тело его была надета изорванная овчинная шубенка. Штаны из грубого домотканого холста пестрели десятком разноцветных заплат. Голые ноги были обуты в рваные чарыки, из дыр которых торчали пучки сена. Костлявое землисто-серое лицо заросло щетиной. Большие темные глаза несчастного светились лихорадочным огнем умирающего с голоду.

Хозяин ударил его свободным концом веревки и, потянув ее, потащил несчастную жертву за собой.

Шатаясь из стороны в сторону, юноша едва волочил ноги. Хозяин стал посреди двора. Остановился и несчастный. Взглядом, полным смиренного отчаяния, медленно обвел он людей и вновь беспомощно склонил голову.

В эту минуту во двор торопливо вошел Шамиль. Он остановился перед хозяином, строго, но спокойно спросил, указав пальцем на парня:

— Кто он?

— Это мой раб, — ответил Махач.

— Как его зовут?

— Салих.

— Что ты собираешься с ним делать?

— Хочу зарезать.

— Как зарезать? Кто тебе дал на это право? — с недоумением спросил имам.

— Это мой раб, моя собственность, что захочу, то и сделаю. Я заплатил за него, так же как ты платишь за барана или быка, которого покупаешь на убой.

— Ты в своем уме или нет? — спросил Шамиль.

Махач задумался, потом повел недоуменно плечом.

— Я за два рубля купил его на хунзахском базаре, четыре года кормил, теперь он стал моим кровным врагом, и согласно адату я должен зарезать его.

— Он убил кого-нибудь из твоих родственников?

— Нет, столкнул моего ишака в пропасть, а когда я ударил его, стал драться.

— Кто видел, что он столкнул твоего ишака в пропасть?

— Этого никто не видел, просто я сам так думаю.

Тогда Шамиль обратился к подошедшему вместе с Ахвердиль-Магомой и Юнусом ашильтинскому наибу:

— Скажи, пожалуйста, этот человек не лишен рассудка?

Вместо наиба ответил сам Махач:

— Не лишен, имам, не лишен… Я в своем уме, и нет никому дела до того, что сделаю со своей собственностью.

— Люди, вы слышали? Махач назвал этого парня своим кровником, подозревая, что он столкнул его ишака в пропасть со злым умыслом, — сказал Шамиль. — Он не понимает того, что ишак — не человек. Если вы будете только по одному подозрению считать кровниками всех тех, кто был вблизи в минуты, когда ваши ослы, кони и коровы падают с кручи, Ашильта окажется истребленной.

Махач бросил презрительный взгляд на несчастного.

— Какая разница между этой скотиной и животным? Ишак для меня дороже, чем он, потому что больше работает и, кроме корма, ничего не требует.

— Я убедился, — сказал имам, — что по уму ты вполне достоин своих длинноухих собратьев, но этого человека, — он указал на юношу, — ты не зарежешь.

— Нет, зарежу, я за него деньги заплатил! — возмущенно закричал Махач.

— Юнус, — обратился к казначею Шамиль, — поди принеси три рубля серебром из казны и отдай этому человеку.

Возгласы одобрения послышались вокруг.

Махач продолжал стоять, тупо глядя исподлобья.

— Отныне, — продолжал имам, — если я узнаю, что кто-либо сделает подобное, предам того шариатскому суду и конфискую не только рабов, но и все имущество. Ибо нет закона в Коране, по которому позволялось бы убийство раба. Мало того, сегодня же я издам приказ о запрещении работорговли и о содержании невольников на положении, равном с мусульманами. — Затем, обратившись к Махачу, приказал: — Немедленно развяжи веревку и отпусти его.

Махач снял веревку с шеи юноши.

— Какого ты рода, племени? — спросил у несчастного Шамиль.

— Я грузин, вон за теми горами моя родина, — печально взглянув на высокую гряду южных вершин, ответил Салих и, помолчав немного, добавил: — Я был совсем маленьким, когда меня во время одного из набегов схватили лезгины и увезли в горы.

В это время прибежал Юнус. Растолкав умножившуюся толпу, он подошел к Махачу и кинул на его протянутую ладонь три целковых.

— Вот видишь, — пошутил старик ашильтинец, — хотел погубить два рубля, а заработал три.

Одна из женщин бросила с крыши лепешку. Она упала под ноги Салиху. Тот схватил ее дрожащими руками и, не разжевывая, стал глотать, давясь, как будто боялся, что кто-нибудь может отнять ее.

— Хороший хозяин собаку лучше кормит, чем ты своего раба, — упрекнул Шамиль, искоса глянув на Махача, затем, обратившись к сыну своему, сказал: — Джамалуддин, отведи этого беднягу к нам домой, скажи, чтоб накормили и одели во что-нибудь.

— Пойдем, — сказал мальчик, обращаясь к освобожденному.

Бывший пленник Махача покорно последовал за мальчиком под одобрительные возгласы толпы. А имам с приближенными отправился в мечеть. Когда он вернулся из мечети, Джамалуддин встретил его у дверей.

— Отец, раб рыжего Махача покушал и оделся, теперь он хочет что-то тебе сказать.

— Сын мой, этот парень с сегодняшнего дня не раб рыжего Махача, и не называй его так, у него есть имя.

— Его зовут Салих. Салих хочет что-то тебе сказать. Можно?

— Ладно, позови, пусть скажет, — ответил Шамиль, похлопав сына по плечу.

Мальчик выбежал, через минуту вернулся, ведя за руку Салиха. За какой-нибудь час юноша стал неузнаваем. Его одели в подержанные, но прочные штаны, чуху, большие войлочные ноговицы.

На голове его была теперь клинообразная высокая папаха. Только костлявое лицо с запавшими глазами невозможно было так быстро изменить.

— Почтенный имам, да хранит тебя аллах, да отпадут от плеч руки врагов твоих, да порадуешься ты благополучию детей и внуков своих, скажи, что мне теперь делать?

— Ты свободный человек и можешь делать то, что делают свободные люди.

— Зачем мне свобода, которая не может дать ни пищи, ни крова и которая грозит новым порабощением, если я выйду из села?

Шамиль задумался, а Салих сказал:

— Оставь меня у себя. Я буду преданным рабом твоим. Ты спас мне жизнь тогда, когда она мне была тягостна, и я с радостью готовился принять смерть, чтобы избавиться от мук земных. Этот вечер самый счастливый в моей жизни. Разреши мне остаться при тебе. Буду служить тебе, самому достойному господину, выполняя всю грязную работу в твоем доме.

— У меня нет рабов и нет прислуги, я не господин, а такой же человек, как все мусульмане, с тою лишь разницей, что избран предводителем войск, — пояснил имам. — Но если тебе так хочется служить у меня, останься, за свой труд будешь получать плату — один рубль серебром в три месяца. Недавно из Чечни мне прислали жеребенка. Это прекрасное животное — помесь арабского с кабардинским. Ухаживай за ним так, чтоб из него получился хороший верховой жеребец.

Обрадованный Салих опустился на колени, намереваясь поцеловать полу черкески имама.

— Встань, — приказал Шамиль, — рабские привычки выброси из своей души и веди себя как подобает мужчине. Ты же мусульманин?

— В то лето, когда в Ашильту приезжал покойный имам Гамзат-бек перед выступлением на Хунзах, меня заставили принять ислам.

— Ты добросовестно выполняешь трехкратную молитву?

— Да, только те три дня, которые провел в яме Махача, не молился.

— Ничего, аллах прощает больным и попавшим в беду, — успокоил Шамиль.

Салих был счастлив. После мучительной полуголодной жизни и повседневных побоев в доме рыжего Махача ему казалось, что он обрел рай.

Домашние, особенно дети Шамиля, души не чаяли в неутомимом Салихе. Он оказался не только отличным конюхом, но и незаменимой няней для малолетних — Джамалуддина и Гази-Магомеда. И даже полудикий непокорный жеребенок за короткое время привык к Салиху. По первому свисту парня он отделялся от табуна и, чуть пригнув гордую голову на лебединой шее, мчался во весь опор к нему. Жеребенка назвали Кегер. Вороной масти, стройный, с лоснящейся шерстью, с шелковистой гривой, он вызывал всеобщий восторг, когда, легко и красиво ступая пружинящими ногами, шел на водопой.

Даже в самые холодные зимние дни Салих выводил Кегера на прогулку. Джамалуддин и Гази-Магомед увязывались за ним непременно, требуя поочередно покатать их на жеребенке. Салих усаживал чаще старшего Джамалуддина. Мальчик сиял от восторга, крепко уцепившись ручонками за гриву, а четырехлетний Гази-Магомед бежал следом и, дергая за руку Салиха, требовал ссадить старшего брата.

Преобразился и старый конь имама. Начищенный, с расчесанной гривой, в блестящей серебряной сбруе, по первому требованию появлялся он перед имамом, гарцуя от избытка энергии.

— Удивительно старательный и трудолюбивый парень, — говорил Шамиль, довольный Салихом.

* * *

В апреле 1837 года барон Розен сообщил Хаджи-Мураду, что для поддержания порядка в Аварии и постройки укрепления в Хунзахе будет снаряжена экспедиция из Темир-Хан-Шуры.

Хунзахская знать во главе с правителем стала рассылать своих представителей, которые всячески поносили имама Шамиля, его наибов и мюридов, к народам подвластных аулов. По сути это была мобилизация сил.

Узнав о действиях Хаджи-Мурада, Шамиль немедленно отправил гонцов в Чечню и во все вольные общества с приказом — привести отряды мюридов к Ашильте в полной боевой готовности.

Когда в означенном месте собралось войско, Шамиль предложил занять долины и ущелья, расположенные у дороги, ведущей из Шуры в Хунзах, чтобы отрезать противнику возможность продвижения и отступления.

На случай, если силы врагов окажутся значительными и невозможно будет выиграть сражение, было решено перекрыть путь к Хунзаху завалами в узких местах прохода.

Однако осуществить свой план имаму не удалось. Жители аула Ыиш, настроенные Хаджи-Мурадом против Шамиля, оказали ему сопротивление, преградив путь к главной дороге. В связи с этим Шамилю с отрядом пришлось более двух недель топтаться возле Ыиша. Несмотря на уговоры и угрозы, сельчане наотрез отказались снабжать продовольствием воинов имама, а переметные сумы мюридов с десятидневным провиантом опустели.

Ташов-Гаджи, прибывший из Чечни со своим отрядом, встретился с имамом и сообщил ему о приходе гяуров в Хунзах. Их привел командующий войсками в Северном Дагестане генерал Фезе. С ним было восемь батальонов пехоты, три сотни казаков и восемнадцать легких горных орудий. Сюда же прибыл Ахмед-хан мехтулинский с ополчением и Магомед-Мирза-хан — сын покойного Аслан-бека — с кюринским и казикумухским отрядами.

Столицу Аварии генерал Фезе приказал укрепить и водворил в ней гарнизон из четырех рот, который должен был заняться возведением укреплений. Сам генерал вместе с ополченцами Ахмед-хана двинулся к резиденции имама в Ашильту. А Магомеда-Мирзу-хана с казикумухцами и кюринцами Фезе послал в Тиккаль, где, по словам лазутчиков, находился Шамиль.

На самом же деле Шамиль и Ташов повели своих мюридов в обход.

Узнав о движении царских аскеров, ашильтинцы, возглавляемые ирганайским кадием Алибеком, решили оказать сопротивление. До этого они отправили свои семьи с движимым имуществом и скотом в Ахульго. Салих собрал все книги Шамиля, сложил их в мешки, навьючил на ишаков вместе с остальным имуществом. Усадив обоих сыновей имама на Кегера, с обеими женами Шамиля он тоже поспешил к более безопасному Ахульго. Туда же переселилась и семья Юнуса.

Фезе обложил аул. Защитники Ашильты с трудом продержались до вечера в полуразрушенном пушечными ядрами ауле. Под покровом ночи они бежали в Ахульго.

Генерал Фезе пошел по их стопам, предав огню Ашильту. Теперь и жителям Ахульго вместе с ашильтинцами пришлось покинуть насиженные места. Они разбежались в разные стороны. Салих ушел с семейством Шамиля и Юнуса в Чиркат.

Ашильтинцы вместе с узденями Ахульго вновь попытались было оказать сопротивление неприятелю, воспользовавшись аулом как естественной крепостью. Они преградили завалами единственный подход к аулу и стали ждать. Но генерал Фезе и здесь не намерен был атаковать и вести перестрелку. Он пустил в ход артиллерию и до основания разрушил Ахульго. Защитников снова спасла ночь, они отошли дальше в горы.

Имам с отрядом в это время подошел к аулу Тиккаль. Недалеко от него, в селении Шарах, расположился Магомед-Мирза-хан. Когда он узнал о том, что на помощь Шамилю явились караляльцы, он не решился вступать в сражение, а путем переговоров об условиях перемирия тянул время до тех пор, пока не подошел Фезе.

Шамиль оказался окруженным с трех сторон, но спокойно следил за развитием событий. Использовав паузы в массированном артобстреле, вышел вперед, оставив зону обстрела позади, и завязал ожесточенный рукопашный бой. Когда же увидел, что оттеснить противника не удастся, а полукольцо вокруг его сил сузилось и может в конце концов сомкнуться, направил основные свои удары на фланги, где действовали мехтулинские и кюри-казикумухские отряды, и дал возможность отойти фронтальным.

Когда войскам имама удалось вырваться из окружения и отойти к селению, генерал Фезе вновь дал команду пустить в ход артиллерию. Он знал, что пушечная стрельба вселяла панику в души мюридов. Бесстрашные в рукопашном бою, они робели перед силой пушечных ядер и с суеверным страхом пятились назад при артобстрелах.

Проливной дождь, к счастью для Шамиля перешедший в ливень, приостановил сражение. Большинство мюридов имама ускакали к своим аулам. Только фанатично преданные исламу воины остались при нем.

Шамиль отошел от Тиккаля.

Конники Магомеда-Мирзы и Ахмед-хана вместе с кавалерией генерала последовали за ним. Они шли неотступно день и ночь за мюридами. Шамиль, если позиция была выгодной, давал бой. Пехота генерала и артиллерия отставали из-за трудных горных дорог.

В одну из ночей, когда имам со своим отрядом остановился на вершине крутой горы, выставив караулы, Фезе решил ударить Шамилю в тыл и послал в обход сотню казаков и сотню отступников. Но дозорные имама зорко вглядывались в тьму с четырех сторон горы. Те, что охраняли тыл, заметили движение вражеских всадников, которые обвязали копыта коней всяким тряпьем, и без сигнальных выстрелов дали знать об этом имаму.

Шамиль не поднял свое войско по тревоге. Сам вместе с Ахвердиль-Магомой, Юнусом и сотней мюридов спустился с одной горы, а Ташов-Гаджи, Уди-мулла и Кебед-Магома — с другой — и взяли противника в петлю. С одним лишь холодным оружием набросились мюриды на вражеский отряд. Одни хватали коней под уздцы, другие, вскочив на круп, ударами в спину сбрасывали всадников.

Перебив весь отряд, обезоружив павших, забрав с собой коней, мюриды имама до рассвета покинули вершину и к концу следующего дня достигли аула Телетль. Кебед-Магома еще раньше укрепил его со всех сторон: подступы к аулу были преграждены стенами с бойницами и завалами. Окна и двери домов на окраинах заложены камнями или заколочены бревнами. Возле некоторых вырыты и замаскированы глубокие ямы.

К муртазагетам[46] Шамиля и мюридам Кебед-Магомы присоединились все мужчины Телетля.

Генерал Фезе, подойдя к аулу, приступил к штурму. Два дня по нескольку раз велась артподготовка, после которой солдаты бросались в атаки. Мюриды не отступили ни на шаг. На третий день силам генерала Фезе удалось оттеснить с кладбищенской окраины аула мюридов Шамиля. Начались непрерывные кинжально-штыковые схватки. На крышах домов, в тесных улицах, в темных саклях рубились, кололись, дрались, душили друг друга враги.

Шамиль со своими муртазагетами бросался то в одну, то в другую сторону, воодушевляя обороняющихся. Изнурительные штурмы продолжались много дней. Только ночью усталые воины падали как скошенные где попало, моментально погружаясь в глубокий сон.

Утром, с восходом зари, вновь начинался кровопролитный бой. Осажденным в Телетле было легче, чем штурмующим. Телетлинские женщины пекли хлеб, готовили пищу для воинов, а подростки и дети, подползая к позициям своих, подносили воду и еду.

На семнадцатый день Фезе решил бросить одновременно все силы и покончить с Телетлем. Но Шамиль держался стойко. Он зорко следил за ходом боевых действий. Удобная для противника кладбищенская окраина больше всего тревожила имама. Здесь были сосредоточены основные силы врага, и временами казалось, что дальнейшее сопротивление немыслимо. Эта окраина была завалена разлагающимися трупами людей и животных. Ужасная картина удручающе действовала на воинов.

Начали роптать обессиленные телетлинцы, роптали мюриды, наибы. Только преданные Шамилю муртазагеты остались неколебимы. С убежденностью фанатиков они бросались к местам прорыва, увлекая ошеломленных собратьев.

И все-таки истощение сил и падение духа стали заметны к концу месяца. Боеприпасы были на исходе, ощущался недостаток провианта, усталость валила с ног даже днем.

Первым не выдержал Ташов-Гаджи со своим поредевшим чеченским отрядом. С восточной позиции, которую занимал, он отправил к Шамилю правофлангового соседа Газиява, командира сотни, с письмом.

«Почтенный мюршид, успех не сопутствует нам, будет благоразумнее, если мы покинем селение… Чтобы враги при нашем отходе не причинили вреда, сгоним женщин, стариков и детей на середину аула и таким образом заставим противника воздержаться от обстрела.

Да поможет нам аллах!

Иначе я уйду сам, сломав палку повиновения».

Взбешенный Шамиль разорвал письмо.

— Клянусь аллахом, я не уйду отсюда сам и не разрешу никому уйти! Если меня покинут все, останусь один и до последнего вздоха буду посылать пули по врагам нашим в затылок тем, кто трусливо бежит, прячась за спины женщин и детей!

Газияв вернулся к Ташову и передал слова Шамиля.

Чеченский наиб устыдился. Он с отчаянной верой в неизбежность судьбы пошел в контрнаступление и неожиданно обратил в бегство неприятеля, отшвырнув его за кладбище.

Эта небольшая победа решила исход боевых действий.

Генерал Фезе решил пойти на переговоры. Силы были истощены. Рассчитывать на захват Шамиля генерал не мог. Снаряжение и продукты были на исходе, лагерь переполнен ранеными, не хватало медикаментов. Затяжная война могла привести к неприятным последствиям.

Однако ни та, ни другая сторона не желали признать своего критического положения.

Имам в душе обрадовался парламентерам, но внешне держался как победитель, готовый еще раз показать силу и мощь. На переговоры он послал своих неотлучных дипломатов — дядьку Барты-хана с Уди-муллой.

Условия перемирия были сносными. Генерал Фезе ограничился словом, которое ему дал Шамиль — не возмущать впредь горцев, и попросил дать в заложники хану Магомеду-Мирзе восьмилетнего племянника Гамзата — сына сестры Шамиля, а также сыновей наибов Абдурахмана алькарахского и Мирзы телетлинского. Хан Магомед-Мирза впоследствии обоих сыновей отпустил, заявив Фезе, что они бежали, а племянника Шамиля вскоре из Кази-Кумуха отправил в Россию…

Из Телетля Шамиль, распустив мюридов по домам, поехал в Чиркат к семье с небольшим отрядом муртазагетов, которые находились на полном содержании небогатой казны и постоянно были при имаме.

* * *

На Кавказе ожидали приезда императора Николая I.

Барон Розен получил специальное предписание — «употребить все меры умственного убеждения», для того чтобы Шамиль непременно был лично представлен его императорскому величеству.

Для ведения переговоров с имамом Розен назначил генерала Клюки фон Клюгенау…

Через две недели после битвы при Телетле из Темир-Хан-Шуры в Чиркат прискакал гонец. Он сказал Шамилю:

— Генерал Клюки фон Клюгенау требует, чтобы ты явился на переговоры.

— Я обо всем договорился с ним в Телетле и в Шуру не поеду, — ответил Шамиль.

— Тогда генерал сам приедет к тебе, но только не сюда, а в Гимры, с небольшим отрядом нукеров.

— Хорошо, тогда я согласен, — ответил Шамиль.

Местом встречи была выбрана небольшая полянка рядом с гимринской дорогой. Генерал Клюки фон Клюгенау на коне в окружении двух десятков всадников ждал чуть поодаль.

Шамиль показался с таким же числом муртазагетов.

Клюки фон Клюгенау спешился и с двумя офицерами подошел к полянке.

Шамиль тоже остановил отряд на расстоянии, спрыгнул с коня и в сопровождении своего дяди Барты-хана подошел к генералу. Клюгенау, шагнув навстречу, протянул имаму руку для пожатия со словами: «Салам алейкум».

Шамиль ответил: «Ваалейкум салам», но руку генерала не пожал.

Смущенный Клюгенау сел на разостланную бурку, Шамиль сел напротив.

Клюки фон Клюгенау, как и многие русские офицеры, служившие на Кавказе много лет, окончил в Тифлисе специальную школу, где преподавали кумыкский и аварский языки. Он свободно говорил по-аварски.

— Имам, — сказал Клюгенау, — важная причина заставила меня пойти на переговоры. В Дагестан приезжает царь. Командование его войск на Кавказе решило просить тебя выйти императору навстречу со своими мюридами и со своим народом. Он возвеличит тебя и назначит правителем твоего края.

— Я не нуждаюсь в милости вашего царя. Авторитет правителя и власть прочнее, когда его избирает народ, — ответил Шамиль.

— Но ты же знаешь, что половина твоего народа идет против тебя и ты не сможешь упрочить власть свою до тех пор, пока не примешь покровительство царя царей, — сказал Клюгенау.

— Не во имя достижения единовластия и обогащения стал я на стезю предводителя, а для того, чтобы избавить свой народ от гнета чужеземных и местных властителей. Я не знаю, что нужно вашему царю от этого сурового края и его бедных обитателей.

Пока что мы видели и видим от вас насилие, разруху и смерть. Пусть лучше он оставит нас в покое и правит теми, кто близок ему по религии и укладу жизни.

— Значит, ты отказываешься, не доверяешь нам? — спросил генерал.

— То, что я хотел сказать, сказал, а что касается доверия, — нельзя верить тем, от кого видишь измену.

Во время этих переговоров из лощины показался конный отряд. Это были муртазагеты во главе с Ахвердиль-Магомой. С возгласами «Ла-илаха-иллала» они выехали на дорогу.

Обеспокоенный Клюки фон Клюгенау встал. Поднялся и Шамиль.

Обратившись к Барты-хану, генерал сказал:

— Я в ваших руках, надеюсь, наши переговоры окончатся мирно?

— Можете не сомневаться, — ответил Барты-хан, — эти воины явились не для того, чтобы причинить вам вред, а для того, чтобы выразить недоверие вашему царю.

Ахвердиль-Магома спешился, подошел к говорящим и стал между имамом и генералом как раз в тот момент, когда Клюгенау протянул руку Шамилю для прощального пожатия.

Возмущенный бесцеремонностью наиба, генерал крикнул, глянув со злостью на Ахвердиль-Магому:

— Скотина!

— Нельзя ли без оскорбления? — со спокойной улыбкой произнес Ахвердиль-Магома.

— Большой начальник, ты сам пришел к нам, взывая о мире, почему же не уходишь с миром? — спросил генерала Шамиль.

Клюки фон Клюгенау круто повернулся на каблуках и, отчеканивая каждый шаг, пошел к своему коню.