Глава четвертая

После поражения в Гимрах Гамзат-бек вернулся в Гоцатль и вновь предался молитвам, уйдя от мирских дел.

Лишь шейх ярагский не думал складывать оружия. Оставив семью в Балаганах, он на десятый день после гибели зятя, Гази-Магомеда, выехал в Цадахар, к устаду Джамалуддину-Гусейну казикумухскому.

Оставшись наедине с ним, ярагский шейх сказал:

— Это не поражение, а испытание. Мы не должны уподобиться барсукам, загнанным в норы… У нас есть еще волки, острые клыки которых могут вспороть не одно брюхо упрямых быков. Волчьей стае нужен новый вожак. Мы так же вознесем его, как вознесли Гази-Магомеда.

Устад задумался, затем, подняв голову, спросил:

— Может быть, есть человек, на котором ты остановил свой выбор?

— Таких двое, — ответил шейх.

— Назови.

— Гамзат-бек гоцатлинский и Кебед-Магома телетлинский, — ответил шейх.

— Я бы предпочел Шамиля гимринского, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн.

Шейх ответил:

— Гимринец подошел бы по всем статьям — молод, учен, убежденный шариатист, отличный оратор, смел и решителен, но ведь он еще в тяжелом состоянии, и только один аллах знает, каковы последствия сквозного ранения в грудь.

— Я слышал и очень сожалею. Собираюсь на днях навестить его, молю бога о его выздоровлении, — сказал устад.

— Мы не можем ждать.

— В таком случае лучше остановиться на Гамзат-беке, он достаточно учен, более воспитан и менее жесток, чем Кебед, каменное лицо которого холодит душу. Мне кажется, телетлинский Кебед способен заучить то, что преподают, повторить то, что говорят, но претворить в жизнь знания не может. Он не обладает, по-моему, остротой и гибкостью ума.

— Ты прав, — согласился шейх, — не зря я первым назвал Гамзата. Главное в нем то, что он непримиримый враг царя и местной знати, причем вышедший из их же среды. Не говоря уже о прочих достоинствах.

— Ты говорил с Гамзат-беком? — спросил устад.

— Я считал необходимым вначале посоветоваться с тобой, а с ним проще. Если ты одобряешь мое предложение, могу заехать в Гоцатль на обратном пути.

— Ты не сомневаешься в том, что Гамзат даст согласие?

— Даже глупцы не отказываются от власти, а те, что поумнее, стремятся к ней любыми путями.

— Где думаешь созвать съезд народных представителей? — спросил устад.

— В Караде.

— Когда?

— В ближайшее время, до наступления холодов.

Ярагский шейх на обратном пути из Цудахара заехал в Гоцатль, заручился согласием Гамзат-бека на сан имама Дагестана. Вернувшись в Балаганы, он развернул активную деятельность по организации съезда и созыву делегатов.

* * *

В один из дней ранней осени напротив карадинской мечети перед огромным числом съехавшихся на съезд карадинцев ярагский шейх так же, как первого имама Гази-Магомеда, опоясал мечом ислама гоцатлинского Гамзат-бека и благословил на газават.

И вновь склонились головы писарей над воззваниями нового имама и старого шейха. Они писали:

«Единоверцы, зеленое знамя, выпавшее из рук первого имама Дагестана — прославленного Гази-Магомеда, — душа которого вознеслась к чертогам рая, вновь поднято.

Ислам требует от каждого правоверного жертвовать собой во имя владыки миров, чей престол служит основанием закона.

Поистине все мы призваны истреблять неверных, изгонять их побежденными и униженными. Убивайте нечестивцев и отступников. Идите за тем, кто волею аллаха призван стать во главе. Он поведет вас, красноречиво прославляя заповеди святых.

Истинно, неверные и отступники есть существа, преданные сатане. Не ослепляйтесь их многочисленностью и силой, ибо они презренны перед богом. Кто ищет спокойствия и благ в достатке, тот враг посланника аллаха. Не жалейте ни сил, ни средств, ни жизни. Истинно, ваши предшественники, павшие за веру, достигли высоких почестей в раю. Аллах велик, он хороший помощник и могучий защитник.

На газават!»

Полетели гонцы с воззваниями во все аулы Аварии. Стал объезжать Гамзат-бек, как и первый имам, мечети вольных обществ. Наполнил казначей имама — ашильтинский Юнус — сундучок серебром, пожертвованным казне имамата народом.

Возглавил Мардахай группы аварских торговцев, отправленных в города для покупки огнестрельного оружия. Они поехали, несмотря на осенние холода.

Прошла зима.

Дав возможность народу закончить посевные работы и весенние дела, имам Гамзат-бек объявил мобилизацию и сбор в Чумескенте.

Залечив раны, туда явился и Шамиль гимринский. Прежний чин помощника имама по организации снабжения войск и строительству был оставлен за ним.

В Агач-Кале с отрядом русских и своим ополчением укрепился шамхал Абу-Муслим тарковский, возведенный в чин генерала царской службы. Узнав о скоплении сил в Чумескенте, Абу-Муслим отправил срочное донесение начальнику темирханшуринского гарнизона. Он отправил также извещение Ахмед-хану мехтулинскому в верхний Джунгутай о сборе войск второго имама, зная, что Гамзат-бек является личным врагом мехтулинского хана. Абу-Муслим известил также Саид-кадия араканского, Буга цудахарского и Моллачи из Тануса.

Пока силы этих врагов Гамзат-бека собирались в Агач-Кале, гарнизон крепости, состоявший из роты русских солдат, ночью, покинув Агач-Калу, перешел на сторону Гамзат-бека. Солдат этой роты только называли русскими. На самом же деле это были поляки, в основном — офицеры, разжалованные в рядовые и сосланные на Кавказ за участие в восстании Польши против гнета русского самодержавия.

С помощью толмача Гамзат выслушал этих солдат, затем, выстроив свое воинство, представил перебежчиков. Указывая на них, имам сказал:

— Это не те гяуры, с которыми нам приходилось иметь дело до сих пор. Их родина, так же как и наша страна, граничит с Арасеей. Этот народ, как и мы, восставал против царя, захватывающего их земли. Эти люди не простые… Каждый из них имел определенный чин, достоинство и превосходство перед рядовыми. Они не пожелали драться с нами, зная, что мы тоже встали на защиту родины. Они предлагают союз в борьбе с общим врагом. С почтением относитесь к ним, окружите двойной заботой, ибо такие угодны аллаху. Помощь от них будет большая. Они владеют военными знаниями, умеют пользоваться большим оружием, стреляющим железными мячами, знают секреты изготовления зажигалок, а также исправления часов.

Слово имама — закон для мюридов. По приказу Гамзат-бека казначей выдал деньги полякам для приобретения одежды, коней и снаряжения.

Через неделю мюриды могли любоваться выправкой, посадкой, умением стрелять в цель и другими достоинствами поляков.

Многих из них имам поставил помощниками пятисотенных и тысячных, а старших, приобщив к своей свите, сделал советниками.

Шейх ярагский не одобрял поспешные решения имама в отношении нерусских гяуров, но Гамзат-бек в данном случае не посчитался с авторитетом учителя тариката.

Собрав пятитысячное войско, имам Гамзат двинулся к Агач-Кале. Не успел он осадить укрепление, как заметил движение огромного отряда со стороны Темир-Хан-Шуры, правое крыло которого отрезало его силам пути отхода к Чумескенту.

Гамзат-бек узнал, что хан мехтулинский, кадий араканский и другие объединились с регулярными частями русских.

Имам, сняв осаду, отступил, занял выгодную позицию над открытой местностью и дал бой. Особенно отличились в этом сражении поляки, чем окончательно покорили сердца мюридов.

Но оставаться на выбранной позиции, несмотря на ее выгоды, было рискованно и в случае отступления, и в случае, если противник предпримет смелый обход и ударит в тыл. Поэтому с наступлением темноты Гамзат-бек приказал сниматься с места и начинать отступление вверх.

К счастью, проход через владения Ахмед-хана мехтулинского оказался свободным. Нейтральные земли даргинцев, в частности левашинского Хаджалмахисского общества, не представляли опасности.

Преследуемый врагом, имам Гамзат дошел до перевала Кызыл-яра, где произошел еще один бой.

По владениям даргинских обществ Гамзат-бек продвинулся быстро и свернул в сторону Гергебеля. Мехтулинский хан хорошо знал эту дорогу, одну из ведущих в Аварию. Она пролегала над бешеной рекой, была узкой, сдавленной скалами.

Этого мрачного пути не миновать, если спешишь. Имам знал, что победителем скорее всего станет тот, кто выйдет из ущелья первым и займет позиции возле аула Гергебель, у выхода из ущелья, там, где сливаются воды двух стремительных рек.

И все-таки Ахмед-хан, верноподданный русского царя, вместе с союзниками решил следовать за имамом до Гергебеля.

Селение это стоит на виду — как на поднятой ладони. Сакли аула кажутся сросшимися с каменистыми склонами горы Зуберки-меэр. У ее подошвы раскинулись сады и возделываемые земли, а чуть ниже, вырываясь из двух ущелий, как две надолго разлученные сестры, бросаются в объятия друг друга бурные воды Кази-Кумухского и Аварского Койсу, оглушая страшным ревом и грохотом окрестные горы.

Гамзат-бек до подхода сил противника успел укрепить аул, не пожелав занять позиции у выхода из ущелья.

Жители Гергебеля присоединились к нему. Русские, вместе с ополчением Ахмед-хана, Абу-Муслима и остальных, расположились у подошвы Зуберки-меэр. Несколько дней они бездействовали, отыскивая удобные пути подхода к укрепленному аулу. Однако подойти с какой-либо стороны не представлялось возможным.

Видя колебание противников, имам написал мехтулинскому хану письмо такого содержания:

«От убогого раба Гамзат-бека — рабам и помощникам свиньи!

Поклон тому, кто нашел верный путь, пошел по нему и достиг желанной цели! Амин!

Эй! Рабы денег! Доколе будете собирать богатства?

Знайте бога, царство которого могущественнее всех. Помните его и следуйте тому, что написано в священном писании. Вами повелевают враги аллаха. Отыщите причины, по которым вы не можете пробудиться от сна невежества и воротиться к истинной стезе.

Горе вам, идущим против того, что написано пророком. Наказание бога жестоко. Если вы одумались, удаляйтесь с миром и отойдите от гяуров.

Если нет, оголяйте оружие во имя собственной гибели.

Да будет так!»

Шамкал тарковский и Ахмед-хан мехтулинский отправили нарочного, сказав:

— Оружие оголено, пусть встречает.

В тот же день после полуденной молитвы отступники начали штурм Гергебеля.

Одна атака конников сменялась другой до самого вечера, но каждый раз они откатывались назад, оставив у завалов и стен убитых воинов и животных.

На следующий день штурмующие начали действовать с раннего утра, прерывая бой только на время молитв. Та и другая стороны дрались до наступления темноты.

Так продолжалось и на третий день. К вечеру, когда измученные безуспешными атаками отряды русских и отступников разожгли костры, собираясь готовить ужин и отдохнуть, Гамзат неожиданно всей силой напал на их лагерь. Воины, которые были ближе к фронтовой позиции, схватились за оружие, вскочили на коней и ринулись навстречу. А те отряды, что находились ближе к дороге, ведущей к ущелью, стали отступать назад. За ними поспешили и предводители, боясь, что мюриды Гамзата отрежут путь к отступлению.

Только темнота избавила воинов Шамхала и Ахмед-хана от истребления. Напирая друг на друга, подгоняемые градом пуль, в панике, едва удерживаясь на карнизах узкой дороги над кипящей пучиной, спешили они в спасительную тьму ущелья, оставляя убитых и раненых…

После гергебельского сражения многие округа и общества Аварии признали-Гамзат-бека.

Только хунзахцы, во главе со старой ханшей Паку-бике и ее старшим сыном Абу-Нуцалом, отказались признать чанка. Гамзат-бек придавал значение Хунзаху не только как центру Аварии, но и как важному стратегическому пункту. Он знал, что с ликвидацией Хунзахского ханства русский царизм терял надежный оплот в центре нагорного Дагестана.

После блестящей победы там, где сливаются два Койсу, имам Гамзат не распустил свое войско. Он повел аскеров в Гоцатль, который стал новым местом сбора и пополнения его отряда.

Однако не все общества Аварии соглашались на добровольных началах выделять людей и доставлять продовольствие. Таковыми оказались ансальцы.

Когда Шамиль, прибыв к ним, представился как помощник имама, ансальские старейшины заявили:

— Мы хотим жить в мире со всеми. Посылать на войну своих мужчин не желаем. Кто хочет воевать, тот пусть воюет. Как мусульмане мы выполняем все предписания Корана, сохраняя лучшие из адатов. Однако признавать над собой чью бы то ни было власть не хотим.

Шамиль, вернувшись в Гоцатль, передал имаму Гамзату заявление ансальцев. Возмущенный имам, взяв с собой две тысячи мюридов, пошел на Ансаль.

На расстоянии версты от селения он стал лагерем и снова послал Шамиля с Кебед-Магомой, Амир-ханом, Ахвердиль-Магомой на переговоры с ансальцами. Те перегородили дорогу у входа в село. Когда посланцы имама приблизились, один из стариков, стоя на крыше крайней сакли, сказал:

— Ну что ж, дорогие гости, коли пришли — заходите, погостите у нас, потолкуем.

Шамиль хотел было сделать шаг с вершины вала, но чей-то тихий голос с той стороны предупредил:

— Не ходи, здесь приготовлена ловушка.

Тогда Шамиль, отойдя назад, крикнул «гостеприимному» старику:

— Послушай, отец, мы не сомневаемся в радушном приеме ансальцев, но, к великому сожалению, наш мюршид велел нам входить в селение только в том случае, если вы отправите к нему четырех заложников и пятьдесят туманов[40].

— У наших сельчан не найдется столько денег, — ответил старик.

— Тогда мы пойдем обратно, доложим имаму то, что вы сказали, и вернемся сюда с большой силой, чтобы начать с вами бой.

Когда Шамиль с товарищами удалился, старейший из жителей Ансаля стал советоваться с соплеменниками.

— Навряд ли нам удастся одолеть этих дивов[41], — сказал старик. — Мне кажется, благоразумнее заключить мир с ними.

— Конечно, зачем нам начинать кровную вражду с единоверцами. Лучше отдадим то, что они требуют, и на этом закончим, — сказал ансальский мулла.

С ним все согласились. Тут же выделили представителей во главе с муллой и послали на переговоры с имамом Гамзатом.

Гамзат договорился с ансальцами о количестве мобилизуемых, продовольствия, дал им срок и повернул к Гоцатлю.

Шамиль поехал дальше. Он побывал в Гидатле, собрав там отряд, отправился в Гимры.

В первый же день прибытия в родное село к нему прискакал посыльный с приказом от имама. В нем говорилось: «Немедленно собери людей и не задерживаясь иди на Мишули. Мишулинцы, так же как ансальцы, отказываются выделять воинов, не подчинились Саиду ихалинскому, которого я назначил наибом над ними».

Шамиль с гидатлинцами и гимринцами поспешил на помощь Саиду. Мишулинцы, видя, что дело принимает плохой оборот, покорились наибу из Ихали.

* * *

Молодой хунзахский хан Абу-Нуцал, узнав о том, что враг их дома чанка Гамзат избран имамом и собирает силы для новых выступлений, через горы поехал в Тифлис. Он взял с собой молочных братьев — Османа и Хаджи-Мурада.

Царский наместник, выслушав молодого хана, сказал через переводчика:

— Сейчас мы можем помочь тебе только деньгами. Два года назад хунзахцы прекрасно справились с полчищами Кази-муллы. Ты возглавил соплеменников, за что и был удостоен высокой царской награды. Возвращайся, вооружи народ и сделай со вторым имамом то же, что сделал с первым.

Офицеры штаба устроили пирушку, на которую пригласили молодого хана, напоили его, окружили девицами легкого поведения, от поцелуев и объятий которых с трудом отбился Абу-Нуцал.

Осман и Хаджи-Мурад, следившие за происходящим в щель оконной рамы, с отвращением плевались и, когда им удалось вырвать собрата из рук разгулявшихся офицеров и девок, несмотря на полночь, обмыли Абу-Нуцала студеной водой с головы до ног.

Вернувшись домой ни с чем, молодой хан, следуя совету, стал в свою очередь объезжать селения, чтобы собрать силы.

Шамиль, возвращаясь из Мишули, встретил жителей Урита, которые сообщили ему, что хунзахцы во главе с ханом Абу-Нуцалом наступают на Харадарих и прошли уже полпути.

Присоединив к своим силам вооруженный отряд уритинских юношей, Шамиль пошел навстречу Абу-Нуцал-хану.

Хунзахский правитель, увидев приближающийся отряд, затаился в скалах и встретил мюридов градом камней. Однако Шамиль успел предупредить воинов о возможной опасности. Мюриды, сделав вид, что они на всем скаку направляются к узкому проходу, над которым нависали громады скал, не доскакали до него и круто повернули коней в гору. Неожиданным ударом с фланга они выбили ополченцев Абу-Нуцала с высот, обратив их в бегство.

Преследуя хунзахцев верхней дорогой, Шамиль заметил большой отряд, идущий со стороны Гоцатля. Это Гамзат-бек вел своих воинов.

— Сам аллах поторопил тебя в нашу сторону, а я с утра послал гонца за тобой, — сказал имам.

Шамиль рассказал ему о встрече с Абу-Нуцал-ханом.

— Вот и хорошо, наши пути совпали, мы идем на Хунзах, — сообщил Гамзат-бек.

Успев проскочить мимо Гамзата, Абу-Нуцал вернулся домой и начал спешно укреплять подступы к Хунзаху.

Имам со своими войсками, подойдя к аулу, расположился на равнине, возле речки Тобот. Он стал истреблять спелые хлеба и палить скошенные травы. Видя, что хунзахцы не реагируют на его действия, Гамзат направил к ним представителей во главе с Кебед-Магомой телетлинским.

Посланцев впустили в селение. К ним вышла ханша Паху-бике:

— Что угодно от нас вашему Гамзату? — спросила она.

Кебед-Магома, выступив вперед, ответил:

— Имам Гамзат-бек, да возвеличит его аллах, требует от хунзахцев признания шариата и отречения от присяги, данной русскому царю.

— Возвращайтесь к тому, кто вас прислал, и скажите, что мы подумаем, решим и пришлем своих представителей, — ответила ханша.

На другой день ее представители, опять, как и прежде, во главе с муллой Нуром, явились к Гамзату…

Гамзат-бек вышел из шатра, стал перед посланцами ханши в окружении свиты. Степенный мулла Нур, пригладив длинную бороду, начал спокойно излагать доводы ханши:

— Наша госпожа Паху-бике как истинная мусульманка не против установления шариата в подвластных ей селениях. Начинать можете с Хунзаха. Пришлите своего ученого, и мы охотно исполним все его требования. Что же касается подчинения тебе, оно может быть полным, ибо испокон веку ханы Хунзаха привыкли повелевать. Нарушить присягу, данную русскому царю, молодой хан Абу-Нуцал не может, ибо люди совести клянутся один раз, но Абу-Нуцал дает обещание не содействовать армии царя, если она будет воевать с воинами Гамзата.

— Хорошо, — сказал Гамзат-бек, выслушав муллу Нура. — Мы отправим в Хунзах ученого для установления шариата, но с условием, что Паху-бике отдаст нам своего младшего сына Булач-хана.

Когда вернулся мулла Нур и сообщил об условиях Гамзата, ханша заметалась, как волчица, загнанная в кошару. Ее младшему сыну исполнилось только восемь лет. Эта сильная, властная женщина теряла самообладание. Ломая руки, посылала проклятия наглому чанка.

— Чует мое сердце беду, — говорила она.

— Госпожа, успокойся, аллах милостив, они ведь тоже мусульмане, неужели осмелятся причинить вред ребенку, — говорил мулла Нур, утешая ханшу.

— Отнять дорогое дитя! У кого? За что? И когда будет конец моим черным дням? Нет, пусть лучше вырвут сердце мое, но сына не отдам! — закричала она, прижимая к груди мальчика.

Тогда к Паху-бике подошел двоюродный брат покойного хана, полковник царской службы Сурхай-бек.

— Сестра моя, — сказал он, — мальчик не должен быть свидетелем проявлений твоей слабости, отпусти его, пусть он уйдет, а мы поговорим, как лучше сделать.

Старший Абу-Нуцал взял младшего брата за руку и, выводя его из комнаты, шепнул:

— Будь мужчиной, никого не бойся, пока я жив.

В доме собрались все ученые и почетные жители Хунзаха. Паху-бике вышла к ним вся в черном. Ее бледное лицо резко выделялось на темном фоне платка.

В величественной позе долго стояла она молчаливо. Молчали и хунзахцы.

— Люди, что будем делать? — наконец спросила она.

— Мы послушно исполним все, что ты скажешь, госпожа, — ответил один из узденей.

— Хорошо, ради вас — покорных и преданных, во имя мира я оторву от сердца своего младшего сына. Пусть будет пленником во имя сохранения многих жизней, — решительно сказала Паху-бике.

Люди ушли, а ханша, удалившись в свои покои, долго плакала в одиночестве. Никто не утешил ее словами надежды. Поздно ночью вышла она с маленькой лампой в руках. Неслышно ступая, прошла в комнату, где спал младший сын. Села у изголовья, склонилась над ним, безмятежно спящим. Так просидела она до рассвета.

Эта страшная ночь показалась ей короткой. Хотелось, чтобы тянулась она бесконечно. Мрак рассеивался и дарил ей свет, а свет таил в себе тьму неизвестности и безутешную печаль.

— Мой сын, проснись, — ласково шепнула она, касаясь губами уха мальчика, когда услышала шум пробуждающегося дома.

— Мама, это ты? — радостно улыбаясь, спросил мальчик.

Широко раскрыв большие серые глаза, он глянул на мать и снова сомкнул отяжеленные сном веки.

— Хороший мой, любимый, казна моя, счастье мое, — приговаривала Паху-бике, поглаживая бритую голову сына. — Вставай, голубок, лети навстречу неизвестности, там ждут тебя черные вороны, три дня кружатся они над нами, — шептала мать, сдерживая рыдания.

— Мама, что ты говоришь? Я ничего не пойму, — открывая глаза и сладко потягиваясь, спросил Булач-хан.

— Да это я песенку про себя пела. Вставай, надевай свою лучшую черкеску, опоясайся и кинжалик не забудь, все новое надень.

— А разве сегодня праздник?

— Да, праздник, только не у нас, а в стане наших врагов. Ты должен пойти туда с уважаемыми людьми Хунзаха и остаться там на некоторое время. Только не заплачь, ведь ты уже почти мужчина и к тому же сын хунзахского хана.

Мальчик, вспомнив отчаянные слова матери, которые слышал вчера, сразу сделался серьезным, глянув в лицо ей, сказал:

— Не беспокойся, не заплачу, а вот ты вчера плакала.

— Это я от злости, вдовам простительно.

— Мама, люди пришли, — сказал Абу-Нуцал, входя в комнату. Заметно было, что он очень волновался и с трудом сдерживался.

Булач-хан быстро вскочил с постели, натянул сапожки, надел маленькую черкеску, косматую папаху и весело, как будто на самом деле собирался в гости на праздник, воскликнул:

— Я готов, пошли!

Во дворе стояли оседланные кони, суетились люди. Абу-Нуцал посадил мальчика в седло, дал в руки повод. Сели на лошадей и сопровождающие. С шумом распахнулись ворота, зацокали по камням кованые копыта.

На крышах домов стояли женщины. Уголками платков вытирали они влажные глаза. Только ханша Паху-бике застыла во весь рост, как изваяние из черного мрамора. Лицо ее было беломраморным.

Гамзат-бек принял в плен сына ханши и в тот же день отступил от Хунзаха на несколько верст. Он только отступил, но не ушел, а через день повернул обратно к Хунзаху, к месту прежней стоянки.

Приложив руки ко лбу, с тревогой всматривались женщины Хунзаха туда, где на полях, позолоченных августовским солнцем, кружилась беда.

Измученная горем ханша отправила старшего сына с нукерами в стан Гамзата узнать, чего еще он хочет от нее.

Гамзат-бек ответил молодому хану:

— Я хочу, чтобы разрушили укрепления, выстроенные русскими, и немедленно выдали нам двух злоумышленников и убийц — Буга цудахарского и Маллачи из Тануса. Эти люди дрались против нас в Купле, лично убили несколько моих друзей и родственников и потому должны быть за это в ответе. Мы знаем, что они скрываются в Хунзахе.

— Да, — ответил Абу-Нуцал, — эти люди действительно находятся у нас. Они попросили убежища, мы не могли отказать, а раз мы согласились дать им убежище, то как же можем выдать их вам? Что касается укреплений, построенных царскими аскерами у нас, мы снесем их, когда всюду восстановится мир.

— Ты, Абу-Нуцал, слишком молод, чтобы самостоятельно решать эти вопросы. Иди доложи матери о моих требованиях, — сказал Гамзат-бек.

Абу-Нуцал вернулся домой, сообщил матери и почетным людям о новых требованиях Гамзата.

— Хорошо, — сказала ханша, — попробуем подойти к этому чанка с другой стороны…

Вечером к стоящему на карауле мюриду Гамзата подошел человек, пришедший из Хунзаха, и сказал:

— Послушай, брат, мне нужно увидеть Шамиля из Гимры, ты не скажешь, как его разыскать?

— Скажу, — ответил караульный, — вон там с правого края расположен его отряд, и сам он, наверное, сейчас там.

Человек из Хунзаха, которого звали Ахмед, поспешил туда, куда было указано. Это был тайный посол от ханши.

Шамиль, совершив вечернюю молитву, сидел в кругу товарищей, беседуя. Подошел сотский, сказал, что какой-то человек спрашивает его.

Шамиль велел позвать незнакомца.

— Асаламалейкум, — сказал Ахмед, протягивая руку.

— Ваалейкум салам, — ответил Шамиль, пожимая ее.

— Разговор у меня секретный к тебе, — сказал Ахмед.

— Я слушаю, — сказал Шамиль, когда они отошли к сторону.

— Ханша прислала меня к тебе. Она говорит, что ты человек ученый и уважаемый военачальник Гамзата. Госпожа просит уговорить и увести мюршида отсюда. Он считается с тобой и послушает. За эту услугу она обещает дать тебе двести туманов наличными.

Шамиль вспыхнул. Он хотел грубо обругать посланца, но сдержал себя.

— Твоя госпожа плохо знает меня, если думает, что я могу согласиться на подкуп. Скажи ей, что совесть и честь я ценю больше жизни и так же предан своему мюршиду и аллаху, как ее сын Абу-Нуцал царю Арасея.

Ахмед быстро исчез во тьме. Шамиль немедленно отправился в шатер к Гамзату и рассказал о разговоре с тайным посланцем ханши.

— Значит, еще не совершилось их укрощение. Они решаются на хитрость, а может быть, и на что-нибудь худшее. Напрасно я отпустил с миром Абу-Нуцала. Но еще не поздно вернуть его.

Утром Гамзат вновь направил Кебед-Магому с десятком нукеров в Хунзах.

Паху-бике вышла на крышу и, не ответив на приветствие посланцев, глянула на Кебед-Магому с ненавистью. Кебед-Магома сказал:

— Гамзат-бек хочет говорить со вторым сыном твоим Умма-ханом, поскольку Абу-Нуцал до сих пор не явился с ответом.

Умма-хан, отрок пятнадцати лет, быстроглазый, подвижный, дерзкий, не дождавшись ответа матери, заявил:

— Ну что же, я поеду и поговорю с этим неугомонным чанка. — В буйной голове избалованного паренька вихрем закружились легкие мысли показного удальства. Он вскочил на первого попавшегося коня и, опередив Кебед-Магому с нукерами, галопом поскакал к стану имама.

Растерянная, возмущенная Паху-бике приказала старцам Хунзаха следовать за ее сыном.

Как глупый воробышек в лапы старому коту попал Умма-хан в руки имама. Увидев высокого, широкоплечего, увешанного оружием Гамзата в окружении суровых чалмоносцев, он съежился в кабардинском седле…

На сей раз ни средний сын, ни почетные представители Хунзаха не возвратились из стана Гамзат-бека.

Опять заметалась ханша, предчувствуя беду, снова начала заламывать руки, посылая тысячи проклятий чанка. В отчаянии бросилась она к старшему сыну и глухим голосом выдавила из груди:

— Торопись!

Абу-Нуцал застыл в раздумье.

— Может быть, ты струсил или считаешь унизительным просить чанка, тогда я пойду, сама брошусь к нему в ноги, все же отец его был бек по происхождению… Мне ведь все равно, я готова на любые унижения ради моих сынов. Клянусь аллахом! Иди! Ты ведь мужчина…

— Хорошо, я пойду, — сказал решительно Абу-Нуцал и, выбежав из комнаты, приказал нукерам: — Седлайте коней!

Только выехал он с двумя сотнями охраны за ворота, как хлынул страшный ливень. Абу-Нуцал вернулся.

— Зачем?! — не своим голосом крикнула ханша, бросаясь к сыну.

Тогда Абу-Нуцал вновь вскочил в седло и, взяв с собой только восемь нукеров, как ветер полетел к лагерю Гамзата. Дождь кончился. Из-за клочьев разорванных черных туч, быстро плывущих на север, выглянуло солнце. Поднялись мюриды с земли, встряхивая с длинного ворса андийских бурок капли влаги. Кинулись к старшему брату Умма-хан и те, которые ждали помощи из Хунзаха.

Вечерело. В шумном лагере Гамзата, словно перед бурей, воцарилось затишье. Хунзахцы с Абу-Нуцалом и Умма-ханом стояли в сторонке от шатра мюршида. Мюриды, окружив их, держались на расстоянии.

Гамзат-бек не показывался. Никто не знал, где он, кроме некоторых приближенных. Мюршид молился в шатре Шамиля, молился долго.

Шамиль, видя, что имам медлит, подошел к нему, заговорил:

— Две недели мы топчемся под стенами Хунзаха, занимаясь пустыми разговорами. Разве ты не слышишь, как ропщут мюриды? Продовольствие, рассчитанное на десять дней, давно кончилось, воины хотят разбегаться.

— Я не знаю, с чего начинать, — перебив Шамиля, сказал Гамзат-бек.

Шамиль ответил:

— Тот, кто ищет удобного момента для какого-нибудь дела и случай ему представляется, должен им воспользоваться, иначе этот момент может больше не повториться. Кто нашел врага покинутым, беззащитным и не избавился от него, тот раскается в этом.

Тогда Гамзат-бек приказал:

— Иди скажи тем, кто пришел из Хунзаха, что я не отпущу их, пока не будут выполнены все требования, предъявленные мной ранее.

Шамиль в окружении вооруженных мюридов подошел к хунзахцам. Они стояли толпой недалеко от шатра мюршида.

Увидев направляющегося к ним Шамиля, Абу-Нуцал и Умма-хан, отделившись от остальных, вышли вперед.

Шамиль остановился на расстоянии пяти шагов от них. Свою речь он начал с молитвы:

— На аллаха да уповают верующие, ибо он владыка наш! Сбывается с нами только то, что им предписано. Слушайте, люди Хунзаха, приказ мюршида, избранного народом для продолжения богоугодных дел. Приказ таков: «Задержать сыновей хана и почетных людей Хунзаха в лагере до тех пор, пока правительница Паху-бике исполнит все требования Гамзат-бека».

Ропот недовольства пронесся среди хунзахцев. Мулла Нур, выйдя из толпы, заявил:

— Ты, Шамиль, человек ученый, законовед и, наверное, знаешь, что существует правило, запрещающее воюющим сторонам брать в плен представителей противника, пришедших на переговоры.

Старик пристально глядел в лицо Шамиля, которого совсем недавно в Хунзахе вырвал из рук разъяренной толпы. Шамиль тоже помнил об этом и потому, смущенно опустив голову, молчал.

Тогда, оттеснив Шамиля, вышел вперед Кебед-Магома.

— Если вы позволяете себе нарушать многие законы шариата, почему же мюршид не может нарушить одно из правил ведения войны, начатой во имя ислама?

— В споре не всегда рождается истина… В иных случаях несогласным лучше удалиться, — сказал Нур и хотел было идти, но один из мюридов преградил ему путь.

Возмущенный хунзахский ученый Мирзаль Хаджияв, выхватив кинжал, воскликнул:

— А ну-ка, удальцы Хунзаха, покажите свою мощь и силу этим наглецам!

Чопан-бек, племянник Гамзата, стоявший у палатки мюршида, кинулся на Умма-хана. Смелый парнишка выстрелил в него, но и сам свалился от пули Чопана.

Мюрид бывший рядом с Чопаном, бросился к Абу-Нуцалу и хотел нанести удар кинжалом по голове, но молодой хан уклонился, и удар пришелся по лицу. Хан выхватил шашку и, держась левой рукой за рассеченную щеку, бросился на толпу мюридов. Ловкими взмахами он уложил несколько человек, остальные отпрянули от него. Преследуя их, молодой хан наносил удары по спинам.

В это время послышался грозный голос:

— Эй, трусы! Бежите от мальчишки! Не вы ли собирались идти против русских пушек и штыков?

Это был голос Шамиля.

Пристыженные воины повернулись лицом к Абу-Нуцалу, но никто не решился кинуться на страшного в гневе юношу. Чьим-то метким выстрелом в затылок был уложен Абу-Нуцал-хан.

Никто из хунзахцев не спасся. Только маленький Булач-хан, спрятанный в одном из крайних шатров, охраняемый мюридами, остался в живых. Шатер и постель Гамзата во время схватки хунзахцы изрешетили пулями, думая, что мюршид находится там.

Страшная весть о происшедшей в стане Гамзата трагедии в тот же вечер донеслась до Хунзаха. Громкий плач и дикие вопли не смолкали в древнем селении до утра. Они доносились и до слуха мюридов Гамзата, вселяя в их суеверные души смертельную тоску и животный страх. Не смыкая глаз, полуголодные, как вороны, залетевшие в пустыню, они ежились под полами черных бурок и шептали молитвы.

Двоюродный брат Гамзата, Чопан, раненный в живот пулей Умма-хана, в эту ночь умирал. Он лежал в шатре мюршида. До полуночи толпились вокруг него друзья, товарищи.

Корчась от нестерпимой боли, изнемогая от потери крови, чуя приближающуюся смерть, Чопан едва слышным голосом сказал, обратясь к присутствующим:

— Сон начал сковывать мои члены, слипаются глаза, оставьте меня с отцом.

Пожелав спокойной ночи, мюриды удалились.

Тогда Чопан прошептал отцу:

— Сердце содрогается не от того, что к изголовью моему приближается тень Азраила[42]. Мне жутко становится от воя, доносящегося издали. Я тоже виновник этого горя, и только теперь, на ложе смерти, пришло горькое раскаяние.

Чопан глубоко вздохнул, а старик, смиренно склонив седую голову, стал читать молитву:

— Во имя аллаха милостивого, милосердного. Так бог купил у верующих жизнь их, имущество их, платя им за них раем. В битвах подвизаются они на пути божьем, и убивают, и убиты бывают сообразно обетованию об этом, истинно данному в законе.

— Послушай, отец, — прерывая молитву, сказал Чопан.

— Слушаю тебя, сын мой.

— Мне тяжело умирать оттого, что я поднял руку на людей, из рода которого вышли наши деды. Меня мучает совесть из-за того, что я убил отрока. Может быть, его мальчишеской рукой управляла божья сила, и я наказан за совершенное преступление и предан невыносимым мукам. У тебя нет сына, кроме меня.

Перед смертью прошу — возьми младшего, оставшегося в живых Булач-хана, усынови его. Иначе погибнет и он. Если будет суждено аллахом, он вырастет и, может быть, обретет ханский престол. Тогда ты в старости будешь при нем, за спасение он как сын закроет глаза твои в час кончины. За твою услугу всевышний простит мое преступление.

— Я исполню твою просьбу, сын мой, — ответил старик и начал читать заупокойную…

В ту же ночь обезумевшая от ужаса ханша убежала из дворца в селение Гинчук.

Отец Чопана, похоронив сына, увез с собой Булач-хана в Гоцатль. Гамзат не стал возражать.

После похорон убитых и умерших от ран Гамзат послал Ахвердиль-Магому, Кебед-Магому с тысячным отрядом к Хунзаху. Жители селения даже не показались из своих домов. Хунзах казался вымершим.

Пятисотенные наибы Гамзата вернулись и доложили мюршиду о положении дел.

— Слава аллаху! Наконец-то престол Нуцалов опрокинут! — воскликнул Гамзат.

На другой день рано утром он отправил в Хунзах Шамиля и казначея Юнуса, чтоб они забрали ханскую казну и все ценности. Опять поскакали к селению мюриды. Они въехали в ворота, спешились, соблюдая осторожность, стали обходить ханское жилище. К великому огорчению казначея, приготовившего большие хурджины и мешки, не только ханские сундуки, но даже кельи слуг оказались пустыми.

— Поистине это дело рук хунзахцев, — сказал Шамиль, обращаясь к Юнусу.

— Я тоже думаю, что старая ханша, кроме собственных ног, ничего не унесла, — согласился казначей и, разводя руками, спросил: — Что же теперь нам делать?

— Сейчас увидишь, что надо делать, — ответил Шамиль, поднимаясь на высокую крышу дома. Подойдя к самому краю, он приложил руки ко рту и закричал во весь голос: — Внимание! Слушайте приказ мюршида — почтенного Гамзат-бека! Он распорядитель ханских владений, имущества и ценностей, которые оказались разграбленными вами. Приказываю тем, кто это сделал, все, вплоть до деревянной ложки, возвратить, положить на то место, откуда было взято. Иначе придут те, кому поручено произвести опись, и заберут все вместе с вашими пожитками. Даем срок до полудня.

Жители Хунзаха, на всякий случай понадежнее попрятав свое добро, стали приносить и привозить все, что ими было взято.

Погрузив ханское добро на восемь арб, Шамиль велел везти его в Гоцатль.

В это время в лагере Гамзата заседал совет. Большинство собравшихся посоветовало мюршиду поселиться в диван-хане. Гамзат согласился и в окружении советников и телохранителей направился к Хунзаху как раз в то время, когда скрипучие двухколесные арбы в сопровождении охраны заворачивали к спуску.

Гамзат-бек вернул арбы с добром в ханский дом и сам въехал в него хозяином.

Через день хунзахцы увидели странную женщину с распущенными волосами, в длинном черном платье, изорванном на груди, которая, словно подхваченная бурей, летела к Хунзаху со стороны Гинчука. За ней бежал мужчина в черной черкеске с белыми погонами, в невысокой серой каракулевой шапке. Казалось, женщина на крыльях отчаяния хотела скрыться от погони. Тяжело дыша открытым ртом, она шаталась от усталости, когда поднималась по каменной улочке к дому. Человек, бежавший за ней, догнал ее только тогда, когда она обеими кулаками стала колотить в запертые ворота.

Стражник распахнул створку и в испуге отпрянул от страшной женщины, проскочившей мимо. Она встала посреди двора, окинула бессмысленным, блуждающим взглядом строения и вдруг, вцепившись в собственные седеющие пряди волос, издала душераздирающий крик отчаяния.

Все плоские крыши Хунзаха усеял народ. Высыпали во двор нукеры, телохранители и мюриды Гамзата. Только сам мюршид не появился. Стоя за маленьким оконцем одной из комнат, он слушал и следил за происходящим во дворе.

Некоторое время женщина стояла молча, пристально вглядываясь в лица людей, собиравшихся вокруг нее. Молчал, понурив голову, и человек в черкеске с белыми погонами, стоя рядом с ней.

— Ханша Паху-бике, — шепотом произносили люди, словно боялись нарушить тишину, воцарившуюся в тысячной толпе.

Нарушила тишину сама ханша. Черные глаза ее сверкнули гневом. Бледные губы искривились в злобной усмешке. Подняв руки со сжатыми кулаками, она, словно тигрица, приготовившаяся к последней схватке, глухо закричала:

— О вшивый чанка! Да будет трижды проклята волчица, вскормившая тебя! Да захлебнешься ты кровью моих сыновей! Да подавишься ты куском, съеденным в этом доме! Пусть подушки наши превратятся в пламя под головой твоей! Пусть постель острием кинжала пронзает твои бока! Пусть одеяла могильной насыпью сдавливают твою душу!

Несколько нукеров, подбежав, схватили ее. Стоящий рядом человек в черкеске с белыми погонами выхватил шашку, но на него накинулись сзади двое и, скрутив руки, увели. Потащили и сопротивляющуюся ханшу.

— О великий аллах! Внемли моим проклятиям! Ниспошли жестокую кару! — кричала она, тщетно пытаясь вырваться из рук воинов Гамзата.

В ту же ночь, когда жители Хунзаха погрузились в беспокойный сон, люди Гамзата подкрались к арестованным — ханше Паху-бике и ее родственнику по мужу, полковнику царской службы Сурхай-беку. Зажав им рты, там же, в конюшне, отсекли головы этим двум жертвам шариата.

Только темная ночь, умеющая хранить тайны, была немой свидетельницей их похорон в безвестных могилах.

Слух о кровавой расправе Гамзата с ханским семейством быстро разнесся по всему Дагестану. Злоба и возмущение охватили сердца потомственных владетелей страны гор. Зароптали и те общества, которые придерживались политики невмешательства.

Полетели депеши с изложением факта от наместника к его императорскому величеству в Петербург.

Но пока командование Кавказской армии ждало указаний и приказов свыше, акушинцы под предводительством кадия выступили против Гамзата. Земли Даргинского общества не пошли за ними, но не поддержали и имама.

Гамзат знал о том, что рано или поздно против него двинутся регулярные части наместника, разумеется, совместно с ополчением местных владык. Поэтому он стал рассылать приказы во все аварские округа, требуя людей. В то же время около Хунзаха продолжало топтаться в бездействии тысячное войско полуголодных мюридов. Хунзахцы отказывались снабжать их продовольствием и фуражом, ссылаясь на то, что они-де уничтожили хлеба и сено. Непримиримость хунзахцев чувствовалась на каждом шагу.

Наступили осенние холода. Тогда Шамиль явился к Гамзат-беку и сказал:

— Поистине тебе лучше удалиться из этого осиного гнезда в Гоцатль. Хунзахцы коварны и мстительны. Побудь дома, пока уляжется зло в сердцах людей, и воздержись от посещений людных мест.

— Но ведь тогда мою осторожность расценят как трусость, — возразил Гамзат и добавил, немного помолчав: — Да пусть свершится то, что начертано рукой аллаха в книге предопределения.

— Ты, мюршид, слепо веришь в предопределение, — ответил Шамиль. — Попробуй броситься со скалы в пропасть, тогда почувствуешь, что произойдет, несмотря на то что здоровье позволяет дожить до старости.

Гамзат задумался, затем, тряхнув головой, решительно сказал:

— Сделаю так, как советовали ученые, иначе Хунзах вновь будет потерян.

Шамиль ушел. На другой день он вновь явился к Гамзату, взволнованный, мокрый от дождя, который лил с ночи.

— Почтенный мюршид, — начал Шамиль, — я пришел к тебе заявить, что люди ропщут. Они требуют свою долю из того, что взято во дворце.

— На сей раз я не могу ничего выделить им, — сказал имам.

— Но ведь это будет нарушением одного из законов шариата, относящегося к делам военным. Их требования обоснованны, за эти несколько месяцев они стали похожи на стадо тощих баранов, к тому же завшивели и оборвались.

— Я не располагаю средствами и не могу одеть и обуть всех, — с раздражением ответил Гамзат.

— Тогда они разбегутся, — не унимался Шамиль.

— Ну и пусть бегут, ничего не дам, — махнул рукой Гамзат.

— Мюршид, не мне тебя учить, но запомни: плохо то богатство, которое не расходуется.

— Шамиль, советников у меня много, и ты знаешь, что это не простые люди, а почтенные, убеленные сединами.

— Человек благоразумный советуется и с высшими и с низшими по сану.

— Но благоразумный человек должен прислушиваться к голосу большинства и не уступать требованиям одного.

— Я требую не для себя, — сказал Шамиль, — а только выражаю волю тех, без которых ты не достиг бы того, чего достиг. Правящий мудрец, уверенный в непогрешимости своих действий и слов, не должен пробуждать вражду и ненависть из-за уверенности в своем уме и силе.

— Значит, не следует удерживать тех, в ком рождается вражда ко мне. Лучше пусть эти люди разбегаются. Все равно теперь делать нечего — наступают холода.

— Разреши мне увести их в том порядке, в каком они пришли сюда, и распустить у своих дорог, поблагодарив. Иначе, когда они нам понадобятся вновь, многие из них могут не откликнуться на зов, — сказал Шамиль.

— Уводи! — сухо отрезал Гамзат-бек.

Шамиль ушел. В тот же день покинули Хунзах Шамиль, Юнус, Ахвердиль-Магома и другие. За ними последовал Кебед-Магома. Этот телетлинский мулла — человек не столько ученый, сколько набожный, — вернувшись с отрядом в родной аул, поспешил последовать примеру своего мюршида. Стремясь к неограниченной власти (во внушении страха он видел единственный путь к этому), Кебед-Магома собрал всех ненавистных ему состоятельных и влиятельных телетлинских жителей вместе с женами, стариками, детьми в один из домов, перестрелял их и сжег дом.

Узнав об этом, Шамиль написал ему:

«Раб божий, Кебед-Магома, поистине ты усиливаешь раздор и вражду среди соплеменников. Власть, которая держится на страхе народа, так же непрочна, как та, которая строится на лжи. Если мы будем действовать, прикрывая личную неприязнь общим делом, тогда то, к чему мы стремимся, обречено на провал. Да простит тебя аллах».

Гамзат-бек, желая отвлечь каким-либо образом недовольных жителей ханской столицы, начал строить в Хунзахе большую соборную мечеть. Для этого он разрушил часть ханского дома и соединил здание мечети с собором боковым ходом.

Он всеми силами старался наладить отношения с жителями Хунзаха. Устраивал турниры, конные состязания, задаривал победителей дорогим оружием, деньгами. И многие молодые уздени бездумно поддавались соблазнам и легко переходили на сторону правителя.

Склонились к Гамзат-беку и внуки старого хунзахского узденя Мусалова — Осман и Хаджи-Мурад.

Однажды зимним вечером, сидя у горящего очага, Хаджи-Мурад рассказывал старшему, как ему удалось трижды вскочить на бегущего коня. Большие, широко расставленные на скуластом лице зеленовато-серые глаза его расширялись, и в них вспыхивали дерзкие огоньки. Словно кошка, готовая к прыжку, сгибаясь, втягивая шею в плечи, рывком выбрасывая руки вперед, показывал он, как делал прыжок.

Их дед, Мусалов, с пренебрежительной миной на лице искоса поглядывал на внуков. Наконец, не выдержав, сказал:

— Чего вы расхвастались, о вашем мужестве, ловкости и отваге пусть скажут люди.

— А разве мы хвастаем? Просто рассказываем друг другу о своих делах, — возразил Осман.

— Хороши дела, нечего сказать… Показываете свое удальство! Кому? Может, хотите сделаться мюридами чанка? Тьфу! — плюнул старик.

Братья замолчали.

Тогда дед снова заговорил:

— Селение превращено в стойбище мулов, а вы как два ишака слоняетесь меж них.

— Мы делаем то, что делают остальные хунзахцы, — ответил деду Хаджи-Мурад.

Это взбесило старика. Он окинул их презрительным взглядом:

— Тоже мне молодежь! Трусливые хвастунишки!

Осман посмотрел на деда серьезно, а Хаджи-Мурад дерзко, но ни один из них не посмел сказать что-либо в ответ. Только в душе каждый сожалел, что перед ним родной человек. Вот если бы он был случайным встречным, тогда бы они показали ему, на что способны…

Мусалов и сам понял, что слишком оскорбительно обошелся с юношами, и потому снизил тон:

— Вы не должны делать того, что делают другие, поскольку являетесь молочными братьями Абу-Нуцал-хана. Ваша мать, Залму, вскормила его грудью. Покойный хан Султан-Ахмед был другом моего сына — Расула, вашего отца, который пал под этими стенами, сражаясь с имамом Гази-Магомедом. Мне стыдно смотреть людям в лицо. Ведь вас считают братьями ханских сыновей… Разве вы не знаете, как должны поступать, когда пролилась кровь близких?

Осман и Хаджи-Мурад, опустив головы, молчали.

— Мне бы вашу молодость и силу, — продолжал старик. — Я бы показал вам, что такое истинная удаль узденя. Я могу сделать это и теперь, отстранив вас. Рука моя хоть и дрожит, но владеть кинжалом не разучилась. Поверьте мне, я сделаю это, чтобы умереть спокойно.

Дед не впервые заводил подобные разговоры, но теперь от намеков он перешел к прямому требованию.

— Хорошо, — подняв голову, сказал Осман, — я сделаю то, что ты хочешь сделать.

— Я тоже! — воскликнул Хаджи-Мурад.

Братья, вскочив с мест, направились к двери.

— Благословляю, да поможет вам аллах, — прошептал дед, провожая внуков довольным взглядом.

Поздно вернулись в ту ночь домой Осман с Хаджи-Мурадом. Мусалов с нетерпением, прислушиваясь к каждому шороху, ждал их. Наконец они явились. Сбросив с плеч заснеженные бурки, вновь подсели поближе к горящему очагу.

— Мы обошли всех молодых людей нашего тухума[43], уговорили каждого, они согласны помочь нам. Откладывать не будем, решили покончить с ним в ближайшую пятницу. Представь себе, даже Хаджиясул-Мухаммед и тот соглашается нам помочь.

— Хаджиясул-Мухаммед? — переспросил Мусалов.

Юноши утвердительно кивнули.

Старик, подумав немного, сказал:

— Я бы на этого человека не понадеялся. Люди осуждают этого хунзахца, ставшего мюридом чанка еще при жизни ханского семейства. Говорят, в стане Гамзата он первым поднял оружие на Абу-Нуцала, на своих соотечественников. Если это так, ему нельзя доверять, и жаль, что он из нашего тухума.

— Но он говорил, что теперь недоволен Гамзатом, — сказал Хаджи-Мурад.

— Язык может говорить одно, а голова думает о другом… Но ничего, будет так, как должно быть, — успокоил себя и внуков старик.

Мусалов не ошибся. В ту же ночь Хаджиясул-Мухаммед отправился во дворец к Гамзату. Стража знала его и пропустила, несмотря на поздний час.

— Мюршид, проснись, — сказал ночной гость.

Гамзат вздрогнул, проснулся и уставился тревожным взглядом на пришельца, лицо которого в полумраке не мог узнать сразу.

— Это я, Хаджиясул-Мухаммед, твой верный мюрид, принес недобрую весть.

— Говори быстрее, — взволнованным голосом приказал Гамзат.

Пришелец склонился к самому уху и зашептал:

— Против тебя в Хунзахе назревает заговор. Будь осторожен. Не ходи в мечеть в пятницу.

— Кто из хунзахцев теперь может подняться против меня? Ханский род уничтожен. Булач-хан еще ребенок. Дальние родственники — хан мехтулинский, шамхал тарковский — не пойдут сюда зимой. Аслан казикумухский хоть и является родственником хунзахских ханов, но последние годы враждовал с ними, — рассуждал Гамзат-бек вслух.

— Но ведь у сыновей ханши есть молочные братья — Осман и Хаджи-Мурад, которые стали главарями заговора, — старался убедить имама Хаджиясул-Мухаммед.

— Ерунда, мальчишки, — махнув рукой, успокоился Гамзат.

Однако слова ночного посетителя возымели какое-то действие на мюршида. Хотя он и не придал им значения, но тем не менее приказал глашатаю сообщить хунзахцам о запрете посещать мечеть вооруженным людям. Он также умножил охрану дворца. В своих телохранителях, состоящих из нескольких десятков бывших польских офицеров, которые приняли ислам и посещали вместе с ним мечеть, Гамзат не сомневался. Теперь их никто не мог отличить по внешности от настоящих мюридов-горцев…

В пятницу — день молитвы в соборной мечети — имам, увеличив число телохранителей до сотни, сказал им:

— Часть из вас заранее войдет в мечеть, остальные вместе со мной. Как только я подам знак, подняв палец правой руки, вы наброситесь на молодежь и в первую очередь убьете Османа и Хаджи-Мурада.

К полуденной молитве оба брата и соучастники явились в джума-мечеть поодиночке. Стража, поставленная у дверей, следила, чтобы никто не вошел вооруженным.

Казалось, все хунзахцы беспрекословно подчинились приказу нового правителя. Ни на ком не было видно оружия. Может быть, оно было спрятано? Нужно было ощупывать входящих… Но кто бы решился на такое оскорбление достоинства горца и какой бы мужчина позволил другому сделать это?

В мечети не видно было, чтобы кто-то где-то собирался группами. Два внука Мусалова, отделившись от остальных, расположились недалеко от боковой двери, ведшей из покоев ханского дворца в мечеть. Гамзат-беку сообщили, что оба брата явились без оружия и сидят в ожидании начала молитвы.

Вскоре показался Гамзат-бек. В длинном светлом халате, в папахе, обвязанной белой чалмой, он шел медленно, важно, с гордым достоинством, откинув голову. Его смуглое лицо не выражало тревоги, только суженные глаза из-под опущенных век пытливо скользили по лицам сидящих прихожан.

Впереди него шли три мюрида, по двое — слева и справа, четверо — позади. В их руках сверкали оголенные клинки. Когда вошел мюршид, Осман поднялся с места и воскликнул:

— Мусульмане, встаньте! Идет великий человек, наш почтенный имам!

Все повскакивали с мест.

Гамзат остановился.

— Подойдите ко мне, — сказал он, обращаясь к Осману и Хаджи-Мураду.

Братья, сделав несколько решительных шагов, вытянулись перед ним. Тогда Гамзат спросил:

— Не вы ли дали клятву на Коране своему деду Мусалову убить меня?

— Да, мы действительно дали клятву убить тебя и не изменим ей! — сказал Осман и выхватил пистолет из-за пазухи.

В эту минуту одновременно раздались несколько выстрелов, и все они были направлены в мюршида. Спустив курок, Осман сам упал на труп Гамзата — убил его Хаджиясул-Мухаммед. Хаджи-Мурад, выстрелив, присел. Пули мюридов пролетели над его головой. От порохового дыма в полутемной мечети стало совсем темно. На мгновение воцарилась страшная тишина. И вдруг, поднявшись во весь рост, с обнаженным кинжалом, Хаджи-Мурад закричал:

— Хунзахцы! Гамзат убит! Истребляйте его нукеров!

Спрятанное под одеждой оружие было извлечено. Мюриды, увидев хлынувшую на них вооруженную толпу, попятились к боковой двери. Под сводами соборной мечети послышались новые выстрелы, лязг железа, победные крики, стоны раненых. Оставшиеся в живых телохранители Гамзата с трудом закрыли дверь, ведущую в храм, и стали готовиться к схватке. Ворота, все двери и окна спешно запирались.

Хунзахцы окружили ханский дом. Они много раз бросались на штурм, но не смогли взять его приступом. Тогда Хаджи-Мурад сказал:

— Одна из наших пуль, моя или брата, сразила Гамзата, Осман пал. Я как молочный брат Абу-Нуцала имею право распоряжаться ханским домом. Подожгите его. Пусть сгорят последние мюриды.

Хунзахцы стали выносить из сеновалов копны сена и соломы. Огромные костры запылали в помещении нижнего этажа. Языки пламени, облизывая бревенчатые потолки, подбирались к покоям. Выкуренные дымом и жарким дыханием огня, перепуганные мюриды выбрасывались из окон.

Ханский дом пылал. Зарево пожара ярко освещало заснеженные склоны гор. Шумел, торжествуя, Хунзах. Только перепуганные псы, задрав морды, жалобно выли. Неподвижно стояли уздени Хунзаха во дворе ханского дома в ожидании очередной жертвы, выбросившейся сверху. Меткая пуля или взмах лезвия приканчивали ее.

Юноша в серой чухе с засученными рукавами и лихо сбитой на затылок косматой папахе метался из стороны в сторону. В густых зимних сумерках на алом фоне пожарища казалось, что он исполнял какой-то быстрый ритуальный танец. Это был Хаджи-Мурад. Он легкими прыжками, с ловкостью акробата, подскакивал то к одной, то к другой жертве и так же быстро отскакивал, давая возможность другим учинить расправу. Создавалось впечатление, что он кого-то ждал. И это было так.

Вот он как рысь кинулся на очередного мюрида и на сей раз не отступил. Перед ним стоял бритоголовый мюрид с багровым лицом. Задыхаясь от дыма, он судорожно кашлял и дико водил глазами. Хаджи-Мурад схватил его одной рукой за горло, второй занес кинжал и вонзил в сердце.

Несчастный рухнул на землю. Это был Хаджиясул-Мухаммед.

— Душман[44]! Предатель! Наконец-то я отомстил за смерть брата. Бросьте его в огонь! — крикнул Хаджи-Мурад. Он вытер лезвие о полу вражьей черкески, неторопливо вложил кинжал в ножны и усталой походкой направился к воротам.

Подойдя к дому, он увидел похоронную процессию. Со двора на деревянных носилках, покрытых черной буркой, быстро вынесли покойника. Никто не голосил. Даже мать Залму не плакала. Лица женщин, стоявших во дворе, казались окаменелыми. За эти месяцы в Хунзахе разучились плакать.

— Брат, — прошептал Хаджи-Мурад. Его лицо сделалось бледным. Он глянул с укором исподлобья в глаза деду. Они были спокойны. И во всей внешности Мусалова чувствовалась перемена. Он не сутулился, не клонил на грудь отяжелевшую голову. Казалось, он спешил не на похороны внука, а на праздничное торжество.

Хаджи-Мурад молча присоединился к процессии.

Почти стемнело, когда они пришли на кладбище. Хаджи-Мурад смотрел, как опускали тело брата, завернутое в белый саван, в темную яму. Его положили на доску, обратив лицом к востоку. Когда кто-то высыпал на покойного первую лопату земли, юноша вздрогнул и отпрянул, как будто увидел смерть. Он стал быстро читать молитву…

В эту ночь не слышно было юных голосов у мусаловского очага. Дед сидел как раненый коршун, угрюмо нахохлившись. Тихим монотонным голосом читал он Коран.

Хаджи-Мурад провел ночь в соседней комнате. Склонившись к коленям, писал он письма Ахмед-хану мехтулинскому, шамхалу тарковскому, извещая о том, что Гамзат-бек убит, резиденция сожжена, но остался Хунзах, который ждет достойного правителя.

Весть об убийстве второго имама Дагестана облетела не только всю страну гор, но вышла далеко за ее пределы.

Услышав об этом, Шамиль послал обращение к народам аварских обществ, требуя немедленного выступления против хунзахцев. Он писал:

«Истинно, то, что мы делаем во имя аллаха всевышнего, не умрет со смертью основоположников. Ведь умер же лучший, чем наши Гази-Магомед и Гамзат-бек, пророк Мухаммед, да будет над ним молитва бога!

Но всевышний всегда давал победу тем, кто защищает его религию. Истинно я клянусь Кораном, что не забуду учений пророка. Тот, кто хочет вознаграждений в земной и загробной жизни, пусть следует моему примеру!

Я жду вас после дня пятницы в Унцукуле. Приезжайте готовыми к выступлениям и сражениям.

Я также призываю ученых и храбрецов, возглавляющих край, стать предводителями и вождями. Раб божий Шамиль».

На призыв Шамиля откликнулись немногие. К Унцукулю в означенный день явилось всего несколько сотен старых, преданных мюридов. С ними Шамиль выступил в сторону Хунзаха.

Узнав об убийстве Гамзат-бека и изгнании мятежных горцев из Хунзаха, наместник Кавказа назначил восемнадцатилетнего юношу Хаджи-Мурада временным правителем Аварии.

Ахмед-хан мехтулинский, прямой родственник аварского хана, возмутился, ибо Хаджи-Мурад был всего-навсего сыном простого узденя. Поэтому когда из письма Хаджи-Мурада хан мехтулинский и шамхал тарковский узнали о выступлении Шамиля против Хунзаха, они не отозвались и не послали помощи хунзахцам.

Тогда Хаджи-Мурад, спешно мобилизовав силы из подвластных ближайших аулов, решил сам принять удар. Хунзах вновь был быстро укреплен. Теперь жители знали, что, если они не отразят натиск врага, погибнут все.

Подошел Шамиль и попытался штурмовать селение. Град пуль, камней и тысячеголосые грозные крики осаждаемых заставили его остановиться, а затем отступить.

Шамиль вернулся к семье. В дни, когда он предавался молитвам и скорби, к нему прискакал гонец с письмом от ученого Саида из Ихали. В нем говорилось:

«Во имя аллаха милостивого и милосердного советует тебе раб божий мулла Саид из Ихали.

Для поддержания того, за что идет война, и утверждения того, во имя чего воюем, нужно приложить все усилия для истребления противников до последнего отпрыска. Случайное или преднамеренное помилование хотя бы самого незначительного может в дальнейшем привести к опасным последствиям.

Отец Чопана, исполняя волю покойного сына, чтобы спасти Булач-хана от мести, бежал с ним из Гоцатля в селение Балаганы. В интересах нашего дела надо удалить мальчика с этого света».

Два дня и две ночи Шамиль находился в состоянии сомнения и нерешительности. Он безумно любил своего четырехлетнего сына Джамалуддина.

Этому сильному человеку, от руки которого пал не один десяток врагов, становилось страшно при мысли об убийстве ребенка. Он проникся неприязнью к Кебед-Магоме телетлинскому, который уничтожил ни в чем не повинных детей своих противников. Шамиль был совершенно уверен, что не смог бы поднять руку ни на дитя мусульманского отступника, ни даже на дитя гяура, ибо считал всякого ребенка существом не только невинным, но и святым.

Он обвинял себя в слабости, упрекал в том, что не в силах выполнить того, чего требует дело и советуют люди, умудренные опытом.

Наконец он решил отдать письмо унцукульским старейшинам, сказав, что передает его на их усмотрение.

В тот же день два мюрида поскакали из Унцукуля в Балаганы. Несмотря на сопротивление, оказанное отцом Чопана, Булач-хан был схвачен.

— Мы обязаны отомстить кровью за смерть нашего мюршида Гамзат-бека, — заявили мюриды собравшимся соседям. Пронзив мальчика кинжалом, они швырнули детское тело в кипящие потоки Койсу и ускакали, боясь возмущения балаганцев.

Так было покончено с последним отпрыском хунзахских ханов.

* * *

Очередным известием, огорчившим Шамиля, ученых и мюридов, была весть о смерти почтенного учителя тариката светлейшего шейха ярагского.

На похороны основоположника мюридизма в Дагестане съехались последователи со всех обществ и округов. Сразу же после похорон над свежей могилой знаменитого шейха был поставлен шалаш. И днем и ночью при тусклой лампе в течение трех дней муфтий и другие представители религиозного культа непрерывно читали Коран.

Каждый день у могилы резали по нескольку жертвенных баранов, тут же варили их в котлах и раздавали людям. Только после сорокового дня принялись последователи покойного праведника за мирские дела.

В заснеженной бурке, как всегда в хорошем настроении, въехал Юнус на отличном коне во двор.

Дома он отсутствовал три дня. Радостно улыбаясь, выбежала Маазат навстречу, взяла коня под уздцы.

— С добрым утром, мама!

Залму стояла у дверей сакли.

— С приездом, сын мой, что-то ты долго гулял, наверное, как свадьбу отпраздновал Шамиль рождение второго сына.

— Да, мама, три дня не гасили огонь под котлами, народу съехалось много, — говорил Юнус, усаживаясь поближе к очагу, в котором тлели кизяки.

— Кто же был у него? — спросила мать.

— Много было, даже старый устад Джамалуддин-Гусейн казикумухский приехал, не побоялся холодов. Были Ахвердиль-Магома, Амир-хан чиркеевский, гимринский казий, унцукульский мулла и другие.

— Как же назвал Шамиль-эфенди новорожденного?

— Гази-Магомой, в память друга — первого имама.

— Счастливая женщина Баху, — сказала мать, — двух внуков имеет, а я все мечтаю и жду, третий год пошел.

Юнус молчал. Не впервые начинала мать этот разговор.

— Всем хороша жена твоя, умная, работящая, покорная, родителей почитает не хуже любой ашильтинки. За год язык выучила, молитвы знает и на вид здоровая, а вот детей не рожает. Наверное, места не нашел бы отец твой для невестки, если бы она родила хотя бы девочку.

— Ну что же делать, мама, разве виновата она, что бог не дает нам детей.

— Да я не обвиняю. Но тем, у кого много детворы, по-доброму завидую. И мне ведь господь послал одного тебя, свекровь моя тоже недовольна была.

— Не огорчайся, может быть, еще будут у нас дети. Не разводиться же мне из-за этого с Маазат.

— Что ты, что ты, сын мой, у меня и в мыслях такого не было. Разве смогу я взять грех на душу… И тебе бы не позволила прогнать женщину, согласившуюся принять мусульманство ради того, чтобы стать твоей женой.

Тонкий слух Маазат, готовившей завтрак в кухонном помещении, уловил разговор матери с сыном. Каждое слово, сказанное свекровью, болью отдавалось в ее сердце. И сама она страдала оттого, что не может осчастливить мужа и стариков детьми и внуками.

Но молодая женщина и виду не подала, что слышала разговор. С добродушной улыбкой расстелила она скатерть перед семейством, когда Мугад с Мардахаем вернулись из мечети. Первую миску с горячими галушками поставила она перед свекром, вторую — перед отцом, третью — перед Залму, четвертую подала мужу. А сама похлебала на кухне то, что осталось на дне казана.

Позавтракав, мужчины, закутавшись в огромные овчинные тулупы, отправились на очар, послушать чужие новости, сообщить свои.

Маазат, вымыв посуду, взялась за пряжу. Залму уселась рядом со спицами.

— Никак не докончу этот носок, — сказала она с досадой.

— Не спеши, мать моя, я ведь связала всем по паре, хватит пока.

— Да я не к тому говорю, на себя досадую, руки деревенеют, старость пришла.

— Дай бог, мама, чтобы все, кого мы любим, дожили до глубокой старости.

— Дай бог, дай бог, — повторила Залму.

Давно хотелось Маазат завести серьезный разговор со свекровью, но никак не могла она решиться, не знала, с какого конца начать, так чтобы не выдать и своего волнения. И вот в это утро, когда у Залму было хорошее настроение, невестка решилась.

— Хороший обычай у мусульман, позволяющий иметь по две жены…

— Это не обычай, а закон, предусмотренный шариатом, дочь моя. Сам пророк Мухаммед имел больше десяти жен. Если бы горцы имели столько богатства, сколько имеют люди, населяющие равнину, они бы, наверное, женились не менее трех или пяти раз. Дети — радость и опора родителей в старости. Вон хаджи Муса семерых сыновей имеет, самое почтенное место на очаре занимает.

— Мама, вы люди состоятельные, могли бы взять Юнусу вторую жену.

Залму чуть не ахнула от удивления и радости, но, стараясь казаться безразличной к словам невестки, сказала:

— Разве это от нас, родителей, зависит… Юнус прочно стоит на ногах, и, если не захочет, мы не сумеем заставить.

— Я уговорю его.

Залму, бросив спицы, уставилась на невестку. Не ожидала она этого и понять не могла. Старая женщина вспомнила свою молодость, те дни, когда ее свекровь намекнула о второй жене Мугаду. Она, Залму, взбесилась, бросалась на всех. Нет, она не хотела разделить свое счастье с другой и Мугаду сказала: «Удавлю себя, если приведут в дом другую!»

К счастью, свекровь вскоре умерла, и Залму была избавлена от вторжения другой женщины в постель ее мужа. А тут сама жена предлагает!.. Нет, непонятны ей премудрости чужеземки.

И все же в душе Залму очень обрадовалась, ухватилась за слова невестки.

— Дочь моя, много ума дал тебе аллах, рассудительная ты, вперед смотришь, знаешь, что дети Юнуса, от кого бы они ни были, и твоими будут. После моей смерти в доме старшей будешь, все ключи тебе передам, а раз старшая, значит, вторая после мужа, почет и уважение будет.

— Я не ради этого, мама. Кто знает, как сложится судьба. Просто хочется мне, чтобы кто-то продолжал ваш род.

— Спасибо, дочь моя. Дай бог тебе видеть своих детей. — Помолчав немного, Залму добавила: — Такая мысль приходила и мне в голову, но серьезно об этом я не думала, и на примете нет подходящей.

— Вторую жену найти нетрудно…

— Наоборот, дочь моя, как раз трудно бывает вторую подыскать. Вдовушку взять Юнус не захочет, тем более бездетную, с детьми чужими нам не нужна. Люди состоятельные хорошую девушку не дадут в дом, где есть первая жена, а какую-нибудь нищую дурочку, хоть и согласится, мы не возьмем.

— Видишь ли, мама, чтобы женить Юнуса, смотреть на состояние и происхождение невесты не надо. Для нас главное, чтобы она была здоровая, полногрудая, могла народить крепких, породистых детей, а что толку от такой, как Сакинат — твоей племянницы… Худая как жердь, пока слово вымолвит, час пройдет, ветер подует — шатается.

Удивлению Залму не было конца. Если бы Мардахай не был рядом, ни за что бы не поверила она, что Мазай не дочь какого-либо халифа или праправнучка дочери пророка Мухаммеда. «Умей она рожать, цены бы ей не было», — думала Залму, продолжая работать спицами.

— Пока Юнусу ничего не будем говорить, — сказала Маазат. — Начнем почаще вдвоем ходить к реке по воду и присмотрим подходящую, а что касается Юнуса, то разговор с ним я возьму на себя.

С того дня Залму с невесткой каждый день ходили к источнику, где собирались девушки и молодые ашильтянки. Они разглядывали с ног до головы каждую, которая казалась подходящей. Наконец их выбор пал на дебелую Умму, дочь Ханычи, узденки, овдовевшей несколько лет тому назад. Девушке было около двадцати. Никто не сватал ее с тех пор, как кто-то распустил слух о том, что Умму прожорлива. Узнав об этом, она старалась нигде не есть, а если и ела, то только самую малость.

Ханыча переживала, боясь, что единственное чадо останется старой девой.

— Вот эта подходящая, — сказала Маазат свекрови, указывая на Умму, когда девица широким шагом прошла мимо с огромным кувшином на плече.

— Говорят, она обжора, — шепнула Залму невестке.

— Не беда, корова тоже много ест, зато молоко дает и телят приносит, — ответила Маазат.

С того дня Залму зачастила к Ханыче. Уговаривать женщину не пришлось.

— Почему же не выдать в дом таких людей, как вы, за такого мужчину, как твой сын, — польстила Ханыча.

Договор между женщинами состоялся.

— Теперь дело за тобой, — сказала Залму невестке.

Вечером долго возилась Маазат на кухне. Все в доме улеглись.

Юнус ждал жену.

— Ты что же это, думал, не придешь… — шепотом сказал Юнус.

— Что толку с того, что прихожу, — ответила Маазат.

— Я же люблю тебя, вечером домой спешу с очара. Сегодня дал денег отцу твоему, чтоб тафты набрал тебе на платье и платок шелковый купил к празднику.

— Спасибо, хорошо сделал, все это понадобится.

Не стала Маазат в эту ночь заводить разговор, от которого ее бросало в жар. Решила отложить до утра.

Сладко спал Юнус, обняв жену, а Маазат не сомкнула глаз. Когда пропели первые петухи, она разбудила мужа.

— Ты что не спишь? — спросил он.

— Не спится.

— А я еще не насытился сном, — закрывая глаза, сказал Юнус.

— Мне поговорить с тобой нужно.

— Говори, я слушаю.

— Открой глаза, разговор серьезный.

Юнус уставился с удивлением на жену.

— Жениться тебе нужно, — прямо сказала Маазат.

— Мне жениться?

— Да.

— Ты с ума сошла?

— Нет.

— Я женат.

— Этого недостаточно.

— Мне другая не нужна.

— Зато нам нужна.

— Кому это вам? — рассмеявшись, спросил Юнус, притягивая к себе жену, не сомневаясь в том, что она шутит.

— Мне и родителям твоим.

— Ну, допустим, родителям, а то, что тебе нужна другая, не верю.

— Ты прав, не стану таить, мне тяжело будет делить это ложе с другой, но должны у тебя быть дети…

— Дети будут от тебя.

— Навряд ли.

— Вон у Хизри пять лет жена не рожала, на шестой год подарила сына.

— На такое счастье не надеюсь, — с грустью прошептала Маазат.

— Надо уповать на аллаха и верить, — утешал Юнус.

— Около трех лет молила, не теряя надежды… Успокой сердце матери, женись, может, другая родит, а меня будешь любить…

Лицо Юнуса сделалось хмурым.

— Ты серьезно говоришь?

— Какие могут быть шутки в таком деле, и чем я лучше, а ты хуже других? Вон у Кадыра две жены, у Шапи тоже, дружно живут меж собой, каждая по куче детей нарожала, а тебе тем более бог велел, и мне веселее будет с твоими детьми. Буду любить их, как и тебя.

— Ну что ж, я подумаю, — ответил удивленный Юнус.

— Чего думать, ты ведь не теряешь, а приобретаешь…

— Если ты настаиваешь, я согласен.

— Вот и хорошо, мне пора вставать. — Маазат торопилась обрадовать свекровь. Уговорить Мугада ничего не стоило, труднее было с Мардахаем.

Старик взбеленился, стал упрекать родителей Юнуса, что такого уговора между ними не было… Мардахай боялся, что новая жена-ашильтинка, нарожав детей, возьмет в доме все в свои руки после смерти Залму. Маазат успокоила отца:

— Я этого хочу сама, а та, которую мы нашли для Юнуса, похожа на дубовую колоду и никогда не будет любима Юнусом.

— Хорошо, пусть в этом доме лучше будут свадьбы, чем тризны, — сказал Мардахай, смирившись.

Умму засватали. Шелковый платок и тафту, купленную отцом за деньги Юнуса, Маазат отослала в подарок невесте.

Тянуть со свадьбой не стали, решили сыграть до начала поста.

Несмотря на февральскую стужу, съехались друзья Юнуса в назначенный день, заполнили ашильтинцы просторную кунацкую дома Мугала. Весь день плясала молодежь лезгинку под дробь барабана и писк зурны.

Не спала Маазат ночь, готовясь к свадьбе, не присела за весь день, обслуживая гостей, не съела ни крошки в течение суток, только пила. Пила айран, зачерпнув большим ковшом. Пила много, словно хотела залить жар в груди, который усиливался с каждым часом. Не думала она, что чувство ревности воспылает в ней таким огнем. Внешне еще держалась, удивляя любопытных ашильтинок веселостью и гостеприимством, но вот что-то встрепенулось и оборвалось в ее груди, когда привели невесту. Тут не хватило у нее силы выйти к воротам навстречу. Она ушла на кухню, смахнула слезу и вновь появилась с улыбкой на лице.

Еще хуже стало ей, когда шаферы жениха повели любимого мужа в ту комнату, на ту постель, где она познала счастье любви. Застонала Маазат, словно в тугой узел стянула все ее внутренности невидимая рука и готова была вырвать сердце. Корчась от боли, упала она на кухне. Бледность и холодный пот покрыли лицо.

Залму испугалась.

— Мою невестку сглазили, — сказала она, — скорее принесите мочу какого-нибудь ребенка.

Одна из родственниц, поймав первого попавшегося мальчика, с трудом заставила его помочиться в черепяную чашку. Побрызгала Залму невестку детской мочой, плюнула в четыре стороны, прочла молитву, но сглаз не снялся.

— Мама, умираю.

Залму немедля вызвала знахаря.

Старый Хаким, глянув на красивую женщину, распростертую перед ним, сказал, покачав головой:

— Дурной глаз испортил ее.

— О боже мой, что же теперь делать, умрет она! — завопила свекровь, ругая себя в душе за то, что затеяла свадьбу. Она кинулась было к спальне, где заперлись молодые, но старшая сестра вернула ее.

— Ты что, Залму, с ума сошла? Разве можно в такие минуты вызывать мужчину? Когда будет нужно, он выйдет сам.

Знахарь насыпал в кружку какого-то зелья, залил водой, заставил выпить «сглаженную». Но от этого еще хуже стало больной. Тогда старик сказал:

— Если бы узнать, чей глаз испортил ее, можно было бы отрезать кусочек одежды от платья глазливого, сжечь его и посыпать ей на голову пепел.

— В нашем ауле самая глазливая Кистаман, — сказала одна из женщин.

— Но ведь ее не было на свадьбе, — возразила другая.

— Она могла сглазить Маазат на улице, — не унималась первая.

— Тогда пойди попробуй отрезать от ее любимой шерстяной шали кусочек, если удастся, да смотри, чтобы она не набила тебе морду.

— А почему я должна пойти? — возмутилась вторая.

— Не спорьте, пожалуйста, оставьте мою невестку в покое, — взмолилась Залму.

Женщины ушли из комнаты, за ними последовал и знахарь. Прекратили игру музыканты.

Узнав, что дочери стало плохо, Мардахай пошел к ней.

— Папа, наверное, наступил мой час, — сквозь слезы сказала Маазат.

— Что ты, доченька, сердце мое не говорит об этом, и во сне я видел, что черный беркут, распластавший страшные крылья над тобой, отлетел. Тебе будет хорошо, — успокаивал отец, глотая слезы.

— Что же нам делать, брат мой? — спросил Мугад, обращаясь к свату с тревогой в голосе.

— Я знаю лекарство, которое ее сразу вылечит, — сказал Мардахай.

— Так говори же, я не остановлюсь перед любой ценой.

Мардахай склонился к уху Мугада. Мугад в свою очередь стал шептать что-то на ухо Залму. Затем все поднялись, вышли из комнаты, оставив умирающую одну.

Время было далеко за полночь. В доме остались гости, которые приехали издалека. Они тоже были уложены в других комнатах. Тихо, крадучись, подошла Залму к двери, за которой мирно уснули новобрачные. Она постучала. Юнус проснулся, вскочил, открыл дверь.

— Сын мой, это я.

— Что тебе надо, мама?

— Маазат умирает.

Слова эти словно ледяной водой обдали Юнуса.

— Где? Как? — вскрикнул он, врываясь к тьму узкого коридора.

— Там, на кухне, — ответила Залму.

Юнус, распахнув дверь, вбежал и склонился над женой.

Он взял ее голову в обе руки, приподнял. Слабый свет сальника осветил ее белое, осунувшееся за несколько часов лицо.

— Маазат, любимая, что с тобой, ты не отравилась?

— Нет, — качнув головой, ответила женщина. Широко открыв бархатистые глаза, полные слез, она посмотрела на мужа.

— Горлинка моя, может быть, тебе дали яд?

— Нет, я ничего не ела.

— Но ведь на тебе лица нет…

Маазат вновь закрыла глаза.

— Послушай, может быть, все изнутри исходит, от переживаний?

— Изнутри, — слабым голосом повторила жена.

— Золото мое, казна бесценная, я ведь не виноват ни в чем, ты сама затеяла все.

— Ты о чем? Нет, Юнус, не от этого меня скрутило, — сказала Маазат, вновь открывая глаза.

Но Юнус не поверил. Он поднял ее с подушки, стал осыпать поцелуями, приговаривая:

— Успокойся. Ты мне дороже всех на свете. Ни на кого я тебя не променяю. Утром же отправлю ту, — он кивнул головой в сторону спальни.

— Ты с ума сошел, — строго посмотрев на мужа, сказала Маазат. — Что скажут люди?

— Мне нет дела до людей.

— Как можно так обойтись с невинной?

— Я все сделаю по закону, заплачу ее матери…

Маазат к утру стало лучше.