Глава V ПЕРВЫЙ ВАЛ
«Господину военному губернатору Забайкальской области.
17 апреля чинами полиции были усмотрены частью расклеенные, частью разбросанные в различных местах г. Читы отпечатанные на гектографе воззвания, направленные к явному неповиновению власти…»
«Господину полицмейстеру города Читы.
17 апреля в городе обнаружены антиправительственные воззвания, носящие наименование: «Долой самодержавие!» и «Рабочие всех стран, соединяйтесь!»
«…тогда же и в последние дни получены по городской почте… начальником Читинского резервного батальона, командиром Сибирского резервного батальона, начальником местной команды и чинами военного ведомства…»
«…Воззвания были найдены в артиллерийском складе и помещении писарей войск хозяйственного управления и других».
Скакали верховые, бежали пешие курьеры, торопились писари, прошивая суровой ниткой крест-накрест секретную бумагу, жестяной ложкой по четырем углам и посредине пакета наливали пять сургучных лужиц, прижимали их круглой медной печатью, в спешке дули на горячие оттиски.
— Мы узнаем о них только тогда, когда они сами считают нужным о себе заявить! Положеньице! — ротмистр выпятил верхнюю губу с тонкой черточкой усов.
— Осмелюсь напомнить, никаких данных. Несмотря на проявленный нами интерес…
— Ах, молчите, пожалуйста! Это все результат рутины, лености ума и наивных мыслей о безобидности нового направления революционной деятельности…
Билибин вдруг спохватился. Кому это он говорит? Перед кем бисер мечет? Перед тупицей, недоучкой… Из гимназии выгнали — он в охранку пошел… Еще не свинья даже, а поросенок, вылитый поросенок! В малюсеньких глазках так и написано: скорее отбыть присутственные часы — и к корыту! — в трактир «Бристоль»!
— Идите! — брезгливо сказал Билибин.
«Где же найти исходную точку?» Ротмистр достал из ящика пачку донесений агентуры, сводок наружного наблюдения, рапортов добровольных и платных шпионов.
«…наблюдаемый мещанин, дана кличка «Медведь», в 9 часов вечера встретился с неизвестным маленького роста, начал с ним ходить по разным улицам и разговаривать со смехом и телодвижениями…»
Какая чушь!
«…в 11 часов объект, сидя в трактире Трясовых, выпил стакан водки, во время чего к нему подошел субъект еврейского типа. По проверке оказался гимназистом Воздвиженским, сыном священника…»
Ротмистр отбросил пачку, потянул к себе другую.
«Рапорт: сего числа выслал на пункт наблюдения агента «Шило», коего, согласно инструкции, снабдил париком и привязной бородой. Однако же названный «Шило» вынужден был вскорости вернуться по причине мальчишек и смеха на улице…»
Билибин с горечью усмехнулся. Извольте вводить тут новшества, ставить сыск на научной основе, применять новейшую технику. Все, все как в кривом зеркале! И вот он сам: талантлив, деятелен, отлично знает, что нужно делать. Но работать не дают: внизу остолопы, вверху — тоже! Никакого чувства действительности!
Впрочем, в документах не все было вздором.
«…Эта группа рабочих постоянно и открыто выражает свое недовольство порядком на железной дороге, употребляя выражение «эксплуатация»… Находясь в пункте сосредоточения нескольких тысяч рабочих, группка эта может, несмотря на свою малочисленность, иметь удачную почву для развития и распространения смуты и крамольных заблуждений социалистического характера…»
И прицел агента и выводы были верны. Ротмистр тут же вспомнил автора этих строк: преданный режиму человек. Но — мелкая сошка! Никакого доверия у рабочих.
Нет, исходный пункт должен быть иным… Листовки «Офицерам» и «Солдатам» являются гектографированной копией заграничных изданий. Как эти издания попали в Читу? Почтой — вряд ли. Последнее время «черный кабинет»[20] работал с большой четкостью. Значит, издания социалистического центра доставлены железнодорожниками из России, либо привезены лицами, побывавшими за границей. Ротмистр записал: «Установить всех лиц, коим выдавались губернатором за последнее полугодие заграничные паспорта»… Следовало также узнать, что там надумал губернатор.
— Вестовой, лошадь! — закричал ротмистр.
— Ну-с, теперь и у нас, как у людей: забастовки, прокламации, брожение умов… — попробовал пошутить Билибин.
Губернатор Федоровский был сегодня более чем когда-либо похож на покойного императора Александра Третьего. Большой, тяжелый, как из чугуна отлитый, борода — лопатой и тоже будто тяжелая.
«Неприятная личность, — мелькнуло у Билибина. — Впрочем, как и покойный».
Перед Федоровским на столе лежала прокламация «Долой самодержавие!» Губернатор указал на нее глазами.
Билибин понял это как вопрос, скучным голосом начал:
— Что же, документ обычный. Не приходится удивляться…
— Я не о том, — сухо прервал Федоровский. — Прокламации одновременно появились на железной дороге, в воинских частях и даже в квартирах некоторых офицерских чинов. Авторы хорошо осведомлены, энергичны; надо полагать, молоды…
Губернатор говорил, недовольно поглядывая на ротмистра, словно в пику ему: дескать, он, Билибин, и не энергичен, и не осведомлен, и даже не молод.
«Разжужжался! Поберег бы здоровье! — злорадно думал ротмистр. — Говорят, у него грудная жаба».
Опершись обеими руками о широкий стол, Билибин сказал:
— Ваше превосходительство, у меня есть план. Проведение его, поверьте мне, обеспечит безопасность общества. Мы должны взять в свои руки организацию рабочего движения. Пустить в массы своих людей — пусть они плавают в этой стихии, пусть поддерживают, раздувают экономические требования рабочих, направляют их подальше от политики…
Губернатор перебил:
— Вряд ли подобная идея придется по вкусу обществу — скажем, владелице приисков вдове Тарутиной. Ей эти «экономические требования» уже влетели в копеечку.
— Я полагаю, интересы империи выше интересов вдовы Тарутиной.
— Да, но интересы империи складываются из многих слагаемых, в том числе из интересов Дарьи Ивановны Тарутиной.
Ротмистр подумал: губернатор стар и недальновиден. Не способен пенять, что через несколько лет вдову с потрохами сожрет какое-нибудь крупное золотопромышленное общество. А система, строй останутся. И только это следует оберегать и укреплять.
— Ваше превосходительство, — проговорил Билибин, — вот моя записка по затронутому вопросу. Благоволите ознакомиться. Здесь изложено все.
Губернатор долго сидел в той же позе, в которой его оставил Билибин. Записка ротмистра лежала перед ним. За окнами быстро темнело. Вошел лакей, опустил сборчатую штору и зажег бра с тремя свечами в простенке. Опустил вторую штору, и еще три свечи приятным ровным светом зажглись по соседству.
Федоровский следил успокоенно за размеренными движениями слуги, за маленькими язычками огня, медленно загорающимися вдоль стен.
Ему вспомнилось новомодное электрическое освещение, затеянное по настоянию жены в их петербургской квартире. Было что-то несолидное, легкомысленное во внезапно вспыхивающем немигающем свете, в неживом пламени внутри стеклянного пузырька и особенно в непристойном, словно босяк на улице чмокнул языком, щелчке выключателя. Что-то от нового, только что родившегося века, беспокойного, неудобного, бог весть что несущего…
Губернатор читал, и тяжелые брови его опускались все ниже.
«До проведения линии железной дороги здесь, в местности, почти лишенной наблюдательных органов, десятилетиями росла глухая ненависть и желание ниспровергнуть существующий государственный строй. Ненависть эта не могла вылиться в определенную форму, так как местное коренное население, не будучи прочно обеспечено материально, должно было при суровом климате обращать все силы на поддержание своего благосостояния…»
Что же это? Выходит, что только суровость климата и всякие нехватки отвлекали людей от бунта?
Федоровский с грустью подумал: «В наше время считали, что верноподданнические чувства заложены в самом сердце русского человека и лишь возмутителям, всяким студентам-недоучкам и иноверцам изредка удается смутить его душу. Нынешние же, — губернатор думал уже не об одном Билибине, а обо всем поколении этих развинченных, нервных, пугливых и вместе с тем нахальных выскочек, — прямо исходят, видите ли, из «ненависти» и «стремления к ниспровержению» как заранее данных условий!»
Губернатор читал дальше, все больше раздражаясь:
«В начале постройки железной дороги положение резко изменилось: политически неблагонадежный элемент нашел себе работу на дороге, которая сильно нуждалась в мало-мальски образованных людях…»
Дальше все шло в модном научном тоне, с анализом, с общими рассуждениями. И из всего этого получалось: дорогу выстроили — это плохо, потому что на ней закрепился неблагонамеренный элемент; заводы строим — и того хуже: на них объединяются рабочие…
«Нет, в наши дни не анализировали, не обобщали, а просто знали, где и кто поносил царственную особу, кто листок подбрасывал. Брали за шиворот и пресекали. И были это совершенно конкретные личности, иваны да петры, а не «классы», «элементы» и тому подобное».
Он вспомнил одну из своих встреч с Билибиным. Кажется, это было в Дворянском собрании, Тот, оседлав своего конька, доказывал опасность социал-демократии. Федоровский тогда с досадой бросил:
«Достойно удивления, что вы, отводя столь важную роль кучке студентов, читающих рабочим малопонятную книгу Маркса, игнорируете истинных врагов престола, посягающих на жизнь августейших особ!»
Подвыпивший ротмистр ответил странно и неприлично:
«Э, ваше превосходительство одну августейшую особу уберут, другая найдется! А эти на самодержавную систему, на строй замахиваются. Это вам не особа! Это почва, на которой мы с вами стоим! Выдернут они ее у нас из-под ног, и все мы полетим в пропасть, в тартарары!»
Губернатор посмотрел на плоское белое лицо, пересеченное черточкой усов, и ему захотелось откреститься, как от наваждения… «Так чего же он хочет, в конце концов?.. Ага!.. Вот… Поставить во главе рабочего движения опытных агентов-охранников»… Дьявольский план! Смешать «чистых» с «нечистыми», зло лечить злом же! Бред, мистика… Во всей этой писанине виден до конца сам ротмистр Билибин. Паникер и честолюбец».
Федоровский с отвращением отбросил записку. Обнаружилась лежавшая под ней прокламация «Долой самодержавие!» В ней по крайней мере была предельная ясность, твердость убеждений, пусть даже преступных!
Федоровский вызвал чиновника, продиктовал приказ:
— «Выдать сотне казаков по пяти боевых патронов. Также — драгунскому полуэскадрону. Вооружить две роты пехотинцев».
И еще приказ:
— «Выставить охрану из числа солдат Сибирского резервного батальона у городского отделения банка, у почтово-телеграфного агентства». — Губернатор подумал: — Также — у правления Сибирского общества промышленности и торговли… И откройте форточки! — Федоровскому показалось, что в кабинете вдруг стало трудно дышать…
Билибин возмущался. Черт знает, что такое. Не государственный аппарат, а старая рухлядь! Изношенная колымага с разбитыми рессорами, с дырявым кузовом кое-как тащится по дороге истории, охая и скрипя на поворотах. В канцеляриях — полный кабак! Невозможно добиться точного списка выезжавших за границу.
Помог случай. Собственно не случай, а система. Его, Билибина, система! Заводить бытовые связи. Как можно больше бытовых связей! Не корчить из себя «сакраментальную личность», как любят некоторые у нас — эдакого Фушэ[21], а встречаться с интеллигентными людьми, бывать в клубе, играть на бильярде, беседовать на обывательские темы и быть в курсе… Из обыкновенных разговоров выуживать зернышко по зернышку нужные сведения. Схватить кончик веревочки, а узелки потом распутаются уже другими, профессиональными методами…
На этот раз система сыграла без отказа, прямо в лузу. Сидели за винтом. Партнеры были обычные. Чиновник из губернаторской канцелярии — попадался на глаза часто, но лицо упорно не запоминалось, а только руки, очень белые, холеные, жадно хватающие кредитки. Еще — «просвещенный» купчина Щаденко, одевается под англичанина и усы щеткой. Четвертым пригласили Собачеева, управляющего вдовы Тарутиной. Ротмистр скользнул по нему взглядом: представительный молодой человек с животиком. Чрезмерно учтив, пожалуй. И в глазах интерес и преданность, может быть даже направленные на него, Билибина. Щаденко спросил:
— А как поживает уважаемая наша Дарья Ивановна?
Собачеев любезно ответил:
— После заграничных вод помолодели лет на двадцать!
— Воображаю, как она там за границей поворачивалась! По-ихнему-то — ни бельмеса! — заметил Щаденко, веером разбрасывая карты на зеленом сукне.
Собачеев хохотнул и объяснил, что при Дарье Ивановне безотлучно состоял молодой человек, аптекарский помощник и весьма образован…
Билибин насторожился: у него была удивительная зрительная память. Вдруг перед ним встал, будто развернул кто-то у него перед глазами, документ:
«…Состоит в должности аптекарского помощника… поведения порядочного, характер общительный. Бывает часто на станции Чита — Дальний вокзал, где имеет много знакомых…»
Ну конечно, сначала этот образованный молодой человек завел знакомства с рабочими на железной дороге, а затем поехал за границу завел там связи с политическими эмигрантами… Билибин не стал расспрашивать Собачеева. Без труда установил, что нынешняя жена Собачеева, Софья Францевна, еще девицей была в дружеских отношениях с интересующим ротмистра молодым человеком.
Дальнейшее можно бы выяснить другим путем, но почему и не прямо через Собачеева? Ротмистр пригласил его в кабинет. Сказал для начала:
— Мне кажется, вы человек здравомыслящий. Я рад знакомству с вами.
Собачеев поклонился и спросил, не мудрствуя лукаво:
— Чем могу быть полезен?
— Вы вращаетесь среди молодежи. И неудивительно: имея прелестную жену… Не хочу сказать ничего дурного: красота есть красота. Она, как солнце, притягивает… — И Билибин закончил деловым тоном: — Вы могли бы в форме письменных заметок сообщать мне о настроениях и намерениях бывающих у вас молодых людей. Это, поймите, очень важно. Не лишены интереса также их связи с рабочими.
Собачеев кивнул головой.
— Ваши донесения, натурально, будут содержаться в полной тайне как с вашей, так и с моей стороны, — продолжал Билибин. — Для большей секретности вам следует даже подписывать их не своим, а каким-нибудь вымышленным именем.
— Пас! — громко ответил Собачеев, привстав, и улыбнулся.
— Что такое? — Не вздремнул ли Собачеев под его речь, не почудилось ли ему, что они — за карточным столом?
— Пас, — повторил посетитель, все так же готовно улыбаясь.
— Не понял, — хмуро заявил ротмистр.
— Подписывать, с вашего разрешения, буду: «Пас». Потрудитесь заметить: начальные буквы имени, отчества и фамилии — Петр Антонович Собачеев.
«Силен», — про себя отметил ротмистр и сказал размякшим голосом:
— Я сразу и не понял… Простите: запамятовал ваше имя-отчество…
На вопросы Билибина Пас отвечал точно и обстоятельно: интересующий господина ротмистра молодой человек поддерживал знакомство с Софьей Францевной, урожденной Гердрих, в годы ее девичества. Характер упомянутого молодого человека и склонности не позволяют сделать вывод о его благонамеренности. К тому же он имеет сестру, девицу весьма дерзкую, терпимую местными дамами исключительно вследствие ее искусства по швейной части.
На вопрос, не сохранилось ли у госпожи Собачеевой каких-либо писем или записок, собственноручно написанных молодым человеком, Пас ответил:
— Писем Софья Францевна от него не получала, а стишки в альбоме имеются. Как это? «Летнее утро прекрасно…» Или что-то в этом роде…
— Можно и стишки, — согласился Билибин.
…Муж Сонечке попался неплохой: денег не жалел, за обедом не привередничал и жене не докучал, поскольку все свое время посвящал картам.
Тем более удивилась она, когда нашла его у своего секретера, где хранились ее старые письма в пачках, перевязанных ленточками, и фотографии.
Собачеев рылся в этих бумагах со зверским видом, как Сонечка потом рассказывала приятельницам.
— Что тебе здесь надо? — испуганно воскликнула она.
— Любовные записки! — заорал всегда спокойный Собачеев и, как Сонечке показалось, оскалил зубы.
Она струхнула. Кто б мог предполагать такие страсти! Что это, боже мой? Что там такое?!
Муж держал в руках старый альбом для стихов в зеленом плюшевом переплете. На последней его странице, на самом краешке, Андрюша Алексеев — он тогда был еще в шестом классе — написал: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня…»
Совершенно непонятно, от чего тут приходить в ярость!
Но муж схватил альбом, выбежал из комнаты и заперся в кабинете.
К ужину он вышел как ни в чем не бывало. Сонечка боялась чем-нибудь опять вызвать приступ ревности: ходила на цыпочках, говорила шепотом.
На следующий день, когда Собачеев ушел в свою контору, она решила водворить альбом на место. Сонечка обыскала весь кабинет, заглянула под диван — альбом с ужасным двустишием исчез.
Она села в кресло и стала думать. Значит, муж вынес альбом из дому. Зачем? Может быть, там было написано что-нибудь такое особенное? Но, насколько она помнила, двустишие Андрюши было самым смелым из всего, что содержал этот старый плюшевый альбом. Сонечке, несмотря на все ее недоумения, было приятно, что муж оказался таким темпераментным человеком.
Через несколько дней «на музыке» в саду она встретила штабс-капитаншу Размашихину.
Та так и накинулась на Сонечку:
— Вы знали мою портниху Таню? Ну, красивую, с усиками… Вообразите, ее арестовали в связи с теми прокламациями!.. Как? Ничего не слышали? Господи! Переполох на весь город! Я всегда думала, что прокламации привозят из Парижа Оказалось, совсем наоборот: их делают у нас в Чите! Вот вам наши власти! Губернатор с грудной жабой сидит на подоконнике, хватает воздух! Остальным и вовсе наплевать, что с нами всеми будет. Но Татьяна, Татьяна! Шила, шила мне блузки, и вдруг оказалось: она революционерка!
— Ее одну арестовали? — спросила Сонечка замирая.
— Говорят, что с братом.
Сонечка побелела. Отделавшись от штабс-капитанши, она зашла в укромный уголок сада и поплакала немножко. Вот здесь когда-то она ходила с ним под руку. А теперь он арестант. Порядочные люди отвернутся от него. Все-таки хорошо, что она вышла за Собачеева…
Штабс-капитанша была права. В городе действительно творилось черт знает что.
В воскресенье вечером на извозе за городом начался пожар. Распространился слух, что революционеры жгут Читу с четырех концов Потом выяснилось, что на постоялом дворе, по неосторожности постояльцев, загорелось сено.
На базаре торговка требухой рассказывала, что в селе Соктуй у поскотинных ворот появился черный солдат в полной форме, но без фуражки. Закричал: «Долой царя Николашку!..» — и сгинул.
— Может, пьяный какой… — сомневались некоторые.
— А рога? — отвечала торговка. Это звучало убедительно.
Губернатор имел неприятный разговор с начальником читинского гарнизона полковником Шабаршиным. Полковник говорил непозволительно резко:
— Людей для караулов больше не дам! Солдаты не обучаются и перестают быть солдатами. Я еще понимаю: караулы у тюрьмы и у банка, но от меня требуют слишком многого…
Губернатор хотел писать в Петербург о поведении Шабаршина. На следующий день ему передали, что полковник в кругу военных кричал:
«Не мое дело винные лавки караулить! Провались они все пропадом! Скоро к сортирам охрану потребуют!»
У губернатора началось удушье.
Вообще неприятностей было много. Молодой, образованный священник снял с себя сан и женился на ссыльной курсистке. Член окружного суда в пьяном виде плюнул на портрет государя императора.
Наступали новые, страшные времена.
В этом же году «Искра» поместила корреспонденцию из Забайкалья:
«Волна рабочего движения перекинулась вместе с железной дорогой через Урал и разлилась по необъятной России. Первый вал этой волны, еще слабый, уже начинает пугать наших правителей. Слишком уж необычная это вещь: вдали от культурных центров, в глуши Сибири, в горах Забайкалья слышится революционная песня, печатаются и распространяются прокламации, шевелится рабочий. Привыкший к спокойной, ничем не возмутимой жизни, обыватель, начальство, кучка жандармов, присланных к нам «для порядка», — все это в страхе великом».
Корреспонденция была подписана «Социалист». Такой псевдоним избрал себе Миней.
После приезда из-за границы он поселился на окраинной улице, в покосившемся домишке с зелеными ставнями. Как-то вечером сюда пришла девушка с русыми косами в синем платье с высоким воротником, отороченным белым рюшем.
— Вы меня не узнали? — Она покраснела до корней волос. — Я Пашкова, учительница. Помните, на вечеринке…
Миней извинился:
— Как же, как же… Вы еще спрашивали насчет крестьянства…
Девушка перебила:
— Я многого не понимаю. Но вы тогда говорили так убежденно. Мне хотелось спросить у вас… — Она смело посмотрела в глаза Минею. — Ведь я учу детей, а сама ничего не знаю. Как жить, чтобы быть полезной народу? Чтобы не было стыдно?.. — Она опустила голову и заплакала.
Миней растерялся, стал наливать воду. Вот, дьявол, служишь в аптеке, а под рукой даже валерьянки нет!
— Прежде всего надо быть сильнее. Воля и характер — это самое необходимое для человека, ищущего пути…
Ему вдруг стало стыдно отделываться общими словами. Он вспомнил, что слышал об учительнице Пашковой от Павла Шергина, как о девушке искренней, умной.
— Знаете, — предложил он, — я лучше дам вам книжки. Вы многое для себя найдете в них. Они объяснят вам лучше, чем я. Вас как зовут?
— Любовь Андреевна.
— Ну вот, Любовь Андреевна, я разыщу нужные вам книги… А все-таки почему вы пришли ко мне? Неужели только потому, что как-то на вечеринке услышали от меня несколько общеизвестных истин?
— Нет, не только поэтому…
Она замялась, но он настаивал:
— Раз уж пришли, будем откровенны друг с другом.
Пашкова порывисто открыла ридикюль и вынула смятый листок.
— Я нашла это у себя за ставней окошка. Прочла и поняла, что так жить, сложа руки, нечестно…
Миней, едва сдерживая улыбку, читал знакомую ему прокламацию.
— Где вы живете? — спросил он.
Она назвала переулок возле монастыря. Перед глазами Минея тотчас встал розовый сонный домишко.
— Вы показывали листовку кому-нибудь?
— Нет, я думала переписать ее и распространить, — наивно ответила девушка.
— Я не советую вам этого делать…
Назавтра Миней сказал Феде Смагину:
— Подбери-ка мне книжки для нового человека… ну, совсем нового в политике.
— «Азбука рабочего человека»? «Что такое прибавочная стоимость»? — осведомился Федя.
— Н-нет… Вот что: дай Чернышевского «Что делать?».
В руках Минея снова оказалась книга, по которой учились жить столько людей.