Ф. Макушенкова В КАМЫШАХ

Родилась я в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году. Отец был бедняк. Муж был в Красной гвардии. Пришли кадеты. Муж скрывался в камышах. Я с детьми, двумя мальчиками — один тринадцати лет, другому всего полгода — осталась дома. Тоже скрывалась, в скирде кизяков. Разобрала ее внутри и в этой дыре скрывалась. Кругом вся была заложена кизяками. Моя сестра всегда расставляла часовыми своих детей. Если тихо, то разберет отверстие в кизяках. Я вылезу, покормлю грудью ребенка и опять в свое логово.

Я сидела всегда, как заяц, начеку. Бывало так: только вылезу кормить ребенка, а по улице скачут белые с гиком, как звери. Бросаешь ребенка, и, в чем стоишь, приходилось убегать и прятаться в первое попавшееся прикрытие — под камыши, в снопы, в подвал. Целый месяц я так скрывалась. Меня искали белые днем и ночью. Дальше скрываться в селе не было возможности. Я бросила детей сестре и ушла в камыши. Вышла поздно вечером. Дошла до места — стоит кадетская застава. Я голову закутала большой шалью, согнулась, притворилась старухой. А была я высокой, полной, красивой женщиной. Меня кадеты-часовые спрашивают: «Куда, бабка, идешь?» Я отвечаю: «Мальчик повел поить лошадь, и вот все нет, я иду его искать». — «А пропуск есть?» У меня была на руке уздечка. Я показываю им: «Якый вам пропуск? Я иду хлопця с конем шукать». По садам добежала до реки Кумы, слышу лошадиный топот. Я спряталась в канаву. Едут белые, четыре человека, и держат винтовки наизготове. Белые проехали мимо меня. Я вылезла из чащи и по тропинке пошла к острову, одна. Подошла до озера. И кричу: «Епинда!» (Кличка мужа.) Отзыва нет. Я кричу снова. Слышу, муж кричит: «Ты кто?» — «Я Исмых. А ты?» — «Епинда». — «Если так, то давай лодку сюда». Подошла лодка с мужем. Он спрашивает меня, увидя на моей руке уздечку: «Почему же ты сама, без детей?» Я рассказала, как убежала, и села в лодку. Поехали на остров. По ту сторону ерика стоит партизанская застава — три человека с винтовками; спрашивают мужа: «Кого ты везешь?» — «Свою жинку». Часовые меня спрашивают: «Чего вы приехали?» Отвечаю: «Кадеты выкурили». Некоторых жен уже послали на ссылку. На заставе мы лодку оставили и пошли в камышанский штаб. Женщины-камышанки меня окружили, все спрашивали: «Как там дома?»

Я заболела тифом, болела три недели. Стала выздоравливать. Кадеты стали на камыши наступать. У нас, на острове, стали рваться снаряды. Там, в земле, были выкопаны землянки с маленьким окошечком. Наши все кричат: «Ура! Ура!» Озеро покрыто тоненьким льдом. Женщины к нам пришли вброд по озеру, добираясь к нашему штабу. По самую шею мокрые, дрожат. Мы начали раскладывать в землянках огонь и их обсушивать и обогревать. Только обсушили четырех женщин — идут еще семь человек, трое с грудными детьми. Нам сообщили: партизанский штаб уже разбит. После этого мы еще жили на острове один день. Затем мы, тридцать женщин, имея сорок пять детей, решили идти в село ночью. Нас наши мужчины и часовые не пускают. Бабы поскладали всю одежду на пять подвод и пошли бродом. Вода до грудей доходила. Наши мужчины ужасаются: «Куда вы идете, все равно умирать одни раз». Мы не слушаем их. Пошли вброд гуськом, один другому в затылок — плач детей, крик, шум от ледяной воды. Мы своих детей запугивали: «Молчите, а то кадюки постреляют». Так шли по воде четыре версты, вышли опять на сухой остров. Я шла больная по воде и отстала, выбившись из сил. Попросила меня бросить, но меня взяли под руки и привели в курень. Женщины уже разложили костры, среди куреня сушатся и греются. Меня начали обогревать. Я очень крепко уснула. Проснулась, когда уже почти все ушли, остались только семь женщин, шесть детей и один мужчина. Пошли мы по тропинке. Камыш, лес, кустарник, осока. Подошли к прорве, перелезли верхом по дрючкам, идем домой, опять подходим ко второй прорве. Там стоит кадетская застава. Часовые крикнули: «Стой, камышане, стрелять на месте будем!» Мы: «Стреляйте, нам все равно смерть». — «Ну, переходите на эту сторону, на сухое место». Мы перелезли через дрючки. Часовые женщин грубо обыскали и повели в село. Вели по дороге, по садам. Довели нас, мокрых, до села и приказали идти в крайние хаты и скрываться до ночи, в село не ходить. Мы пошли — кто куда. Я спряталась в канаву, сидела, дрожала, мокрая, до ночи. Ночью пошла домой, к матери родной. Свалилась в постель. Соседи белым заявили — пришла Жмыкова, камышанка. На второй день утром рано приехали к нам два всадника-белогвардейца. Послал их к нам мой родной дядя. Вошли в хату кадеты, нас было две сестры и мать-старушка семидесяти лет. «А где ваша камышанка?» Мать указала: «Вот, лежит больная». Он наставил винтовку на меня, спрашивая: «Говори, где твой муж, а то буду стрелять». Я: «Стреляй, мне все равно. Придет время — в вас будут стрелять». Кадет злится, молчит. Губастый, носатый, черный, морда большая. «Мы тебя заберем с детьми и отвезем за слободу, расстреляем». А потом: «Давай деньги». Мать-старушка стоит, плачет, вытирает слезы. Сынишка мой стоит и кричит: «Ой, мамо, мамо, що ж мы будем робыть, як нас повезуть расстреливать!» Я уговариваю сына: «Молчи, сынок, пусть стреляют. Им тоже не миновать этой кары». Кадет ко мне придирается с сердцем, аж подпрыгивает: «Тоби кажу, давай гроши». — «Грошей у мэнэ нэма». — «Ну, давай твое барахло». — «Мое барахло уже забрано». Кадет сердится: «Брешешь ты. Нам сказала женщина, твое барахло лежит у сестры». Сестра жила рядом. Кадеты пошли к ней. Забрали вещи в мешки и пришли опять ко мне. Опять стали придираться: «А ты казала, що забрано барахло, а мы нашли». Мне приказали одеваться: «Мы повезем тебя расстреливать». — «Если хотите, то стреляйте меня здесь». Во дворе лежала скирда кизяков. Этот, толстомордый, раскидал все кизяки, не нашел ничего, мать подошла к нему и говорит: «Что они тебе, кизяки, мешают?» Он рычит: «Уйди, все равно и тебя, старая ведьма, расстреляем». Вошел в хату и говорит: «Давай деньги, мы тебе отдадим твое барахло». — «Денег нет. Скорей стреляйте, не мучьте». В хату вошел мой сынишка. Толстомордый наставил на него наган и кричит: «Скажи, где деньги?» Сын: «Денег нет». — «Брешешь, а то бить буду плетью». Стал придираться к старухе. Залез к ней за пазуху, вытащил сто пятьдесят рублей денег. Забрал деньги и барахло. Я прошу: «Дайте мне хоть одно платье и платок, а то умру, и хоронить не в чем». Ничего они мне не дали. Стали они тут же делить награбленное. Таскают друг друга по комнате, вцепившись один за одну штанину, другой за другую. Но толстомордый все забрал и надел на себя.

Думала, не доживу до лучших времен. А теперь это проклятое прошлое только сном кажется.