Глава 4 КАК БЫЛ СОКРУШЕН МЯТЕЖ ГКЧП

Глава 4

КАК БЫЛ СОКРУШЕН МЯТЕЖ ГКЧП

Подготовка к переговорам — документ-ультиматум

Рано утром 20-го, часов в 6 утра, в кабинете Ельцина мы обсуждали предстоящую встречу в Кремле с Лукьяновым. Все понимали, насколько она была важна. Поэтому участники были сдержанны. Помимо нашей «тройки», которая составила делегацию (Хасбулатов, Силаев и Руцкой), и Ельцина, в совещании принимали участие Юрий Петров (руководитель администрации Ельцина), Геннадий Бурбулис, Виктор Илюшин и Лев Суханов (помощники Ельцина) и еще ряд лиц.

Обсуждали содержание наших предложений, которые мы должны были изложить на встрече с А.И. Лукьяновым, намеченной на 10 часов. Основу этих предложений готовил И. Силаев — мы поручили ему эту работу еще ночью. И, кстати, они были неплохо подготовлены и, насколько я понял, уже согласованы с Ельциным. Но мне они показались недостаточными, в частности, в них не было точных требований относительно возвращения Горбачева к исполнению своих обязанностей, прекращения деятельности ГКЧП и вывода войск из Москвы.

Я потребовал внести эти три пункта и ужесточить содержание документа. «Надо показать нашу решительность, готовность до конца противостоять их силе, иначе мы их не сломаем» — эти мои слова подействовали на Ельцина. Он согласился вписать их и поручил нам — Силаеву и мне — доработать документ. После обсуждения была составлена база документа, которая состояла из десяти пунктов, по содержанию напоминающих, откровенно говоря, ультиматум, чем предполагающих возможность каких-то «компромиссов», на которые надеялись заговорщики. К 9 часам наш документ был в полной мере подготовлен и одобрен нами всеми. Для того чтобы читатель представил реально, о чем шла речь в нашем «документе», надо их изложить. Вот краткое изложение содержания этих десяти пунктов.

Первое. Организовать в течение 24 часов с момента получения этого документа встречу Ельцина, Хасбулатова, Силаева с президентом Горбачевым. К встрече привлечь Янаева.

Второе. Если президент Горбачев действительно болен, провести в ближайшие три дня его медицинское освидетельствование с участием специалистов-экспертов Всемирной организации здравоохранения.

Третье. Результаты освидетельствования Горбачева опубликовать. При положительных результатах (то есть если Горбачев здоров) незамедлительно обеспечить Горбачеву условия для возобновления выполнения обязанностей Президента СССР.

Четвертое. ГКЧП немедленно отменяет все ограничения на деятельность российских средств массовой информации.

Пятое. Отменить действия чрезвычайного положения на всей территории России.

Шестое. Немедленно восстановить все виды связи для нормального функционирования российского руководства.

Седьмое. Не препятствовать народным депутатам России, которые прибывают в Москву для участия в работе Чрезвычайной сессии Верховного Совета (21 августа, утром).

Восьмое. Начать согласованный (с руководством России) вывод армейских и иных воинских подразделений из Москвы (и других городов) в места их постоянного пребывания.

Девятое. Созвать Чрезвычайную сессию Верховного Совета СССР с целью обсуждения создавшейся в стране ситуации в связи с деятельностью ГКЧП.

Десятое. Распустить незаконно созданный Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР и отменить все его постановления и распоряжения.

Такими были наши «предложения», изложенные в «документе». Первые три пункта, связанные с президентом Горбачевым, бесспорно, были необычайно сильными в политико-психологическом плане, которые подчеркивали стремление российских руководителей, имевших сложные отношения с Горбачевым, решительно занявших позицию защиты принципа законности и Конституции страны. Они способствовали массовой поддержке нашей позиции — поэтому я настоял на таком расположении этих пунктов в «документе», хотя Ельцин и его соратники (кроме Силаева) пытались обойтись без упоминания имени Горбачева.

Таким получился разработанный нами «документ» — мы его подписали — Ельцин, я и Силаев. После этого все поднялись. Ельцин сказал: «С Богом!» Мы вышли из его кабинета, спустились на первый этаж и шагнули на заполненную народом улицу.

Переговоры с Лукьяновым в Кремле

И вот в 9.30 мы — я и Руцкой — в одной машине, Силаев — в другой — выехали из Белого дома, поехали по Калининскому проспекту. Плотной стеной стояли люди, мы медленно продвигались вперед. Узнавая, они приветствовали нас, многие кричали: «Не идите в Кремль — вас арестуют, убьют!»

Беспрепятственно въехали в Кремль, остановились у здания Кремлевского дворца съездов. Нас встретили, повели наверх, в кабинет Лукьянова.

Председатель Верховного Совета СССР нас встретил довольно радушно. Сели за рабочий стол. Хозяин заказал всем кофе. Начал разговор Лукьянов — он сразу же затронул вопрос о своей полной непричастности к ГКЧП, о том, что его вызвали телеграммой из отпуска 18-го и т. д. Я прервал его, сказав, что, учитывая его непричастность к хунте, мы и решили встретиться именно с ним, и только с ним. И для начала нашей беседы — хорошо бы ему ознакомиться с текстом документа, который намерены ему вручить для ознакомления.

Силаев немедленно достал из папки наш «документ» и передал Лукьянову. Председатель Верховного Совета СССР стал внимательно читать его. Читал основательно. Мы напряженно ждали…

Дошел до десятого пункта: «Распустить незаконно созданный Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР и отменить все его постановления и распоряжения». Лукьянов здесь уже откровенно возмутился.

Лукьянов. Руслан ИмрановичI Ваши требования — это ультиматум!(Это он понял сразу!) Вы вчера мне говорили о том, что предложите какую-то приемлемую для «них» базу для переговоров. Я, хотя никакого отношения к ним не имею, сумел их, с большим трудом, убедить не предпринимать ничего опасного прошлой ночью, сдержать воинственных генералов от «акций». А теперь вы предлагаете «сдаться»! Как это я смогу обеспечить? Это — немыслимо! При этом вы, Руслан Имранович, не принимаете во внимание, что я не имею отношения к этому пресловутому «государственному комитету по чрезвычайному положению». Его глава — и.о. президента Геннадий Янаев. Я даже не знаю, как они могут поступить со мной!

Я. Анатолий Иванович! Ни в коем случае не считаю вас лично причастным к действиям ГКЧП. Но вы — Председатель Верховного Совета СССР. Вы — законная власть. Ничего они не сделают с вами, мы полагаем, что «они» не могут не считаться с вами, от вашей позиции многое зависит…

Силаев. Анатолий Иванович, вам надо переговорить с Янаевым решительно. Начнет работать Верховный Совет России, а затем и СССР, они потребуют объяснений. Представьте себе, придет на это заседание наш председатель, Руслан Имранович, расскажет о нашей беседе. Вы хорошо себе представляете все, что дальше произойдет? Давайте говорить прямо — «план по перевороту» не удался, во всяком случае так, как он был задуман. Теперь нам всем надо «выкручиваться», «выходить из ситуации» с наименьшими издержками. Мы предлагаем выход из создавшейся ситуации.

Силаев был убедителен, он произвел впечатление.

«Но с такими требованиями «они» не согласятся. О роспуске «госкомитета» не стоит и говорить», — отрезал Лукьянов. Он был основательно потрясен, видимо, не ожидал от нас таких требований, которые фактически были действительно ультиматумом.

Я. Анатолий Иванович, — вот документ, перед вами, прочитайте его еще раз внимательно, потом обсудим, — сказал я в ответ на его реакцию.

Лукьянов стал еще раз внимательно читать. Руцкой мешал ему сосредоточиться, все время затевая какие-то споры, мы с Силаевым пытались каким-то образом заставить его замолчать. Это нам удалось, хотя и с трудом.

— Это ультиматум! — повторил Лукьянов с какой-то горечью, дочитав документ и выслушав мои пояснения.

— Нет, разумеется, — заметил я, — это определенная база для переговоров. Нам хотелось бы, чтобы вы, Анатолий Иванович, представили всю ситуацию в реальности А она требует решения этих вопросов, изложенных в «Документе, — так пытался я сгладить наше ультимативное требование.

Я напомнил, что в своем телевизионном выступлении 19 августа вечером он, Лукьянов, сказал, что якобы «Горбачев в курсе всех событий и даже одобрительно к ним относится», — и задал вопрос: «Так ли это? У нас большие сомнения в правдивости такого толкования позиции Горбачева

Лукьянов настаивал на правдивости своей версии. Уверял, что «Горбачев — в курсе событий».

Интересно и то, что Лукьянов вскользь заметил, что виновны в государственном перевороте сами российские власти, якобы создавшие ситуацию, которую, как представили высшие чины КГБ, МВД и Армии, можно решить лишь с помощью режима «чрезвычайного положения— «Так говорят люди ГКЧП», — поспешно добавил он. И даже обвинил Ельцина в болезни Горбачева — будто бы после резкого разговора, который навязал Ельцин Горбачеву накануне отпуска, последнему стало плохо. Это было неправдой — Ельцин никакого скандала Горбачеву не мог «закатить» по одной простой причине — он побаивался Горбачева, предпочитал не встречаться с ним (по возможности) и избегал серьезных разговоров по ответственным вопросам политики.

— Когда это было? — изумился я. — Я ничего не знаю о их встрече.

— Перед самым летним отпуском, — пояснил Лукьянов, — речь шла о Союзном договоре — Ельцин отказался его подписать, и Горбачев очень расстроился, и это повлияло на его болезнь. Говорю это с горечью, потому что я дружу с Горбачевым 30 лет, — сказал Лукьянов, к полному моему изумлению. Это уже была неправда — мы с Ельциным, после длительного обсуждения проекта договора, решили поддержать этот проект Горбачева, хотя и с оговорками. И это наше решение мы оформили через постановление Верховного Совета по Союзному договору, — о чем указывал в начале предыдущей главы книги.

Но я решил не заострять внимания на этом аспекте и постарался перевести тему в плоскость нашей конкретной ситуации, задав собеседнику вопрос:

«Анатолий Иванович, как вы намерены влиять на Янаева, Язова, Крючкова — чтобы выполнить то, о чем мы с вами договорились?» — и показал рукой на папку с нашими требованиями.

Лукьянов. Сделаю все, что смогу. Но и вам следует поубавить свои аппетиты. Я имею в виду вопрос относительно того, чтобы сохранить на какое-то время статус ГКЧП. Они не согласятся на немедленную капитуляцию.

Лукьянов упорно называл ГКЧП — «они», «их», с «ними»…Важно было не сорвать переговоры, начав с требований «распустить ГКЧП». Я постарался перенести обсуждение на другие вопросы.

Я. Вам, Анатолий Иванович, известно о том, что закрыт российский, недавно открывшийся телеканал, наши газеты; действуют лишь центральные партийные газеты. Поэтому просим отменить это распоряжение по цензуре. Нам также стало известно, что власти препятствуют нашим депутатам прибыть в Москву на Чрезвычайную сессию Верховного Совета…

Лукьянов. Это справедливо. Никто не может препятствовать прибытию депутатов в Москву. Но, Руслан Имранович, некоторые из ваших требований просто нереальны, в том числе о немедленной отмене запрета на издание российских СМИ и т. д., — сказал Председатель Верховного Совета СССР, успокаиваясь. — Возможно, для их обсуждения нам надо будет встретиться егце раз.

Это уже было хорошо, наш диалог-то как раз соответствовал нашей тактике — он давал нам время, а оно работало на нас.

Я. Согласен. Но хочу еще раз напомнить, Анатолий Иванович, — применение силы против нас, конечно, приведет к гибели людей, возможно, к гибели или аресту российского руководства. #о вы должны совершенно четко, определенно и ясно знать: с этой минуты за любую человеческую кровь, пролитую в ходе столкновений вокруг Парламентского дворца либо где-нибудь на территории РСФСР; в первую очередь будут нести ответственность все члены ГКЧП и все должностные лица, выполняющие их преступные приказы, или прямо и косвенно содействующие их деятельности. От имени Верховного Совета России это я вам заявляю.

Лукьянов побледнел. «#о почему я должен нести ответственность за них? Пусть сами отвечают!» — взволнованно воскликнул Анатолий Иванович. Он был потрясен этими моими жестокими словами.

Я. Они ответят, ив сомневайтесь, — а вас я предупредил, Анатолий Иванович, постарайтесь убедить руководителей путча поскорее увести войска из центра Москвы, снять с нас осаду. Не ровен час, какой-нибудь «генерал Грачев» или «майор Евдокимов» начнет штурмовать здание Верховного Совета — в такой обстановке это вполне возможно: кто будет нести ответственность?

Я, конечно, знал, что все сказанное нами внимательно слушали и записывали люди Крючкова.

Лукьянов. Руслан Имранович, Иван Степанович! Даю слово, что никакого штурма не будет. Я прошу вас, Руслан Имранович, поддерживать со мной телефонную связь постоянно. Бас будут соединять со мной в любое время. Согласен — всю эту ситуацию надо «разрулить» в мирном направлении, крови не должно быть — в этом я полностью согласен с вами.

Я. Хорошо, Анатолий Иванович! Если сегодня, например в 10 вечера, будет снята осада с российского Парламентского дворца, мы со своей стороны постараемся в кратчайшие сроки прекратить демонстрации, забастовки и другие формы массовых выступлений народа. Постараемся в течение текущего дня (20-го) наладить сотрудничество с войсками, чтобы т-чать их отвод из Москвы в свои части….

При всем своем самообладании Лукьянов заметно волновался. Несколько успокоившись, он нажал на кнопку. Жду реакции. Я думал — кого он вызовет? Вошел симпатичный парень, вроде бы не военный. «Размножьте, передайте им», — он вручил помощнику наш документ с требованиями.

Конечно, у меня мелькнула мысль: «Выпустят ли нас отсюда?» Потом Силаев говорил — у него то же самое было на уме.

В общем, говорили долго, Силаев — спокойно и убедительно, Руцкой не переставал горячиться, «сбивал» разговор. В заключение, к концу беседы, Лукьянов снова подчеркнул, что он не имеет отношения к ГКЧП, — он твердо обещал обеспечить беспрепятственный пропуск депутатов России на Чрезвычайный съезд, а также «попробует убедить» путчистов убрать войска, расположенные вокруг Белого дома.

Обещание не препятствовать прибытию в Москву парламентариев я считал особенно важным, поскольку само заседание Чрезвычайной сессии Верховного Совета в условиях переворота уже означало нашу серьезную политическую победу. Понимал это, несомненно, и Лукьянов. Он, как мне представляется, после нашей встречи если не окончательно разуверился в победе путча, то понял, что ситуация очень сложная, и поэтому содействовал тому, что наших депутатов не задерживали при их въезде в Москву и прилетах в московские аэропорты (начиная с 20–21 августа).

Выходили мы из кабинета Лукьянова с ощущением, что нас задержат. Сели в машины. Тронулись. Пока не задержали. Выехали через кремлевские ворота. Вздохнули с облегчением — еще не задержали… Уже в самом начале Калининского проспекта пришлось выйти из машин — густая толпа не пропускала. Так и шли к своему зданию под возгласы, приветствия людей, которые искренне радовались тому, что российские руководители в целости и сохранности возвращаются из Кремля — гнезда заговорщиков.

Возможно, этого не произошло еще и потому, что сотни тысяч людей знали и видели, как мы едем в Кремль. Они ждали нашего возвращения на всем пространстве Калининского проспекта. Их радость и восторги трудно описать, когда мы втроем — я, Силаев и Руцкой, — с трудом выбираясь из тесно смыкающихся вокруг нас людей, направлялись пешком к Белому дому, где нас с нетерпением ждали Ельцин и другие наши соратники.

Уверен, с точки зрения реального влияния на обстановку наш визит в Кремль и переговоры с Анатолием Лукьяновым имели выдающееся значение, намного превосходящее выступление Ельцина на танке 19 августа.

Я для себя в те часы сделал твердый вывод: никакого штурма не будет; не следует лишь провоцировать наиболее воинственных генералов и офицеров; следует изучать и анализировать обстановку, вовлекать все большее число людей в выступления против заговорщиков, контролировать обстановку.

Анализ ситуации

Как мне представляется, после наших переговоров Лукьянов окончательно разуверился в возможности «легкой победы», стал глубже размышлять о последствиях вероятного вооруженного конфликта. В той общественной обстановке в стране, когда люди нетерпимо относились к любому кровопролитию, независимо от того, во имя каких интересов она могла быть пролита, Лукьянов понял, что такого рода последствия не будут народом прощены. Он очень хорошо понял смысл моих жестоких слов, обращенных к нему лично. Я полагаю, что именно в Лукьянове — разгадка того, почему руководство ГКЧП не отдало приказ о разгроме нашего сопротивления, а вовсе не в некой мифической «нерешительности», «слабоволии», «отсутствии твердости» членов ГКЧП — о чем до сегодняшнего дня легкомысленно утверждают почти все, кто берется рассуждать на тему августовских событий 1991-го. Во всяком случае, полагаю, что в числе многих причин, которые заставили отказаться от проведения операции «Гром», одна из них — в Лукьянове.

Поэтому я был крайне недоволен, когда Лукьянов был подвергнут аресту и заключен в тюрьму вместе с другими участниками ГКЧП. Даже в том случае, если он выступал идейным вдохновителем путчистов, — слишком велика была его роль в бескровном разрешении этой ужасной драмы, которая могла завершиться в самых катастрофических формах, с огромными жертвами, возможно — с установлением диктаторского и даже — тиранического правления — пусть на сравнительно краткий временной период. Потому что в этом мстительном поступке особую роль сыграл Бурбулис, который почему-то яростно ненавидел Лукьянова и Горбачева. Да и российский генеральный прокурор Степанков, грамотный юрист и хороший парень, но слабовольный, поддался влиянию Ельцина и его соратников в большей мере, чем реальным фактам.

Наших депутатов, прибывающих на Чрезвычайную сессию Верховного Совета, не задерживали (такие указания, как выяснилось, были). Это обещание Лукьянов тоже выполнил — это подтверждалось непрерывным прибытием в Белый дом парламентариев, начиная с Камчатки, Сибири, Кавказа и Ленинграда — до ближних (центральных) областей России.

Вернувшись в Белый дом (так стали называть Парламентский дворец с 20 августа), мы все втроем прошли к Ельцину, подробно рассказали ему о наших переговорах с Лукьяновым. Мы заново проанализировали содержание нашей беседы и пришли к следующим выводам, которые были изложены мной.

Первое. Можно с уверенностью заключить, что Председатель Верховного Совета СССР действует в координации с заговорщиками, хотя, возможно, они не всегда и не во всем учитывают его мнение. Силаев, однако, считал, что он играет более важную роль, как бы обеспечивая их «политическое и правовое прикрытие».

Второе. Лукьянов — достаточно самостоятельная политическая фигура, он не является марионеткой путчистов, опытный и умный человек, способный влиять на ситуацию.

Третье. Необходимо использовать стремление Лукьянова оставить для себя возможности маневрировать — он неоднократно повторял, что «не связан с ГКЧП», изъявил желание продолжать поддерживать со мной постоянную телефонную связь. В нашей ситуации — это уже не плохо.

Четвертое. Нам следует и далее действовать решительно и твердо, но — крайне осторожно, не спровоцировать на активные действия воинские подразделения — у них нервы напряжены до предела. Похоже, единоначалие в составе ГКЧП отсутствует — военные боятся брать на себя ответственность и дать четкий приказ Армии захватить нас. Поэтому важно, чтобы не возник какой-нибудь трагический эпизод, способный самопроизвольно «завести» эту адскую военную машину.

Пятое. Я почти уверен в том, что Лукьянов воспрепятствует применению силы. После завершения путча, мне представляется, Лукьянова не стоит «подводить» под уголовный закон — если наша ситуация разрешится мирно.

Ельцин согласился со всеми этими доводами, но, как я выяснил позже, заставил генерального прокурора Валентина Степанкова арестовать и Лукьянова (при согласии Горбачева).

Силаев: «Сегодня ночью будет штурм!»

Со второй половины 20 августа обстановка оставалась напряженной, нарастая по мере того, как в центр Москвы вводились новые бронетанковые части. Они непрерывно маневрировали, вокруг них, буквально в шагах, двигались и стояли люди, неистово выкрикивая протестные лозунги. Опасность бродила рядом, она висела в воздухе, от нее люди (особенно женщины) падали в обморок, их подхватывали и оттаскивали в сторону от медленно идущих, ревя мощными моторами, тяжелых танков и еще черт их разберет каких-то железных чудовищ. Мои телефоны и факсы звенели, не умолкая, выбрасывали горы бумаг со всего света, в том числе из разных наших областных и краевых советов и администраций, их не успевали «заряжать» бумагой. Все хотели узнать у меня «последние сведения», заверяли о своей поддержке. Развеселила одна телеграмма из Владивостока. Капитан 2 ранга какого-то военного корабля Черепков отстранил от командования начальника, заявившего о «правильности действий ГКЧП», назначил себя командиром корабля и обязал всех подчиняться только российским властям.

Я немедленно продиктовал ему телеграмму следующего содержания:

«Ваши действия одобряю. Утверждаю вас командующим соединением кораблей, если его командование, в нарушение Закона, стало на путь признания ГКЧП. Приказываю вам подчинить находящиеся в районе ВМС Российскому Верховному Совету и Президенту Ельцину, Главнокомандующему всеми вооруженными силами на территории России. Хасбулатов».

К вечеру зачастил дождь, частые капли непрерывно били по стеклам огромных окон. Обстановка буквально накалялась от напряжения, отовсюду поступали сообщения о подготовке штурма здания нашего парламента. Часов в 10 вечера я был у Ельцина — что-то обсуждали вдвоем. Я сидел, он расхаживал рядом, когда резко зазвонил телефон, — Ельцин подошел, нажал кнопку. Слышен голос Силаева:

«Борис Николаевич, я отпустил работников аппарата правительства, сам ухожу домой — пусть «берут» дома. Прощайте, Борис Николаевич». Ельцин, вижу, побледнел, говорит: «Ну что вы, Иван Степанович, мы вот сидим здесь с Русланом Имрановичем, отрабатываем детали обороны. Может быть, зайдете?»

Силаев. Руслан Имранович, прощайте, Борис Николаевич, прощайте. Сегодня ночью с нами будет кончено. Это достоверная информация. Пусть берут дома. Прощайте…

Телефон отключился. Ельцин, буквально побелевший, тяжко смотрит на меня, молчит.

Я. Сегодня Иван Степанович у Лукьянова показал себя сильным бойцом. Перенервничал он, не надо на него сердиться.

Ельцин. Да я не сержусь, дело не в этом… — Замолчал. Затем опять: — Неужели они пойдут убивать нас, людей, которые нас защищают? Здесь ведь так много женщин, детей. И их — тоже? Вы, Руслан Имранович, семью припрятали? Нет? Советую вам это сделать, пока не поздно. Плохо кончится для нас с вами. Мы у них двое — как кость в горле…

Я. Нет. Не согласен, Борис Николаевич. Давайте послушаем, что скажет Лукьянов, — мы ведь договорились с ним, что будем поддерживать телефонную связь.

Набираю номер, помощник соединяет с Лукьяновым. Здороваюсь.

Я. Анатолий Иванович, к нам поступает много информации относительно того, что следует ждать каких-то силовых акций. Как это следует понимать? Мы ведь договорились, что начинаем разблокировать ситуацию мирно. Вы что, намерены действовать силовым порядком? Тогда скажите определенно — «да, будет штурм». Но предупреждаю — наши люди по внешнему периметру готовятся поджечь целую бензиновую реку. Вы представляете, что получится из этого «штурма»? (Конечно, я блефовал.)

Лукьянов. Руслан Имранович, у меня нет таких «целей». Я говорил вам, что сам нахожусь в незавидном положении. Не надо меня обвинять. Но скажу одно — никакого штурма не будет! Не торопитесь. Держите своих генералов — Руцкого и Кобеца — за узду, чтобы они не провоцировали ситуацию, военные на пределе.

Я. Спасибо, Анатолий Иванович!

Лукьянов. Желаю успехов!

Ельцин. Вы ему верите?

Я. Верю, потому что у них не так все «гладко», как они планировали. Начался разлад, похоже, хотят, чтобы команду на применение войск отдал лично Янаев, а он на это никогда не пойдет, требует согласия Лукьянова или хочет, чтобы Язов сам отдал такой приказ. Лукьянову не с руки стать вторым Пиночетом. Когда получил признание лучшего в мире спикера? Да ни за что! И Янаев тоже на это не решится. Без приказа этих двоих Армия штурмовать не будет. Без их прикрытия подразделения МВД и КГБ самостоятельно штурмовать не будут. Подождем.

Говорил вроде бы логично, а внутреннее равновесие было нарушено. Вид растерянного Ельцина, уход Силаева из Белого дома — все это уже вызывало не просто сомнения, нечто большее, и даже какое-то равнодушие. Ушли страсть, вдохновение, упоение борьбы — вызванные осознанием важности участия в грандиозных событиях. Нахлынули усталость, скованность; тело, голова заметно наливались свинцом. Я тяжело поднялся с кресла и ушел, не прощаясь.

Гнев

Спускаюсь по лестнице, с шестого на пятый этаж — иду в свой «отсек», в восточное крыло. С поворота коридора навстречу идет группа людей — узнал генерала Кобеца, несколько офицеров в камуфляже, высокий молодой темноволосый генерал.

Кобец (радостно). Руслан Имранович, познакомьтесь — это генерал Лебедь, заместитель командующего ВДВ, а это — полковник (такой-то), командир полка.

Я. Какова цель вашего прихода? — Лебедь молчит.

Кобец. Ну, они хотят узнать у Ельцина, как нам помочь. Мы уже были у него, а теперь я знакомлю с обстановкой…

Я. Помочь? Вы что, Константин Иванович, белены объелись, не знаете, как нам помочь? Прикажите вывести войска, которые осадили здание Верховного Совета, Совета министров и президента России — вот и вся помощь, генерал, которая от вас требуется, — это я Лебедю: — Вы пришли узнать это? Или у вас другая цель? Что вы здесь вынюхиваете?

Лебедь. У меня нет таких полномочий — вывести войска.

Я. В чем заключаются ваши полномочия?

Лебедь. Общая задача — обезвредить мятежников.

Я. Очевидно, мятежники — это мы.

Лебедь. Выходит, так. Обезвредить всех вас можно за несколько минут.

Я. В таком случае мне придется обезвредить вас немедленно. Генерал Кобец! Арестуйте этого генерала и его офицеров, спустите их в подвал и заприте. Когда разобьем ГКЧП, Лебедя предать военному трибуналу — за государственную измену и нарушение военной присяги. Каков дурак! В Председателе Верховного Совета и президенте России, которые работают в своих рабочих помещениях, он усмотрел «мятежников». Выполняйте!

Я развернулся и ушел, оставив генералов и офицеров с полуоткрытыми ртами, по стойке «смирно». Был зол необычайно, готовый сокрушить все… Слабость прошла. Снова пришла уверенность, вернулись рассудочные свойства, спокойствие… Хорошо, что подвернулись эти «генералы»!

У кого «ядерный чемоданчик»?

…Еще днем 19-го мозг пронзила еще одна мысль: кто контролирует ядерное оружие? Это ведь безумие, если эта шайка начнет строить свои планы, увязывая их с ядерным шантажом. Практически воспользоваться ядерным оружием могли три человека — Горбачев, Язов, Моисеев (начальник Генштаба). И это несмотря на все договоры с США и на собственный Верховный Совет, который президент, как Верховный главнокомандующий, должен поставить в известность о своем намерении нанести по кому-то ответный ядерный удар. У кого оставил «чемодан» Горбачев, уходя в отпуск?

Чисто технически поставить в известность членов Верховного Совета СССР за несколько минут — а только он вправе отдать приказ на применение ракет с ядерным оружием — практически невозможно. Подлетное время ракет, пущенных с акватории Баренцева или Норвежского морей, — это 7–9 минут, с континентальной части США — всего 12–15 минут. Все, что могут успеть три человека (Горбачев, облеченный такой ответственностью, Язов и Моисеев), — это переговорить друг с другом. Имеющаяся в их распоряжении связь позволяет связаться в течение секунд, где бы ни находились абоненты. Это так называемая конференц-связь, когда три человека разговаривают одновременно. Еще в брежневские времена, в ходе переговоров с американцами, было достигнуто соглашение о том, что стороны уведомляют друг друга о пуске ракет (например, в акваторию Тихого океана). Что касается «черного чемоданчика», который носили за Горбачевым, знали, наверное, все. Абоненты, то есть офицеры ГРУ, которые и носят, и охраняют чемоданчик, сбросили шифр. Это значит, что в систему управления стратегическими ядерными силами не смог бы войти ни один путчист, кроме Язова. Мало знать шифр, надо знать еще код, и вот он-то доверен указанным выше трем людям. Больше — никому.

Президент был в Форосе, без связи, под арестом…Позже, 21 августа, без связи оказался и Язов, когда его арестовали. Он очень спешил с повинной к Михаилу Сергеевичу и оставил своих абонентов во Внуково-2, чего не имел права делать ни при каких обстоятельствах. Видимо, старый солдат был подавлен абсолютно.

Помню, как встревожился Ельцин, когда я поделился своими тревогами по вопросу о «ядерной кнопке» ночью 20-го, кажется, часов в 11 или 12. — «Не высказывайтесь на эту тему в беседах ни с кем, — посоветовал я, — напугаем людей, постараемся скорее разделаться с этой «шайкой». Он согласно кивнул…

Хаос в войсках как следствие бездарности военачальников

…Войска стягивались в Москву со всей страны. Все подмосковные военные аэропорты были заняты десантниками — огромные колонны движущихся войск — без ясной цели, четких приказов, без указаний на то, против какого «противника» войскам следует действовать. Генерал Грачев по поводу этой ситуации подтвердил общую неразбериху, отчасти порожденную им самим. По его словам, Язов потребовал — в дополнение к Кантемировской и Таманской дивизиям — перебросить в Москву Белгородскую десантную дивизию. Но, не согласившись с этим приказом, он, Грачев, якобы приказал с интервалом в 10 минут приземлять полки на два подмосковных военных аэродрома. После чего их долго сводили в подразделения, затем он дал команду одному из полков совершить марш по кольцевой дороге, а другие полки он двинул к центру столицы. Но Грачев умалчивает о том, что он и его генералы оказались совершенно несостоятельными в деле организации войск в огромном городе. Путаница с войсками оказалась запредельная — некоторые части просто оказались «забытыми» на улицах и в переулках Москвы, потеряли ориентировку. И никакой «сознательной путаницы» не было — она была следствием полководческой бездарности генералов.

В этой суматохе, например, солдатам многих подразделений «забыли» выдать сухой паек. Москвичи, особенно женщины, стали приносить им продукты питания, стыдить — «против кого вы намерены воевать?». Но они — Армия! Солдаты выполняют приказы командиров… Даже преступные приказы.

…В пределах Садового кольца насыщенность воинскими подразделениями была чрезвычайной. Создавалось впечатление, что никакой координации в движении непрерывно прибывающих подразделений и их выдвижении на заранее определенные позиции не существует. На места расположения одних буквально «наезжали» другие, прибывающие из Подмосковья и центральных областей, возникали спорадические перестрелки между ними. А это с большой тревогой отзывалось на массе людей, наводнивших центр Москвы; о том, чтобы разогнать эти быстро растущие массы, толпы, — не могло быть и речи — для этого надо было использовать оружие — то есть убивать людей. Кто мог тогда взять на себя такую смелость? Да никто. Милиции в центре Москвы в те дни вообще не было, а отдельные милиционеры находились среди людей, выступающих против Кремля.

Со второй половины 20 августа в Москву стало прибывать еще большее количество разных воинских подразделений с бронетехникой. Очевидно, действовали приказы и распоряжения, отдаваемые воинскими начальниками по «схемам» и «картам» учений, где все идеально и нет многотысячных толп орущих людей, вызывающих смятение в медленно продвигающихся колоннах. В частности, буквально ошалев от психологического давления, как следствие активно отрицательного отношения огромных масс людей, в переулках большого города военным не было возможности «осмотреться».

Так происходило повсюду, в результате — хаос, неразбериха. Самую большую неподготовленность как военачальник, не способный профессионально грамотно дислоцировать огромные массы войск, показал в эти дни генерал Грачев (ответственный за их дислокацию), командующий воздушно-десантными силами страны. Он позже попытался объяснить эту ситуацию якобы своими сознательными действиями, но это не так. Я совершенно уверен в том, что, получив от высшего командования приказ взять Парламентский дворец силой, он, Грачев, решительно смял бы всю нашу «оборону» и ворвался бы к нам, не останавливаясь перед убийствами защитников. И если он лично не проявил инициативы — не отдал преступный приказ о штурме, — какой в этом «патриотический» подвиг? Естественно, в этом нет никакой личной заслуги генерала — он, в полном смысле слова, действовал как дисциплинированный солдат.

Но я, описывая ситуацию с войсками, имею в виду то, что принято называть хотя бы проведением грамотных передислокаций воинских подразделений в большом городе, в частности тот немыслимый бедлам, который устроил в центре Москвы этот бравый генерал, Грачев, и другие такие же военачальники, вводя в центр Москвы все новые подразделения. Хотя их избыточность была очевидной даже не для военного аналитика.

Нельзя не сказать и о том, что солдаты большинства частей, в том числе и переданных КГБ, не имели практического опыта боевых действий, однако, вполне возможно, что они пошли бы штурмовать нашу «крепость» — Парламентский дворец ночью 19 августа, если бы я не начал переговоры с Лукьяновым. Например, Рязанский полк Тульской дивизии ВДВ, солдаты которого успели повоевать в различных регионах страны, был готов к любым агрессивным действиям — об этом мне сообщили наши депутаты. О позиции Грачева я уже говорил — он попросту маневрировал, «крутил», вводил в заблуждение и путчистов, и Ельцина (со Скоковым), выжидая, какая из сторон будет выигрывать. Но если бы ему был дан четкий приказ штурмовать, — он, не колеблясь, его бы выполнил. И никаким «спасителем», как назвал его Ельцин, он, конечно же, не был. Он спас прежде всего себя, сделал карьеру, незаслуженно став министром обороны. Ему в этом помог основательно Юрий Скоков, изумительно падкий до всяких «таинственных» выдумок. Это с его подачи Грачеву была приписана роль генерала, якобы «не выполнившего приказ ГКЧП». Но приказ должен был отдать Язов, а он его не отдал — вот и все. Грачев, Громов, Лебедь и другие войсковые командиры требовали приказа, но не получили.

Командиры подразделений, оказавшись на улицах и площадях Москвы, в буквальном смысле не знали, что им делать. Вы можете себе представить картину: медленно движется колонна танков по узкой улочке, вблизи центра Москвы, как бы пробираясь через толпы людей, зеваки по сторонам, яростно выкрикивающие проклятия. Вдруг колонна останавливается, открывается верхний люк — из него высовывается голова офицера-командира в шлеме. Он обращается к толпе: «Скажите, как проехать на такой-то переулок?» В толпе сначала — изумление, а затем смех, реплики: «А тебе, дорогой, какая квартира нужна? Не стесняйся/» Такие колонны приходилось «сопровождать» нашим парламентариям и активным москвичам, чтобы обеспечить какое-либо подобие порядка. Если представить, что началась бы атака на здание Верховного Совета, можно уверенно сказать, что нашлось бы немало москвичей-мужчин, которые с легкостью необыкновенной стали бы закидывать колонны с бронетехникой гранатами и «коктейлем Молотова». К счастью, этого удалось избежать.

Часов в 10–11 вечера позвонил Попов (после моей встречи с Лебедевым), сообщил, что он с Лужковым хотел бы перебраться к нам в Белый дом — в Моссовете для них создалась «угрожающая ситуация». Я сказал, чтобы они побыстрее прибыли ко мне.

Попов и Лужков в Белом доме

Попов и Лужков (с женой) пришли часа через два, мокрые, потрепанные. Пробирались пешком по переулкам, от улицы Горького (Тверской), где расположено здание Моссовета, к нам, на Набережную. Повсюду — бронетехника. Грузовики с солдатами и люди, снующие между танками и грузовиками. Комендантских патрулей не видно — новые власти, видимо, опасаются, что люди могут напасть на них, завяжутся конфликты. Или скорее всего, приказ о комендантском часе, который был отдан генералом Калининым, просто не выполняется.

Я созвонился с Ельциным, сообщил ему о том, что у меня — Попов и Лужков, не хотел бы он с ними встретиться и переговорить об обстановке в Москве? Президент ответил, что обстановку в Москве знает не хуже Попова и Лужкова. «Раз они пришли к вам, вот и займите их делом, Руслан Имранович, — у вас его невпроворот— сказал Ельцин. Гости все слышали. Попова Ельцин невзлюбил сравнительно недавно, с одного эпизода. Накануне отставки Шеварднадзе с поста министра иностранных дел СССР Попов, испуганный, пришел в посольство США поздно ночью и сообщил о «заговоре» против Горбачева послу Д. Мэтлоку. Тот передал это сообщение в Вашингтон. Президент Буш звонит Горбачеву и спрашивает: знает ли он о заговоре? Горбачев попал в глупое, буквально анекдотическое положение. Тогда никакого заговора реально не было, хотя, возможно, кое-кто и размышлял в этом направлении. Ельцин был страшно недоволен тем, что Попов — один из его ближайших советников — поступил так легкомысленно, позволив высмеять себя, в том числе в газетах американцев…

В это время входят наши депутаты, Аслаханов и Рудкин, оба с тяжелыми пистолетами Сеченова. Встревожены. Говорят о штурме как о точном факте, просят меня перебраться в президентский отсек на 6-м этаже, поскольку мой отсек — самый удобный для предстоящей атаки и захвата. Я сижу, курю, слушаю. Попов и Лужков (с женой) тоже внимательно слушают, сидя на стульях рядом, у большого стола для совещаний.

Я. Какая разница, где они атакуют вначале — здесь, у меня, или с другой стороны здания? Если атакуют, пойдут на штурм здания — они без труда захватят все помещения, а не «отсеки». Никуда я не перейду. Весь смысл нашей почти двухдневной деятельности состоял в том, чтобы не допустить такого разворота событий — кровавой и насильственной развяжи. Понимаете это? — А не в обороне по существу. Если начнется атака — никакая «оборона» не поможет. Нам надо, чтобы «они» не захотели атаковать нас, в том числе предполагая, что у нас очень крепкая оборона. На деле у нас ее нет и не может быть. Если начнется атака — мы проиграли, помимо того, что будут жертвы. Но я не уверен так, как вы, что мы проиграли и что начинается атака. Полагаю, ее не будет. Меня в этом уверяет и Лукьянов, я с ним часто перезваниваюсь. Так что успокойте всех наших людей, надо продержаться всего лишь эту ночь…

Депутаты слушают внимательно, чувствую, что не убедил. Уходят.

Ельцин: «Бежать!»

…Приблизительно 01 час. В эту минуту распахивается дверь — вбегает Коржаков, кричит: «Руслан Имранович, быстрее к президенту!» — и тут же исчезает. Предполагая самое худшее, вскакиваю, говорю своим гостям: «Идите за мной!* — а сам бегом к президенту. В приемной — никого, огромный кабинет пуст. Охранник стоит на другом конце кабинета, у двери в комнату отдыха, машет мне рукой: «Сюда!» Проходим к лифту, спускаемся, дверь открывается, входим в гараж. Вижу, стоят: Ельцин, Петров, Суханов, Илюшин, Коржаков, еще кто-то. Расхаживают вокруг огромного ельцинского бронированного «ЗИЛа» — я его с трудом «выбил» у Крючкова в сентябре 1990 г., когда Ельцин попал в какую-то автомобильную аварию и впал в депрессию.

Ельцин шагнул ко мне, говорит: «Руслан Имранович, нам с вами надо срочно перебраться в американское посольство. Штурм начнется очень скоро, нас с вами ликвидируют. Есть договоренность — в мире начнется большой шум, эти из ГКЧП вынуждены будут уйти — мы вернемся через несколько дней. Нам надо сохранить себя для России

Я молчу, ошарашенный. Помощники Ельцина мне деловито рассказывают, что, как только открываются автоматические ворота, бронированный «ЗИЛ» может легко проскочить через «жиденькую» баррикаду и прорваться во двор американского посольства — «там вас ждут».

Пока я слушал Ельцина и объяснения, как нам «бежать», быстро мелькали все события последних дней — растерянность Ельцина в первые часы путча, его готовность смириться с поражением, полное отсутствие какой-либо инициативы, какие-то детские игры в «правительство в Свердловске», «правительство в изгнании» в Париже и т. д. А теперь — эта очевидная и откровенная трусость. Да еще и приглашает меня стать соучастником позорного бегства… Овладевшая мной ярость готова была сорваться — слова самые оскорбительные и презрительные готовы были обрушиться на человека, стоявшего передо мной. Я сжал зубы и губы — мозг контролировал язык. Молчу.

Подошел близко Коржаков, говорит: «Надо торопиться. Возможно, была утечка информации. Тогда они заблокируют проход».

Ельцин, видимо полагая, что я согласился с ним бежать, шагнул к двери машины, Коржаков открывает ее.

Я стоял, не шелохнувшись, затем медленно сказал: «Борис Николаевич, вы приняли верное решение. Ваша жизнь дорога всем нам. Вы — первый российский президент. Уезжайте. У меня — другая ситуация, здесь 400 моих депутатов. Я— их лидер и должен остаться с ними. Прощайте!»

Повернулся и прошел к лифту, нажал кнопку, дверь распахнулась, шагнул — дверь стала закрываться. Услышал в этот момент громкий голос Ельцина: «Руслан Имранович!..» Дверь закрылась, я не услышал того, что он хотел сказать. Прошел опять через его огромный пустой кабинет и приемную — к себе.

Иду по коридору, не замечая ничего и никого, лихорадочно размышляю над совершенно новой, экстремальной и очень позорной ситуацией: как мне сообщить о бегстве Ельцина? Это станет известно, возможно, уже через несколько минут — американцы немедленно сделают сенсационное сообщение, не дожидаясь, что там скажет Ельцин. Думал, думал, напряжение достигло предела… В моем большом отсеке, который занимал огромный холл и несколько больших комнат для помощников, прессы и пр. (помимо кабинета и приемной), как всегда, было множество людей, добивающихся скорейшего информирования о чем-то, разумеется, «важном» — депутаты России и Моссовета, военные, работники нашего аппарата, мои и «чьи-то» советники и консультанты, депутаты из провинций, некоторые сотрудники аппарата Горбачева, коллеги — ученые и преподаватели московских вузов, аспиранты и даже студенты, приезжие — и как они только умудрились попасть сюда? И как всегда, много журналистов, особенно — иностранных.

Уже на подходе к своим апартаментам попытался сделать усилие — принять бодрый вид, улыбнулся, с кем-то заговорил, обещал переговорить со всеми. И зашел к себе, попросив секретаря никого не впускать 10 минут.

Я едва присел за свой рабочий стол, как зазвенел привычный телефон от Ельцина. Удивился. Нажал кнопку.

Голос Ельцина. Руслан Имранович, я никуда без вас не пойду. Будем вместе до конца!

Я. Спасибо, Борис Николаевич! — Я почувствовал огромное внутреннее облегчение. Откинулся в рабочее кресло.

Ельцин. А сейчас я спускаюсь в свой запасной рабочий кабинет в подвалах нашего здания. Я там не был, но мне докладывают, что имеются все условия для работы. Здесь остается Бурбулис.

Я. Хорошо, Борис Николаевич! Полагаю, что все будет развиваться так, как мы предполагали. Мы сделали достаточно много, чтобы «они» не посмели пойти на кровавый конфликт. Полагаю, что его не будет. Подумайте над этой новой ситуацией. День будет сложный…

Зашел Лев Суханов, помощник президента — доволен, смеется. Говорит: «Ну, вы молодец! Когда вы так решительно, не дискутируя, отказались сесть в машину к Ельцину — он недолго колебался. Выругал всех и вернулся. Кто-нибудь знает об этом?»

Я. Не знаю, Лева, но, видимо, будут знать. Но — это уже не так важно…

Моя радость по поводу того, что Ельцин не совершил этот позорный поступок и не сорвал все «наше дело», была так велика, что я как-то смягчился, стал искать какие-то оправдания: «Устал от политических битв, жизнь его потрепала немало, он намного старше меня» и пр. В общем, стало хорошо, спокойно. Насколько это позволяла обстановка.

Информация и неформальные связи в большой политике

Проблема теории официальной информации мне была хорошо известна еще с раннего периода моей научной деятельности в Академии наук СССР. Но впервые о необходимости обладания доступом к специальной политической информации я на своем личном опыте убедился в три августовских дня, когда путчисты блокировали нас, руководителей России, в Парламентском дворце. Более понятной стала также позиция всесильного главы КГБ Крючкова, который препятствовал реализации наших замыслов создать российскую спецслужбу, наподобие хотя бы тех, которые существуют во всех союзных республиках, кроме РСФСР. А когда было заключено специальное соглашение между властями СССР и РСФСР о создании такого специального ведомства по России, к нам был направлен человек, совершенно пустой и безынициативный, — полгода у него ушло на формирование персонала… из 20 секретарш и десятка сотрудников. За все эти драматические три дня его никто не видел вблизи высшего российского руководства. А информация о том, что делается в Правительстве у Павлова, в Минобороны и Генштабе, в КГБ у Крючкова, в войсках, взявших в осаду наш Дом, была очень нужна. И она у меня была, по крайней мере, с ночи 19-го, непрерывно нарастая с утра 20 августа и вплоть до полного завершения военно-политического путча.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.