Глава 18 МЯТЕЖ
Глава 18
МЯТЕЖ
Впереди, приблизительно в десятке метрах от полка, на гнедой лошади Маргарите ехал полковник. Он единственный ехал верхом. Я шагал впереди первого взвода первого эскадрона, Шмиль во главе второго, Мукке во главе третьего, а молодой корнет Гран возглавлял четвертый взвод. За нами следовали второй и третий эскадроны, а за ними четвертый эскадрон, оставленный в резерве.
Подъехав к подножию холма, полковник поднял саблю над головой, очертил ею круг и опустил. Это был сигнал остановиться, что мы и сделали. Я понял, что если бы мы двинулись дальше, то попали бы под обстрел немецкой и австрийской пехоты, засевшей между холмами и ведущей прицельный огонь. Полковник был явно взволнован. Об этом можно было судить по поведению его лошади: Маргарита нервно перебирала ногами.
Судя по непрерывному грохоту канонады русской артиллерии и нерешительным ответам с немецкой стороны, можно было сделать вывод, что русской пехоте пришло время перейти в наступление, тем более что до немецких траншей оставалось около полутора километров. Дело в том, что немцы установили временные, но достаточно прочные проволочные заграждения, и пехоте требовалось время, чтобы прорвать эти заграждения. Полковник выждал полчаса. Что-то непонятное происходило в русских траншеях: там не наблюдалось никакого движения. Прошло еще пятнадцать мучительных минут, и полковник подозвал меня к себе.
– Передай первый взвод Шмилю, а сам спустись в траншею и посмотри, что там происходит.
Мне потребовалось около десяти минут, чтобы пробежать по траншее до линии огня. И вот что я там увидел. Стоявшие развернутым строем ударные части вели стрельбу из винтовок. За ними располагались солдаты Измайловского полка, не принимавшие никакого участия в стрельбе. Прямо перед собой я увидел молоденького унтер-офицера, но совершенно седого, с отстреленной мочкой уха и зажатым в губах свистком. Время от времени грязным носовым платком он стирал кровь с простреленного уха. В правой руке унтер-офицер сжимал большой немецкий десятизарядный маузер, причем направленный не в сторону противника, а в собственные траншеи. Перед ним стоял пулемет на двух пустых ящиках от снарядов, тоже повернутый в сторону траншеи. Я попросил его объяснить, что происходит.
– Эти трусы! Сукины дети! Не хотят идти в наступление! Грозятся, что не позволят ударным частям перейти в атаку. Я закрепился здесь и защищаю своих людей с тыла, пока они ведут огонь. Иначе эти суки начнут стрелять им в спину.
– А где офицеры?
– Эти гады затянули офицеров в блиндаж и разоружили. Я слышал, как оттуда раздавались выстрелы. Не знаю, может, они убили офицеров. На другом краю траншеи капитан занимается тем же, что и я. Защищает спины своих солдат.
– Сколько вас?
– Восемь взводов.
– Что вы собираетесь делать?
– При первой возможности перейдем в атаку, а там будь что будет. Надеюсь, этот день станет для меня последним.
– Ладно. Сейчас шесть часов десять минут. Переходите в атаку в 6.25. Наши уланы позаботятся о тех, кто останется в траншее.
– Вы близко подошли к нам?
– Да. Мы справа от входа в траншею. Мы должны начать наступление после того, как вы прорветесь через проволочные заграждения.
– Слава богу! Я передам эту новость своим солдатам; хорошее известие подбодрит их.
В этот момент солдаты Измайловского полка заметили меня. Они стали переговариваться, кричать, указывая в мою сторону.
– Вам лучше уйти, – сказал унтер-офицер. – И выньте пистолет. Они собираются стрелять в вас.
Подняв маузер, он направил его на блиндаж. Я тоже вынул револьвер и спрятался за углом.
Разговор происходил на фоне непрекращающейся стрельбы ударных частей. Я всматривался в лица солдат. У них был взгляд людей, смотрящих в вечность. Мрачные, но уверенные лица, с широко распахнутыми, немигающими глазами. Быстро наклонившись и перезарядив винтовку, один из солдат, обернувшись, бросил полный презрения взгляд в сторону блиндажей, а затем отвернулся и продолжил стрелять. То же самое проделал солдат, стоящий рядом с ним. И так дальше, по цепочке.
Из укрытия я прокричал унтер-офицеру:
– Передайте ребятам, чтобы продержались пятнадцать минут! – повернулся и бросился бежать.
Задыхаясь от бега, я подбежал к полковнику и доложил обстановку.
– Офицеров ко мне, – приказал полковник горнисту.
Горнист сыграл сбор.
Когда офицеры прибежали, полковник снял фуражку, перекрестился, надел фуражку и только после этого сказал:
– Господа. Я собираюсь пойти в атаку на австрийские траншеи. На пехоту надежды нет. Возвращайтесь к уланам и находитесь в состоянии боевой готовности.
Наши лица вмиг стали серьезными. Офицеры молча отдавали честь и бежали на свое место. Кавалерийская атака через проволочные заграждения, за которыми установлены пулеметы, имела один шанс из тысячи.
Позже мы поняли, что у полковника не было другого выхода. Мы были просто обязаны подавить мятеж измайловцев. К тому же с каждым шагом мы были все ближе к Польше.
Я внимательно следил за полковником. В опасной ситуации людям свойственно обращаться к кому-то или чему-то, на кого можно положиться. Сначала я нашел поддержку в грохоте канонады, затем в собственной лошади, после в траншее, которая защитила меня от свистящих над головой пуль. Я понимал, что через несколько минут мы выйдем на открытое место, к тому же смертельно опасное. Я невольно обратил свое внимание на полковника. В этот момент он стал для меня началом и концом мира.
Полковник так естественно осенил себя крестом, а до этого я только один раз видел, как он крестился. Ему тоже надо было на что-то опереться. Подозреваю, что белые перчатки Шмиля выполняли ту же функцию.
Полковник стоял перед полком, дожидаясь, пока все офицеры займут свои места. Затем повернулся кругом и двинул лошадь вперед. За ним двинулись горнист и адъютант. Он что-то сказал им, они остановились, а полковник выехал вперед и стал оглядывать траншеи и пространство между ними. Сейчас он превратился в прекрасную мишень. Постояв пару минут, которые, естественно, показались нам часами, полковник слегка наклонился вперед, вытянул шею, словно хотел вобрать в себя общую панораму боя.
Затем быстро развернулся и поскакал к нам. Он остановился рядом с моей лошадью и в привычной для него телеграфной, несколько ироничной манере сказал:
– Толстяк! Первый и второй взводы пересекают овраг за траншеей. Проверь, чтобы они двигались через неравные промежутки времени. Займете позицию за вторым холмом и оттуда наблюдайте за третьим и четвертым взводами. Начинайте наступление одновременно с ними. Южнее есть разрыв в проволочном заграждении. Помни, что после того, как пересечете заграждение, твои люди должны рассеяться. Там может быть пулеметное гнездо. Сейчас пулеметы молчат, но я уверен, что они заработают, как только увидят вас. Полагают, что австрийцы сразу перейдут в наступление.
Я отдал честь, подозвал унтер-офицера, повторил ему слова полковника и отправил его к Шмилю. Затем, выхватив саблю, я неловко скомандовал:
– Справа… тройками… рысью… впер-ред!
Я понимал, что не умею отдавать команды, – умение достигается путем длительных тренировок. Будучи по профессии актером, я имел обыкновение давать отрывочные команды. На этот раз мое неудачное выступление ударило по мне. Налицо был абсолютный провал. Хорошо, что мои люди все-таки поняли меня. Я начал спускаться с холма, не оглядываясь назад, но и не следил внимательно за лошадью. Я думал только о том, как мы окажемся на открытой местности и станем прекрасными мишенями для противника.
Перед тем как выйти на открытое пространство (все происходило гораздо быстрее, чем я пишу или вы читаете), я обратился к унтер-офицеру:
– Я пойду вперед, а вы останетесь здесь. Когда я доскачу до противоположной стороны, неситесь во весь опор, стреляя на ходу.
Наступил опасный момент. Я знал, что, пока буду скакать по открытому пространству, мои люди не будут спускать с меня глаз. Они по-дружески относились ко мне. Я хорошо знал каждого из них, ровно настолько, насколько офицер может знать своих солдат. Они неоднократно доказывали, что сделают для меня все, что в их власти. С ними я никогда не испытывал голода, не замерзал, не подвергался ненужной опасности. И они знали, что я всегда старался сделать так, что им было как можно лучше.
Но никто не мог поручиться за то, что произойдет в такой экстраординарный момент. Если по малейшему движению моей спины они смогут решить, что я не пойду под огонь, как теоретически должен каждый и как я их неоднократно просил, то нашей дружбе наступит конец. Как легко на параде держать грудь колесом, спину прямо, а мягкое место гордо отставленным, но как трудно это сделать, когда вы не знаете, какая часть вашего тела будет прострелена.
В доли секунды, отделявшие меня от моих уланов, я вспомнил историю, рассказанную моей матерью, которая интересовалась эпохой Наполеона и любила рассказывать мне о маршале Мюрате. Адъютант заметил, что перед началом кавалерийской атаки у маршала так дрожали колени, что он не мог удерживать ноги в стременах. Тогда адъютант спросил:
– Сир, вы боитесь? У вас дрожат колени.
– Пускай дрожат, – ответил маршал. – Если бы они знали, куда я с ними отправляюсь, они бы дрожали еще сильнее.
И тогда я сказал себе: «Что ж, занавес открыт. Вперед, покажи, на что ты способен». Я решил, что должен продемонстрировать показательный легкий галоп, поэтому сел прямо, колени внутрь, пятки наружу, руки на поводьях.
Я видел перед собой песочный холм, ярко-желтый, высотой около 60 метров. За ним площадка, где можно остановиться. Я не поворачивал голову в сторону траншей, понимая, что первая же пуля попадет прямо в лицо. Я скакал и слышал непрерывные печальные завывания от летящих вокруг пуль – так воет ветер, запутавшись в корабельных снастях. Этот звук преследовал меня до тех пор, пока я не доскакал до песчаной дюны. Здесь он резко оборвался.
Я спешился. Мне все-таки удалось это сделать; я почувствовал некоторое облегчение. Но как там дела у моих уланов? Первая шестерка уже быстро мчалась в сторону дюны, практически по моим следам Я пытался понять по их лицам, произвел ли мой галоп на них нужное впечатление. Я отлично помню, что тогда у меня мелькнула мысль, не является ли тщеславие основным стимулом. В тот момент мне было ровным счетом наплевать на войну, немцев, наступление, да на весь мир. Больше всего меня занимал вопрос «Хорошо ли относятся ко мне мои парни?»
Придерживая лошадь, я с нетерпением наблюдал за приближением уланов. Прижавшись к шеям лошадей, они скакали прямо к тому месту, где я стоял. Когда им оставалось до меня около двадцати метров, я уже мог рассмотреть их счастливые лица, расплывшиеся в улыбках. Человек способен все превратить в игру. Я был первым, а потому напряжен и взволнован, как, впрочем, и они, наблюдая за мной. Но после того как у меня все получилось, пересечь открытое пространство стало для них чем-то вроде спортивного состязания. Итак, первая шестерка доскакала до меня, и уланы были такими возбужденными, что в первый момент не могли даже говорить. Я сразу понял, что они восторгаются мною. Охватившее меня чувство удовлетворения выразилось в том, что я тут же вскочил на лошадь.
Сидя верхом, я посмотрел на Бартека, высокого белокурого поляка, являвшегося неистощимым объектом шуток всего взвода. Добродушный великан обладал поистине беспредельным терпением Я, во всяком случае, не встречал более добродушного и терпеливого человека. Помню, как однажды он оборудовал для себя замечательное спальное место в конюшне и заранее предвкушал, как чудесно проведет ночь в тепле и комфорте. Бартек вышел буквально на пять минут, а за это время парни успели положить в его замечательную кровать кучу снега. Бартек вернулся, разделся, залез под одеяло и… погрузился в снег. Думаете, он разозлился? Ничуть не бывало. Он смеялся громче всех. Сейчас он раскраснелся; глаза сияли. Я никогда не видел его настолько возбужденным. Его кончик носа был в крови. Шальная пуля чиркнула по носу, и теперь с носа капала кровь, как вода из плохо закрученного крана.
– Вытри нос, – приказал я Бартеку. – Держу пари, ты сделал это нарочно, чтобы иметь возможность вернуться в столовую Красного Креста.
– Черта с два я вернусь туда, – ответил он, размазывая кровь по лицу своей огромной, как лопата, ладонью.
Уланы оглушительно расхохотались. Каждый вытащил из индивидуального пакета кусочек ваты, смочил его йодом и совал прямо в нос Бартеку. Он отмахивался, корчил забавные рожи, чем еще больше распалил парней. Они уже рыдали от смеха. Тем временем я оглядел свои ряды. Вокруг меня уже собрался весь взвод. Никто не был ранен, если не считать досадную царапину Бартека.
Теперь пришла очередь Шмиля. Он поскакал первым, и теперь все взоры были прикованы к нему.
Опустив поводья, Шмиль пересекал это проклятое место так, словно вышел на прогулку. Вынув папиросу из бокового кармана, он не спеша поднес ее к губам и прокричал своим уланам, успевшим догнать его:
– Есть спички?
Он подъехал к нам с последним из своих уланов. Да, он, пожалуй, перещеголял меня, но я всегда считал его профессионалом, а себя только любителем.
Мы умудрились не потерять ни одного человека; нос Бартека не в счет. Я увидел, что оставшаяся часть первого эскадрона движется в направлении открытого пространства, и, не раздумывая, закричал:
– Сабли наголо! По двое! Рысью! Впе-ер-ред!
Пустив лошадь рысью, я обогнул дюну. Всего несколько шагов, и передо мной раскинулось чистое поле. Первое, что бросилось в глаза, – тонкая линия колючей проволоки примерно в полутора километрах от меня и бегущие в нашем направлении австрийцы. Они стремительно формировали длинные цепи и падали на землю. Началось наступление на русские траншеи. За траншеями виднелись отдельно стоявшие деревья и черная земля в лужах. Вдалеке над деревней высоко в небо поднимался дым. Я с трудом различал звуки страшных взрывов; вероятно, это было дело рук русской артиллерии.
Я смотрел прямо перед собой, прикидывая, в каком направлении двигать уланов, и тут за спиной раздался шум, и я увидел, как из болота поднимается стена черной земли. Немецкая артиллерия обнаружила наше местонахождение и начала обстрел. Первый залп – перелет. Второй залп – недолет. Промедление было смерти подобно. Я пришпорил лошадь и понесся по открытой местности.
Справа была траншея, в которой я уже побывал, правда, попал в нее с другого конца. Раздался свист, и ударные части начали выбираться из траншеи. В настоящий момент их действия были совершенно бессмысленны, поскольку мы заняли их место в наступлении. Но вероятно, они больше не могли находиться в бездействии.
Позже мне рассказали о солдате по фамилии Виленкин, из известной в Москве еврейской семьи. Виленкин был неоднократно ранен, имел много наград. После отречения царя он ушел из кавалерийского полка и поступил служить в ударные части. Когда началось наступление, Виленкин выхватил револьвер и ринулся в толпу измайловцев, отказавшихся принимать участие в сражении. Он словно обезумел. Один против двадцати вооруженных винтовками солдат, под непрерывным огнем противника. Не понимаю, как солдаты не убили его. В тот день он еще умудрился принять участие в бою с австрийцами и был ранен.
Немецкая артиллерия наносила мощные удары. Мы проскочили проволочные заграждения, и я увидел, как в траншее, несколько секунд назад занятой ударными частями, один за другим разорвались два снаряда. В воздух взлетели мешки с песком, земля, бревна и то, что осталось от человеческих тел. Мечущиеся фигурки бросились в разные стороны. Словно в тумане, я наблюдал, как уланы растянулись в две линии, и понял, что необходимо с максимальной скоростью скакать вперед, и только вперед. Мне не пришлось отдавать команду. Все происходило само собой. Дожидаясь своих солдат, чтобы соединиться с третьим и четвертым взводами, я взад-вперед носился на лошади. Когда я поднял саблю, собираясь отдать команду перейти в атаку, то неожиданно, сквозь адский грохот, услышал слабый звук наших горнов. Четыре горниста исполняли первые аккорды польского гимна «Польша не погибнет, пока мы живы». Вот, оказывается, о чем полковник шептался с горнистами.
Поначалу я не понял, откуда доносится звук. Оказалось, он идет сверху. На вершине холма стоял полковник с горнистами. Гимн был запрещен, как «Марсельеза» и «Интернационал». Детей тайком обучали словам гимна, и они шепотом пели его. Сегодня гимн был впервые исполнен официально. Полякам, услышавшим звуки государственного гимна, словно впрыснули кокаин. Если до этого все голоса сливались для меня в единый гул, то теперь я отчетливо различал отдельные голоса.
– Иезус… Мария! – слышалось с разных сторон.
Где-то в сотне метров от себя я увидел Шмиля, размахивающего рукой и выкрикивающего на пределе возможностей:
– Рассредоточиться, ублюдки!
Необъяснимо, но я тоже подхватил его слова и тоже заорал:
– Рассредоточиться, ублюдки!
– Ура! – грянули уланы.
Внезапно горны замолчали, а затем раздался сигнал к общему наступлению кавалерии. Я взмахнул саблей и пустил лошадь рысью прямо поперек поля. Скорость постепенно возрастала. Я слышал тяжелые удары копыт о землю, всплеск воды, поднимаемой из луж, невнятные крики людей за спиной. Звуки разрывающихся снарядов и свист пуль слились в один непрерывный гул, и мы уже практически не слышали его.
Внезапно впереди я увидел лежащих на земле, вытянувшихся в линию солдат, которые стреляли точно в нашем направлении. Это были австрийские пехотинцы. У меня упало сердце. Когда вы видите человека, стреляющего в вас, это производит гораздо более сильное впечатление, чем когда вы только слышите свист пуль. К этому моменту лошади совсем обезумели. Теперь ничто не могло удержать их. Моя Зорька испугалась, когда перед ней неожиданно возник человек. Она рванулась, чуть не выбросив меня из седла. За спиной послышался смертельный крик. Вероятно, один из уланов проткнул австрийца штыком. Я упрямо скакал вперед к первой линии проволочных заграждений. Я должен ее перепрыгнуть, мысленно приказал я себе. Если я остановлюсь и начну выискивать брешь в колючке, меня точно подстрелят. Я знал, что моя лошадь способна взять этот барьер, но мне было прекрасно известно, что не все наши лошади могут одолеть его. Я направил лошадь вперед на заграждения, поминая имя Господа, сильно стегнул ее, и Зорька взяла колючий барьер.
Впереди шла следующая линия проволочных заграждений, значительно выше. Их мне было уже не одолеть. Я повернул направо и в тот же миг увидел, что рядом с тем местом, где я перескочил, в первом заграждении имеется брешь, через которую я легко мог проехать. Я принялся кружить, не приближаясь ко второй линии заграждений. Здесь обязательно должна быть брешь, твердил я себе. Она просто обязана быть. Не помню, сколько раз я повторил про себя эту фразу, и каждый раз, произнося ее, я пришпоривал лошадь. Я видел кровь на ее шее и на своих руках, слышал тяжелое дыхание животного. Многие уланы следом за мной перескочили первую линию заграждений и тоже метались вдоль второй линии в поисках прохода. Некоторые спешились и пытались перерубить проволоку саблями. Все взводы перемешались.
Слева застрочили пулеметы, и я увидел, как вокруг меня падают люди. Открытые в ужасе рты, перекошенные лица Мы попали в ловушку между двумя линиями заграждений, и пулеметы расстреливали нас с левого фланга.
– Влево, влево! – закричал я, поворачивая лошадь, и, пригнувшись к ее шее, поскакал.
В этот момент мои действия не преследовали определенной цели. Я не знал, куда скакать.
И тут я увидел Мукке. Он перескочил заграждения левее нас и теперь направлялся в нашу сторону. Залитое кровью лицо и странно сглаженное темя; его достала пулеметная очередь.
– Мамочка! – выкрикнул он, сделав два шага. И опять: – Мамочка! – И еще два шага.
Первый эскадрон, вернее, то, что от него осталось, отчаянно пытался выбраться из западни. Австрийцы обстреливали длинную, узкую полоску земли шириной около пятнадцати метров, по которой мы метались, охваченные паникой. Неожиданно для себя я увидел зигзагообразный пролом во второй линии заграждений. Уланы, подбадривая лошадей, продирались на ту сторону. Я последовал за ними; это были уланы из моего взвода. Мы преодолели вторую линию заграждений и опять оказались в открытом поле. Скачущие рядом со мной уланы успокоились. Их спокойствие передалось и мне. Я начал осознавать свои действия. Мы отъехали как можно дальше от бреши в заграждении, чтобы дать возможность остальным проехать через нее, а также для того, чтобы сформировать линию и пойти в наступление на вражеские пулеметы.
Третий и четвертый взводы, оказавшись в ловушке между заградительными линиями, понесли тяжелые потери. Обезумевшие лошади запутывались в проволоке и, пытаясь выпутаться, отчаянно брыкались, запутываясь еще больше. Некоторые уланы, спешившись, пытались освободить запутавшихся в проволоке лошадей. Кто-то, упав на землю, беспорядочно стрелял из винтовок. Творилось что-то невообразимое. Оставшиеся без всадников лошади метались из стороны в сторону, наступая на лежащих людей.
Кто-то на полном скаку выпал из седла и, словно тряпичная кукла, нелепо размахивая руками и зацепившись ногами за стремена, тянулся за лошадью. Кто-то висел на колючей проволоке, как Петрушка после окончания представления, а лошадь, освободившись от всадника, мчалась к коням, сбивавшимся в табун.
Уши заложило. Голова было пустой. Хотелось крикнуть: «Прекратите, остановите это безумие!» Все чаще раздавались возгласы:
– Господи прости!
– Боже, спаси и помоги!
И все реже слышались проклятия.
Я пока еще был жив, и оставался некоторый шанс на спасение. Далеко за нами наступали ударные части пехоты, и к нам на помощь мчался третий эскадрон.
К этому моменту наш эскадрон потерял около половины личного состава. Из офицеров остались только я и Шмиль. Именно сейчас я осознал, какое важное значение имеет соблюдение дисциплины и четкое выполнение воинских обязанностей. Те немногие, кому удалось прорваться через проем в заграждении, выстроились в линию на расстоянии двадцати метров один от другого и продолжили наступление. Третий эскадрон понес относительно мало потерь. Он следовал за нами по пятам, и ему не пришлось впустую тратить время, отыскивая бреши в проволочном заграждении. А вот наши люди и лошади задыхались от напряжения. Уланы дышали полуоткрытым ртом, стиснув зубы, и могло показаться, что на их губах играет легкая усмешка. Но нет, это была не усмешка, скорее это напоминало оскал мертвецов. Или пасть загнанного в угол животного, понимающего, что у него остался последний шанс укусить и он не собирается упускать этот шанс.
Обычно на открытой местности пехота не может устоять против кавалерийской атаки. Несущиеся на огромной скорости всадники с саблями и пиками производят устрашающее впечатление на пеших солдат. Стоит кавалерии оказаться в пределах пятидесяти метров от пехоты, солдаты поднимают руки. Но когда пехотинцы, затаившись, подпускают конницу на расстояние тридцати метров и неожиданно начинают стрелять прямо по лошадиным мордам и всадникам, это производит деморализующий эффект на конницу. Лошади пугаются криков сотен людей, к тому же стреляющих в них, и начинают пятиться или метаться из стороны в сторону. В любом случае наступление срывается. Именно это и произошло, когда мы второй раз перешли в атаку.
Пулеметное гнездо противника располагалось в траншее и не было защищено колючей проволокой. Два эскадрона венгерских гусар находились в траншее, и они прекрасно понимали, что следует делать. Когда мы оказались на расстоянии тридцати метров, из траншеи выскочил венгерский офицер и прокричал команду.
Мы уже не могли остановить лошадей и понимали, что скачем прямо на пули. Не было улана, который бы судорожно не натягивал поводья. Я тоже натягивал поводья и одновременно лихорадочно пытался придумать, как побыстрее покончить с этим ужасом. Скорей бы уж опустился на голову топор палача! «Боже, боже, боже, боже», – непрерывно шептали мои губы.
Словно в ответ на команду венгерского офицера капитан Бут, командовавший третьим эскадроном, заорал безумным голосом:
– Вперед на противника!
Таким голосом он, вероятно, кричал во время охоты на лис. И его уланы прибавили скорости. Я, к сожалению, не мог этого сделать; моя Зорька да и я были на последнем издыхании.
Венгерский офицер опустил руку, и грянул залп сотен винтовок; мы были уже в десяти метрах от траншеи. Я низко пригнулся к шее лошади и в следующее мгновение почувствовал, будто кто-то тянет меня за ногу. В тот момент я не понял, что пуля прошила мне ногу. И еще я подумал, что никому не удастся уйти живым из этой переделки.
Но вот венгры отбросили винтовки и выхватили сабли. Я видел их грязные, смуглые лица и понимал, что они собираются делать. Сначала венгры нанесли бы удары по ногам лошадей, чтобы они упали, а потом порубили бы саблями нас. Но уже в следующий миг я увидел, как капитан Бут с несколькими уланами пробивается к пулеметам, и последовал за ними. Оглянувшись, я заметил белые перчатки Шмиля и нескольких его уланов, рубящих саблями гусаров. Мне удалось быстрее капитана Бута добраться до пулеметов. Всего их было три; я выскочил к среднему. Он молчал. Трое солдат пытались демонтировать пулемет с лафета. Я занес саблю для удара. Один из троих держал в руках ствол. Увидев меня, он выронил его из рук. Сабля просвистела в воздухе. Я содрогнулся от мысли, что мог разрубить его. Солдат попытался встать, но в это время Бартек метнул пику. Она вошла гусару под ребра, и он схватился за пику, вероятно пытаясь вытащить. В это время другой гусар пронзил пикой Бартека. Пронзенный пикой, улан упал с лошади на тело убитого им гусара. Они лежали, слегка раздвинув ноги и руки, словно в шутку боролись, при этом что-то нашептывая один другому. Это было бы похоже на какую-то невинную игру, если бы не пики, проткнувшие их тела и указывающие в небо.
Тут ко мне приблизился задыхающийся от нервного смеха Бут:
– Блестящая атака, дорогой. Блестящая атака.
Пулеметное гнездо располагалось на крутом склоне, что дало нам возможность рассмотреть все поле боя. Ударные части подошли к проволочным заграждениям, смяли их и приблизились к траншеям, занятым австрийцами. Теперь немецкая артиллерия постреливала довольно лениво, вероятно не понимая, кем занято простреливаемое ими поле, своими солдатами или противником.
Гусары умели сражаться, но, увидев, что их пулеметы захвачены противником, осознали всю бессмысленность дальнейшего сопротивления. Они опустили сабли и сели на землю. Я видел, что гусары спокойно сидят в длинной неглубокой траншее и наши парни, некоторые верхом, а кто-то спешившись, разговаривают с венграми и пьют воду из их фляжек. Некоторые перевязывали друг другу раны. Бой был закончен, и они вместе расслаблялись.
Издалека к австрийским траншеям мчался четвертый, находившийся в резерве, эскадрон. Вскоре горнисты протрубили сигнал, означавший, что первый и третий эскадроны переходят в резерв. Теперь в бой вступали второй и четвертый эскадроны. Позже я узнал, что второй эскадрон оказался в той же ситуации, что мы и полковник, вместе с горнистами и адъютантами, сбежал с вершины холма и сам повел второй эскадрон на пулеметы. Им пришлось намного легче, чем нам, поскольку эти пулеметные гнезда стояли обособленно, без какой-либо защиты. Правда, второй эскадрон понес серьезные потери, оказавшись в ловушке между двумя заградительными линиями. Второй и четвертый эскадроны двинулись дальше, а бывшие австрийские траншеи заняли ударные части пехоты.
Мы собрали вместе всех пленных венгров и австрийцев, приблизительно шестьсот – семьсот человек, и отправили их в тыл вместе с получившими легкие ранения уланами. Капитан Бут легко выделил в толпе офицеров. Их было человек восемь. Бут официально представился каждому. Форма Бута, отличавшегося удивительной аккуратностью, сейчас выглядела не лучшим образом, но его усы были, как всегда, нафабрены. Каждому австрийскому офицеру он задавал один и тот же вопрос «Я могу быть вам чем-нибудь полезен?» Офицеры были на удивление вежливы. После обмена папиросами Бут предлагал австрийским офицерам глотнуть коньяку из фляжки, которую он всегда носил с собой. Австрийцы, с очаровательной венской галантностью, щелкали каблуками и, произнеся «Прозит!», делали глоток. В свою очередь Бут, тоже проговорив «Прозит!», выпивал с каждым из офицеров. Итак, офицеров было восемь, и, значит, Бут сделал восемь глотков.
Я разговаривал с австрийскими солдатами, и все они задавали один-единственный вопрос «Когда вы закончите войну?» В ответ я задавал им встречный вопрос «А когда вы собираетесь закончить войну?» Никто не произносил ни одного грубого слова. Не было ни намека на ненависть. Никто не пытался выяснить, кто прав, а кто виноват. Солдаты напоминали детей после спортивных соревнований. И если бы не приблизительно триста убитых и раненых, они бы ни о чем не волновались и были бы почти счастливы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.