Эпилог

Эпилог

В середине июня 1961 года пришла правительственная телефонограмма: надо вылетать в Москву. Вызов был не из КГБ — из секретариата ЦК КПСС. Стало быть, следовало ожидать серьезного разговора на самом высоком уровне. Коротков свои разногласия с Шелепиным по принципиальным вопросам на люди не выносил, хотя порой их разговоры проходили на повышенных тонах. Сорваться он себе позволить не мог, понимал, что «Железный Шурик», которому в чем в чем, а в выдержке не откажешь, непременно использует срыв с его стороны в свою пользу.

Собственных дел у Короткова в тот момент в ЦК не было, знал, что особых претензий со стороны тех сотрудников аппарата Старой площади, с которыми он постоянно решал свои вопросы, тоже нет. Значит, инициатором его вызова в ЦК был Шелепин.

Ирина Александровна выехала в Москву на наделю раньше мужа, чтобы привести в порядок квартиру, решить какие-то домашние, да и свои собственные рабочие дела. Коротков прилетел (он терпеть не мог тратить сутки с лишним на поезд) за четыре дня до разговора в секретариате, назначенного на 27 июня.

Прилетев в Москву, Коротков сразу пошел в КГБ, в нескольких управлениях и службах решил набежавшие со времени последней командировки текущие дела. Ничего экстраординарного. О причине его вызова в ЦК, как он понял, никто в КГБ ничего не знал. Возможно, что-то было известно начальнику ПГУ Сахаровскому или кому-то из заместителей Шелепина, но они и виду не подали, что в курсе дела.

Как вспоминает Ирина Александровна, настроение у мужа было не то чтобы подавленное, но и не веселое. Как-то обронил, что все ему надоело, что возвращаться в Германию он уже не хочет, что если в ЦК его узел с Шелепиным не развяжут, он либо выйдет на пенсию (выслуги хватало), либо попросится на работу начальником ташкентской разведшколы. Почему ташкентской, а не, скажем, ленинградской? Ирина Александровна этого так и не поняла. Возможно, то было лишь проявление досады с его стороны.

За два дня до явки в ЦК пошла в гости к старым московским друзьям. Вечер прошел нормально, достаточно спокойно, но к концу, когда настало время расходиться, Александр Михайлович вдруг, извинившись, прилег на несколько минут на диван. Жена встревожилась: такого с Александром Михайловичем за все время их совместной жизни не случалось.

— Саша, тебе что, плохо? — спросила она.

— Да нет, видимо, просто устал, — с некоторым недоумением ответил Коротков. Похоже, он и сам не мог объяснить, почему у него вдруг появилось желание немного полежать.

Вечером следующего дня Ирина Александровна, чтобы улучшить настроение мужа, вытащила его в театр. Название пьесы за давностью лет позабыла, помнит только, что то был спектакль МХАТ, но посему-то (возможно, из-за ремонта) в помещении Малого театра.

В театре Коротков оживился, домой вернулся в хорошем настроении. О вчерашнем эпизоде в гостях ни он, ни Ирина Александровна не вспоминали. Никогда ранее Коротков ни на какие недомогания не жаловался, ничем не болел, последний диспансерный осмотр прошел вроде бы нормально.

Перед тем как пойти в театр и КГБ, позвонил в Карлсхорст, начальнику немецкого отдела Борису Иванову. Спросил, состоялась ли в Западном Берлине запланированная встреча со связником «Курта» — «Эрихом». Состоялась, все в порядке. Прежде чем повесить трубку, вдруг сказал Иванову: «Больше я к вам не приеду».

Утром 27 июня Коротков проснулся как обычно. Был собран и подтянут. Побрился, позавтракал. За столом шутил. Похоже, был полностью подготовлен к нелегкому разговору в ЦК. Никаких разговоров об отставке или ташкентской школе. Вызвал машину и уехал.

Вернулся около трех часов дня. Домой на улицу Горького шел пешком. Был оживлен, даже весел. Сообщил только, что все в порядке. Драка с председателем не состоялась. Готовиться к возвращению в Берлин.

От полного обеда отказался. Съел только тарелку холодного борща (день был жаркий) и ненадолго прилег. Сказал, что договорился с Серовым встретиться в шесть часов, когда тот освободится в Главразведупре, на «Динамо», поиграть часок-другой в теннис. Ирина Александровна стала возражать, но Александр Михайлович стоял на своем. Дескать, надо расслабиться после всей этой дурацкой нервотрепки. Да и Ивана Александровича подводить неудобно.

В пять часов переоделся, собрал сумку с ракетками, мячами, спортивной обувью и костюмом. Уехал.

На стадионе Серова и Короткова уже ждали. Работавший здесь после ухода из большого спорта, Борис Новиков заблаговременно высвободил лучший корт, проводил в раздевалку. Поскольку жара так и не спала, Коротков, чтобы надеть напульсники, снял часы и отдал Борису. Тот сунул их в карман.

Поиграть, вернее, размяться, они успели не более получаса. На своей подаче, как всегда мощной и резкой, Коротков дважды угодил в сетку. Подошел к ней, подобрал мяч, выпрямился и, потеряв сознание, рухнул на землю.

Когда к нему подбежал Серов и Новиков, Коротков был уже мертв.

Разрыв аорты…

Через несколько дней после похорон к Ирине Александровне пришел Борис Новиков. Принес часы Александра Михайловича, о которых в сумятице горьких дней просто забыл.

— Оставь их себе на память, Боря, — только и выговорила Ирина Александровна. — Я на вещи, что были с ним в тот день, и глядеть не могу.

Хоронили генерал-майора Короткова 29 июня на Новодевичьем кладбище. Когда вынесли перед гробом на бархатных подушечках орден Ленина, шесть орденов Красного Знамени, орден Отечественной войны 1-й степени, два ордена Красной Звезды, иностранные ордена, медали, знак «Почетного чекиста», брат Павел только охнул: «Господи, да я и не знал, что у Сашки столько и таких наград…»

Из Берлина на похороны спешно, на правительственном самолете прилетел министр госбезопасности Эрих Мильке со всем составом коллегии МГБ. Проникновенную речь на русском языке произнес у гроба Маркус Вольф.

Председатель КГБ Александр Шелепин на похороны не явился.

Эрих Мильке сквозь зубы высказал по этому поводу нечто невнятно, но хорошо понятое всем, кто стоял рядом.

А через полтора месяца, в ночь с 12 на 13 августа 1961 года, была воздвигнута «Берлинская стена», первоначально в виде забора из колючей проволоки протяженностью в сто шесть километров[199]. Началась новая эпоха в жизни двух германских государств.