На кухне в Литве (2)

На кухне в Литве (2)

Напомню, что архиепископ (позже – кардинал) Сладкявичюс спокойно сказал в октябре 1983 года, что «это» вот-вот кончится. Его друг, отец Станислав, восклицал по поводу «этого»: «Какая демонизация, ах, какая демонизация!». После поездки к владыке Ви-кентию, а если хотите – монсиньору Винцентасу, я посмела мечтать о сравнительно сносной жизни. Дальше франкистской Испании, которую я знала хорошо, мои мечты не заходили. Сидя на кухне с отцом Домиником или молодыми литовскими диссидентами, я расписывала им радости авторитарного режима.

Соглашались со мной туго. Приходилось все точнее показывать, что самый противный авторитаризм лучше самого разлезшегося тоталитаризма -хотя бы на Богово не покушается.

Сейчас даже моим ровесникам кажется, что при Брежневе было очень мило. О, нет! Если забыть очереди, грязь и хамство в больницах (куда без взятки и не клали), злобу, подозрительность, страхи и многое другое, вспомним хотя бы, что к тому времени перемерли почти все приличные люди. В 1960-е годы окончательно исчезли простейшие нравственные правила. Мне скажут, что это – плод относительной свободы, и ошибутся: они успешно исчезали уже в конце сороковых, по мере вымирания самых обычных для «мирного времени» людей. Заметим, что «мирным» называли «царское» время очень многие, но именно это постепенно убывало.

К 1970-м процесс почти завершился. Борьба против режима прекрасно уживалась с культом оборотистости; а категоричность, побочный продукт порядочности, утратила прежние обертоны, превращаясь все чаще в простую злобу. Противостояние аномии стало таким же трудным, как теперь. Среди самых-самых «своих» его не поддерживали и не понимали.

Кто-то это помнит, кто-то – забыл. Сейчас приходится строить даже не на болоте и не на воде, а в пустоте. Но и тогда было так же. Даже обращение к Богу далеко не всегда возвращало былые запреты. Слишком часто их заменяли мелкие ритуальные табу или, что еще проще, суровость к другим, не к себе. Только что позвонила старая подруга и спросила, среди прочего, когда, скажем так, интеллектуалы стали не менее бойкими, чем их необразованные собратья. Видимо, в 1960-х.

Кроме вымывания запретов, этому способствовал и обновленный коллективизм костров, бардов, даже протодиссидентских кухонь. Правда, может быть, сам он – плод «вымывания»; не знаю. Точно помню одно: вернувшись из Литвы в конце 1969 года, я попала в Философскую энциклопедию. И вот, участники того самого V тома, где были Франциск, Фома, Тереза, христианство, проходили без очереди в столовой и, победно подмигнув, брали засохший салат. Конечно, автор «Фомы» и «Франциска» так не делал, он-то сохранял повадки «мирного времени»; но его очень удивляли упомянутые действия. Помню, он (то есть Сергей Сергеевич Аверинцев) жалобно говорил мне, что один из наших философов, читавший совсем уж непонятные книги, «не ведает об иерархии».

К чему я все это вспомнила? Наверное, к тому, чтобы благодарить Бога за внешние свободы, которые намного превосходят то, о чем мы едва смели мечтать. Что же до свободы внутренней, мало кто к ней готов, но это – другая тема.

Теперь напомню, что М. Маггридж делил режимы на выносимые и невыносимые. Когда мы рассказываем, как приезжал в Литву отец Евгений Гейнрихс, покупал жареных кур и называл нашу трапезу на кухне «курариумом», кажется, что было очень уютно. Может, и было, но не дай Бог никому такого уюта. Я переводила тогда «Мерзейшую мощь», где Льюис говорит, что достаточно кормить зверей и просто жить в усадьбе Сэнт-Энн, чтобы мерзкий институт (ГНИИЛИ) в конце концов рухнул. Переводя это и читая, мы, конечно, надеялись и все-таки очень удивились, когда это произошло.

Наконец, Честертон предлагает выражать «молчания мятежом» «презренье Божье к власти земной». При выносимых режимах это возможно, а при невыносимых – нет, что бы ни казалось тем, кто при них не жил.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.