1971 год

1971 год

Год 1971-й был годом Гамлета, той роли, к которой Владимир Высоцкий шел всю жизнь. Именно для того, чтобы в конце концов сыграть ее, он шел наперекор воле своих родителей пятнадцать лет назад, поступая в театральную студию, ради этой роли он столько лет терпел нищету и душевную неустроенность, ради нее он поднимался с колен, порой скрипя зубами от боли и от злости на себя и на весь белый свет. Начинались 70-е, эпоха Высоцкого, и именно «Гамлет» сформирует его как сознательного борца с тяжелым временем безвременья. Именно «Гамлет» послужит серьезным толчком Высоцкому в его дальнейших размышлениях о смысле жизни, о своем месте в этом мире, о том пути, который он выбрал. Между тем начало 1971 года было для Владимира Высоцкого печальным. Не успело стихнуть свадебное застолье, как в середине января, после очередного конфликта с Ю. Любимовым, Высоцкий вновь запил и на три дня лег в институт Склифосовского в одну палату с буйными больными. Обезумевшая от отчаяния Влади тут же собрала вещи и улетела во Францию.

«Я застегнула чемоданы и уехала из Москвы после долгого и тяжелого периода твоего этилового безумия. В то время терпения у меня было не так много, и, смертельно устав, не зная еще никакого средства, чтобы заставить тебя прекратить весь этот кошмар, я сбежала, оставив записку: «Не ищи меня». Это, конечно, было наивно. Я к тому времени недавно стала твоей законной женой, и свидетельство о браке, по твоему мнению, обязывало меня безропотно терпеть все твои выходки».

Вконец уставший от загулов «премьера», Юрий Любимов предложил главную роль в «Гамлете» Валерию Золотухину. Тот согласился. А 31 января трудовой коллектив Театра на Таганке в сотый, наверное, раз обсуждал поведение актера Владимира Высоцкого. И в сотый раз его оставили в театре, сделав последнее и решающее из всех звучавших ранее предупреждение. Но не все, кто хорошо знал Высоцкого, простили ему его поведение. Жена Юрия Любимова актриса Людмила Целиковская, с которой Высоцкий случайно столкнулся, позвонив на квартиру шефа, высказала ему все, что накипело у нее на душе: «Я презираю себя за то, что была на вашей этой собачьей свадьбе… Тебе тридцать с лишним, ты взрослый мужик! Зачем тебе все эти свадьбы? Ты бросил детей… Как мы тебя любили, так мы теперь тебя ненавидим. Ты стал плохо играть, плохо репетировать. Ты стал бездарен, как пробка».

Казалось, что в начале того года на Высоцкого навалились все мыслимые и немыслимые напасти: ушла жена, работа в театре не ладилась, ходили слухи, что в КГБ на него шьют дело, близкие друзья от него отвернулись. Во многом из всего этого был виноват сам Владимир Высоцкий с его безволием и неразборчивостью в друзьях, большинство из которых и друзьями-то назвать было нельзя.

Я шел по жизни как обычный пешеход,

Я, чтоб успеть, всегда вставал в такую рань.

Кто говорит, что уважал меня, — тот врет.

Одна… себя не уважающая пьянь.

(1971)

От беспросветности собственной судьбы Высоцкий в начале февраля вновь запил. Видевший его в те дни фотохудожник Анатолий Гаранин с горечью заметил: «Он испортился по-человечески, стал не тот, он забыл друзей, у него новый круг знакомств, это не тот круг».

Имея своей женой иностранную артистку и получив через нее возможность приобретать дефицитные вещи, Высоцкий за короткий срок сильно изменился. О своих впечатлениях о Высоцком образца лета 67-го Марина Влади писала: «Краешком глаза я замечаю, что к нам направляется невысокий плохо одетый молодой человек». К лету 71-го Высоцкий приобрел очередной автомобиль, теперь это был престижный «Фиат», полностью сменил свой гардероб.

О таком Высоцком Валерий Золотухин с недоумением писал: «Володю, такого затянутого в черный французский вельвет, облегающий блузон, сухопарого, поджатого, такого Высоцкого я никак не могу всерьез воспринять. Я не могу полюбить человека, поменявшего программу жизни». Но если программа жизни Высоцкого менялась, то образ жизни оставался неизменным. В конце февраля он вновь лег в больницу, теперь за его лечение взялся брат кинорежиссера Александра Митты. Лечение длилось около месяца. К моменту выписки Высоцкого из больницы в Москву вернулась Марина Влади. Пророчество поэта Евгения Евтушенко сбылось. В феврале, в не самые лучшие для Высоцкого и Влади дни, он подарил им книгу своих стихов «Идут белые снеги» с дарственной надписью: «Марине и Володе, чтобы, даже разлучаясь, они не разлучались никогда. Ваша любовь благословлена Богом. Ради него не расставайтесь. Я буду мыть Ваши тарелки на Вашей серебряной свадьбе. Женя Евтушенко».

«Всего два раза в жизни у меня не хватило сил, — писала позднее Марина Влади. — Первый раз — в самом начале нашей совместной жизни, когда в бреду ты назвал меня не моим именем. Второй раз — когда ты вышвырнул меня в коридор и заперся в ванной, чтобы допить бутылку. Задыхаясь от ярости, я хлопнула дверью и послала тебя к черту. В обоих случаях, естественно, ты провел полгода в адских мучениях. И я тоже».

Ядовит и зол, ну словно кобра я, —

У меня больничнейший режим.

Сделай-ка такое дело доброе, —

Нервы мне мои перевяжи.

У меня ужасная компания —

Кресло, телефон и туалет.

Это же такое испытание,

Мука и… другого слова нет…

(весна 1971)

Удивительно, но собрат Владимира Высоцкого по профессии и по тяжелому недугу Олег Даль почти в те же дни переживал такие же чувства, что и Высоцкий, что нашло отражение в его откровенном дневнике:

«5 день самосуда (январь).

Жрал грязь и еще жрал грязь.

Сам этого хотел. Подонки, которых в обычном состоянии презираю и не принимаю, окружали меня и скалили свои отвратные рожи. Они хохотали мне в лицо, они хотели меня сожрать. Они меня сожрут, если я, стиснув зубы и собрав все свои оставшиеся силы, не отброшу самого себя к стене, которую мне надо пробить и выскочить на ту сторону. Стена — зеркало, в котором отражаюсь я сам, и я не могу глядеть на себя. Я себе противен до омерзения».

Супруга артиста Елизавета Даль, говоря о подобном состоянии мужа, писала: «По собственному его выражению, ему нужно было иногда «окунуться в грязную лужу». Может быть, ему нужно было выпачкаться, чтобы потом все это сбросить и опять стать самим собой. Это были так называемые срывы. Не знаю, болезнь ли это времени или профессии. Но почему-то так получается, что срываются и выходят из формы именно большие актеры. Я думаю, что дело прежде всего в нервной системе, которая поставлена в тяжелые условия. Отсутствие работы, отсутствие выбора, вынужденность работы — все это приводило к срывам, к болезни, с которой он боролся, побеждал и был счастлив».

Победы Владимира Высоцкого и Олега Даля над своим недугом в тот год отдаляли от них ту роковую дату, что у одного наступит через девять, у другого через десять лет. Места Высоцкого и Даля в том году занимали другие, и смерть их порой была ужасна.

19 января, в дни, когда Высоцкий только выписался из больницы, в Вологде после очередной попойки принял смерть от рук своей любовницы замечательный советский поэт Николай Рубцов. Смерть нелепая и бессмысленная, пришедшая к молодому, 34-летнему человеку.

Не успела остыть земля на могиле Николая Рубцова, как через 48 дней, но уже в Москве, земля приняла в свои объятия тело 38-летней советской киноактрисы Изольды Извицкой, той самой, что в 1956 году исполнила роль Марютки в фильме Г. Чухрая «Сорок первый». И вновь не последнюю роль в столь преждевременном уходе из жизни молодой женщины сыграл алкоголь. Изучая причины трагической гибели актрисы, А. Бернштейн писал: «Она любила мужа, но жизнь с ним была для нее далека от той идеальной семьи, которую она представляла в юности. Киноартист Эдуард Бредун был человеком талантливым, энергичным, но в нем нередко пробуждались грубость и бесцеремонность. (В 1968 году Э. Бредун снялся вместе с В. Высоцким в фильме «Хозяин тайги»). Именно он, может быть, сам того не желая, приучил молодую жену к спиртному. Но это не помешало ему впоследствии оскорблять ее, обвиняя в пьянстве… Первый раз в жизни бокал шампанского актриса выпила на свадьбе, когда ей было двадцать три года, в 1955 году. Потом, по инициативе Бредуна, начался длительный период домашних застолий, на которых царствовали крепкие напитки — водка и коньяк.

В 1970 году Бредун ушел от Извицкой, не заплатив за квартиру, обвинив в алкоголизме, забыв о тех временах, когда пользовался ее славой. После этого Извицкая некоторое время лечилась в больнице от нервного истощения, но через месяц после окончания курса лечения все вернулось на круги своя — теперь к алкоголизму добавилось серьезное душевное расстройство. В последние месяцы жизни… она голодала, не могла платить за квартиру. Близкие друзья приносили ей бутерброды, продукты, помогли продать ненужные книги.

Изольда Извицкая умерла в одиночестве 1 марта 1971 года, но только через неделю ее тело было обнаружено у нее дома. Еды в доме не было никакой, лишь кусочек хлеба, наколотый на вилку, лежал в металлической селедочнице. После ее смерти радиостанция Би-би-си сообщила, что в Москве от голода и холода, всеми забытая, умерла известная киноактриса Изольда Извицкая. Маленький некролог о ее смерти появился в «Советской культуре».

Развившийся в Извицкой недуг алкоголизма был вызван множеством причин, как житейского, так и чисто профессионального свойства. Внезапно оказавшись на вершине мировой популярности (в 1957 году фильм «Сорок первый» попал на Каннский фестиваль), она не устояла перед теми соблазнами, что обрушились на нее в те годы. Многие мужчины в подобной ситуации теряли голову, что там говорить о хрупкой 25-летней женщине. Хотя и тут были счастливые примеры. Известный советский киноактер Владимир Коренев, покоривший в 1961 году советских зрителей своим Ихтиандром в «Человеке-амфибии», вспоминая соблазны того времени, признался: «Не дай бог этого вина выпить когда-нибудь в такой мере, как я! Хорошо, что я не стал алкоголиком. Честолюбие у меня как бы выбито с детства, и я спокойно прошел через это чудовищное испытание».

Как отмечает А. Бернштейн: «У Извицкой не было той мертвой хватки, с помощью которой иные актрисы добывают интересные роли, получают почетные звания, выгодные контракты. Она не роптала, но в ее хрупкой душе постепенно накапливались обиды, разочарования, горькие размышления…»

Спустя несколько лет после смерти И. Извицкой, в июне 1976 года, Олег Даль, переживая те же чувства, что когда-то переживала и она, напишет в своем дневнике: «Пусть все летят к чертовой матери в пропасть, на дне которой их «блага», звания, ордена, медали, прочие железки, предательства, подлости, попранные принципы, болото лжи и морального разложения».

Высоцкий стал алкоголиком в силу своих непростых отношений в семье, затем этот недуг закрепился в нем из-за долгой житейской неустроенности и творческого неудовлетворения. И если в начале болезни он еще как-то пытался с ней бороться, сохраняя хоть какую-то надежду на успех, то позднее он уже смирился с собственной судьбой, и попыток сопротивления становилось все меньше и меньше. Шедший с ним в этом нога в ногу Олег Даль писал: «В грязи не вываляешься — чистым не станешь. Может быть, в этом и есть смысл, но не для меня. Не надо мне грязь искать на стороне: ее предостаточно во мне самом. На это мне самому стоит потратить все мои силы, то есть я имею в виду искоренение собственной гнуси. Все мои отвратительные поступки — абсолютное безволие. Вот камень, который мне надо скинуть в пропасть моей будущей жизни».

Описывая те дни, когда Высоцкий погружался в «этиловое безумие», Марина Влади вспоминала: «Ты заказываешь мне пантагрюэльские ужины, ты зовешь кучу приятелей, тебе хочется, чтобы в доме всегда было много народа. Весь вечер ты суетишься возле гостей и буквально спаиваешь их. У тебя блестят глаза, ты смотришь, как кто-нибудь пьет, с почти болезненной сосредоточенностью. На третий или четвертый день почти непрерывного застолья, наливая гостям водки, ты начинаешь нюхать ее с видом гурмана. И вот уже ты пригубил стакан. Ты говоришь: «Только попробовать». Мы оба знаем, что пролог окончен.

Начинается трагедия. После одного-двух дней легкого опьянения, когда ты стараешься во что бы то ни стало меня убедить, что можешь пить, как все, что стаканчик-другой не повредит, что ведь ты же не болен, — дом пустеет. Нет больше ни гостей, ни праздников. Очень скоро исчезаешь и ты…

Как только ты исчезаешь, в Москве я или за границей, начинается «охота», я «беру след». Если ты не уехал из города, я нахожу тебя в несколько часов. Я знаю все дорожки, которые ведут к тебе. Друзья помогают мне, потому что знают: время — наш враг, надо торопиться…

Обычно я нахожу тебя гораздо позже, когда твое состояние начинает наконец беспокоить собутыльников. Сначала им так приятно быть с тобой, слушать, как ты поешь, девочки так польщены твоим вниманием, что любое твое желание для них — закон. И совершенно разные люди угощают тебя водкой и идут за тобой, сами не зная куда. Ты увлекаешь их по своей колее — праздничной, безумной и шумной. Не всегда наступает время, когда наконец, уставшие, протрезвевшие, они видят, что вся эта свистопляска оборачивается кошмаром. Ты становишься неуправляем, твоя удесятеренная водкой сила пугает их, ты уже не кричишь, а воешь. Мне звонят, и я еду тебя забирать… После двух дней пьянки твое тело начинает походить на тряпичную куклу. Голоса почти нет — одно хрипенье. Одежда превращается в лохмотья».

В те дни 71-го, когда Владимир Высоцкий взлетал на вершину успеха на сцене Таганки и падал в грязь, безумствуя в пьяном угаре, в Москве медленно угасал от той же страшной болезни опальный Александр Твардовский. Видевшая его в те дни В. Герасимова вспоминала: «Серым февральским днем я пошла к Твардовскому. Как страшно он изменился сравнительно даже с недавним временем! Одутловатое, бескровное лицо и какие-то белые глаза. Даже руки казались налитыми той же серой жидкостью, что и лицо. От былой ладности тоже ничего не осталось. Только серые, теперь поредевшие волосы были по-прежнему по-крестьянски откинуты назад. И по-прежнему был заметен выпуклый, высокий лоб. Так же как Фадеев, он был снедаем недугом, некогда грустно именовавшимся «русской болезнью». Об этом недуге замечательного поэта близко знавший его писатель Ю. Трифонов писал: «Горе Александра Трифоновича, горе близких ему людей и всех, кто любил его, заключалось в вековом российском злосчастии: многодневном питии. Это было то, что вкупе с врагами Александра Трифоновича — отнимало у него силы в великой борьбе, почти в одиночку, которую он вел в последние годы. «России веселие есть питие» — в этой легендарной премудрости, столь годной для гусарских пиров и одинокого пьянства, скрыта, если вдуматься, тысячелетняя печаль. Дачники Красной Пахры тщеславились перед знакомыми: «Заходит ко мне на днях Твардовский…», «Вчера был Александр Трифонович, часа три сидел…» Господи, да зачем заходил? И с тобой ли, дураком, сидел три часа или с тем, что на столе стояло? Один дачник, непьющий, признался мне, что всегда вписывает в продуктовый заказ бутылку «Столичной» «для Трифоныча».

— А ты не заказываешь? Напрасно, напрасно. Всегда должна быть бутылочка в холодильнике.

У меня такого распорядка не было и не могло быть, ибо никак я не мог для себя решить: что правильно? Раздувать пожар или пытаться погасить? Правильней, конечно, было второе, да только средств для этого правильного ни у меня, ни у кого бы то ни было недоставало. Пожар сей гасился сам собой — течением дней. Мария Илларионовна, супруга поэта, однажды сказала: «Он все равно найдет. Уж лучше пусть у вас, и мне спокойней». И верно, находил — хоть на фабрике, хоть в деревне».

Морозным декабрьским днем 1971 года Александра Твардовского не стало. Было ему в ту пору всего 61 год. И хотя получил он в тот год Государственную премию СССР, но всякому разумеющему было понятно, что сделано это было властями не от любви и почитания к нему, а только в силу лицемерия этих властей, отлучивших сначала человека от его любимого дела, приблизив тем самым его смерть, а теперь не желавших брать вину за это на себя.

На тех декабрьских похоронах был и Юрий Любимов, впервые за эти годы отменивший всякие репетиции в театре.

А за три месяца до этого, 1 сентября 1971 года, в той же Москве тихо скончался 77-летний Никита Сергеевич Хрущев. Сын его, Сергей, рассказывал: «Никита Сергеевич умер в субботу утром, и в течение всего этого дня мы вообще не знали, что будет дальше. Как и где его будут хоронить, нам сообщили только вечером. Очевидно, именно тогда вырабатывалась последующая «модель» похорон. Приехавший вечером чиновник сообщил нам, что, поскольку Никита Сергеевич в момент смерти являлся рядовым пенсионером, то и похороны должны быть совершенно рядовыми, семейными. Место выделено на Новодевичьем кладбище, и мы можем на следующий день посмотреть его. Утром я отправился на кладбище, и мне показали уже вырытую могилу в глухом уголке. Я тогда спросил: «Нельзя ли поменять место, похоронить его поближе к входу?». «Нет, — сказали, — нельзя». Тогда я попросил подобрать место хотя бы поближе к центральной аллее. На это мне разрешение было дано. На новом месте была вырыта могила, в которой мы и похоронили отца. А первоначальная оставалась некоторое время незанятой, а потом и она обрела своего вечного постояльца — в нее опустили гроб с телом Александра Трифоновича Твардовского».

В тот год в нашей стране смерть собрала обильную жатву. 29 июня страну потрясла страшная космическая катастрофа, равной которой еще не было: при возвращении на Землю погибли летчики-космонавты Георгий Добровольский, Владислав Волков, Виктор Пацаев. Владимир Высоцкий на это событие откликнулся стихами:

Я б тоже согласился на полет,

Чтоб приобресть блага по возвращеньи! —

Так кто-то говорил. — Да, им везет!..

Так что ж ОН скажет о таком везеньи?

Корабль «Союз» и станция «Салют»,

И Смерть в конце, и Реквием — в итоге…

«СССР» — да, так передают

Четыре буквы — смысл их дороги.

И если ОН живет на небеси,

И кто-то вдруг поднял у входа полог

Его шатра, быть может, он взбесил

Всевышнего —

Кто б ни был — космонавт или астролог…

Для скорби в этом мире нет границ,

Ах, если б им не быть для ликованья!

И безгранична скорбь всех стран и лиц, —

И это — дань всемирного признанья…

Но не все было столь мрачно в году 1971-м. 17 апреля дочь Генерального секретаря ЦК КПСС Галина Брежнева сочеталась очередным браком с безвестным тогда офицером милиции Юрием Чурбановым. Через несколько дней после этого события он получил в подарок звание полковника МВД и от собственного могущественного тестя — роскошную «Шкоду-1000». Правда, в тот же день машина эта была сдана в комиссионный магазин, но потеря эта тут же компенсировалась новым подарком от тестя — новеньким «Рено-16».

Этот же год стал годом начала массового отъезда советских евреев из страны. А началось все 24 февраля, когда двадцать четыре московских еврея захватили здание приемной Президиума Верховного Совета СССР на Манежной площади. Один из «захватчиков», инженер Эфраим Файнблюм, подал в окошечко приемной петицию с требованием открыть еврейскую эмиграцию из СССР. Через полчаса вся Манежная площадь была запружена бронетранспортерами, а у входа в здание дежурили офицеры КГБ. Все радиостанции мира уже трезвонили о сумасшедшем поступке доведенных до отчаяния московских евреев. И 1 марта всех их незамедлительно отправили из СССР. Начинался великий исход евреев из страны, о котором Владимир Высоцкий (еврей по отцу) напишет гениальную песню «Мишка Шифман».

По высочайшему повелению в КГБ СССР тут же был создан Еврейский отдел в 5-м Идеологическом управлении. Его влияние тут же ощутили на себе многие советские евреи и первым из них — Александр Галич. 29 декабря, не без влияния КГБ, он был изгнан из Союза писателей СССР.

Еврейская эмиграция из СССР стала закономерным итогом усиливающегося великодержавного настроения в стране, как в низах общества, так и на самом его верху. Демографическое оттеснение русских на задний план в стране, где им принадлежала верховная власть, не могло пройти бесследно для евреев, хотя их вина в этом отсутствовала. Просто евреи всегда и везде выступали в качестве козлов отпущения.

Всеобщая ностальгия по Сталину, охватившая советское общество с конца 60-х годов, а в начале 70-х обретшая свое реальное воплощение в многочисленных мемуарах военных, фильмах, где личности «вождя всех народов» возвращалось былое величие, все это говорило об усилении в советском обществе имперских настроений, возрождении русского национализма. И это возрождение не могло сулить советским евреям ничего хорошего. После арабо-израильской войны 67-го года, когда Советский Союз занял антиизраильскую позицию, это стало ясно окончательно.

В конце 60-х, а точнее — весной 1968 года в коммунистической Польше руками ее руководителей, и не без подсказки из Москвы, началось массовое изгнание евреев. Для Москвы это был своего рода эксперимент по отработке и проведению в будущем у себя на родине подобного мероприятия. Василий Шукшин, бывший до самой своей смерти ярым русским националистом, в дни изгнания евреев из Польши в разговоре по пьянке с двоюродным братом Высоцкого Павлом Леонидовым откровенно говорил: «Они, бля, — мудаки. Им же ихний Маркс говорил чего-то насчет того, что евреи в каждом деле — дрожжи, но марксисты эти сраные не верят Марксу, потому как он сам еврей. Я так думаю: евреев надо иметь в любой стране по определенной норме. Скажем так: на сто прочих — одного жида. Ты не обижаешься? Я же любя. Хотя меня и считают антисемитом, хотя я и есть антисемит, но говорю дело. Ты думаешь, что антисемит не может про евреев дело говорить? Может… Ты запомни — польские мудаки евреев погнали не без наших отечественных долбоебов. Это наши долбоебы эксперимент проделывают: как оно повернется без жидов, а повернется хуже некуда, потому валить не на кого будет — раз, и еще ихних баб оплодотворять некому будет… Все нации внутри себя кровосмешаются, а тут жиды — не хотится ль вам пройтиться там, где мельница вертится? Под подол, в кусты, и готов гибридик, помесь жучки с внучкой. Вот ты попомни, наши пиздорванцы с мавзолейчика наделают еще дел. То кукуруза, то евреи, то спутники, мать их за ногу…»

Эти самые, по выражению В. Шукшина, «с мавзолейчика» к началу 70-х действительно «наделали делов» — открыли еврейскую эмиграцию из страны. Проделано это было по подсказке русофилов из Политбюро, которые прекрасно знали слабое место своего генсека. Ведь жена Леонида Брежнева, Вероника Петровна, была еврейкой, а так как у евреев национальность считается по матери, то, стало быть, и дети Генерального секретаря считались евреями. Вот и согласился Леонид Ильич «открыть двери» для желающих уехать из страны. Тут еще и разрядка в международных отношениях со странами Запада подоспела, а она требовала каких-нибудь показательных действий со стороны кремлевских руководителей.

В силу прежде всего своего дворового воспитания Владимир Высоцкий никогда не мог стать и не стал националистом. Ему было глубоко чуждо и омерзительно деление людей по национальному признаку, это была его твердая жизненная позиция и кредо. К антисемитизму Высоцкий относился с отвращением и с… присущей ему иронией. Его песня «Антисемиты», написанная еще в 1963 году, наглядно это показывает. В чем только не обвиняет герой этой песни бедных евреев, выводя в конце своих размышлений убийственное обвинение:

Я знаю, отняли они у народа

весь хлеб урожая минувшего года.

Совсем как в стародавних частушках на эту же тему:

Если в кране нет воды,

значит, выпили жиды и т. д.

Владимир Высоцкий по отцу был евреем, но по еврейским обычаям таковым не считался. Да и сам он всегда называл себя русским. 4 марта 1962 года писал своей жене из Свердловска: «Я — Высоцкий Владимир Семенович, по паспорту и в душе русский…» Хотя и от еврейства своего никогда не отказывался и писал той же Л. Абрамовой в августе 66-го из Кабарды: «Я — горный житель, я — кабардино-еврейский-русский человек».

В сознание же своего народа Владимир Высоцкий прочно вошел как истинно русский певец, о его второй национальности тогда большинство слушавших его ничего не знали. В. Смехов как-то рассказывал, что однажды зимой, прогуливаясь на даче А. Вознесенского, он услышал от хозяина дачи гордые слова: «В нынешней нашей поэзии только два русских поэта — я и Высоцкий». На что В. Смехов ему заметил: «Ошибаешься, Андрей, только ты». Это открытие для А. Вознесенского было столь неожиданным, что от удивления он споткнулся и упал в сугроб.

Но вернемся в апрель 1971 года, к моменту выписки Владимира Высоцкого из больницы.

Примирение с Мариной Влади и успешное лечение, казалось бы, восстановили в Высоцком так необходимое ему душевное равновесие. К тому же в те дни в театре решалась судьба главного исполнителя в спектакле «Гамлет», премьера которого была уже не за горами, а ради этой роли Высоцкий готов был пойти на многое. «Во что бы то ни стало, но я должен ее сыграть!» — так решил для себя Высоцкий, и его упорство в достижении этой цели поражало в те дни многих. Алла Демидова вспоминала: «Высоцкий был очень увлечен работой. Сносил любые насмешки Любимова. Я поражалась терпению Высоцкого и, зная его взрывной характер, часто боялась Володиной реакции. Особенно когда на репетициях сидела Марина Влади. Сидела она почти всегда наверху, в темноте балкона, чтобы никто ее не видел, но все все равно знали, что Марина в зале, и иногда мне казалось, что Любимов нарочно дразнит и унижает Володю при его жене, чтобы разбудить в нем темперамент, злость и эмоциональность. Володя терпел и репетировал».

Об этом же писал в своем дневнике и Валерий Золотухин: «Как Высоцкий все это выдержал — удивляюсь. Я бы Героя дал ему за такое терпение. Разве с актером можно так обращаться?»

Если коллеги Владимира Высоцкого по актерскому труду восхищались упорством Высоцкого в достижении своей цели во что бы то ни стало сыграть Гамлета, то про Юрия Любимова этого сказать было нельзя: над Высоцким он откровенно смеялся. Он и не скрывал этих своих чувств, говоря: «Как Высоцкий у меня просил Гамлета! Все ходил за мной и умолял: «Дайте мне сыграть Гамлета! Дайте Гамлета! Гамлета!» А когда начали репетировать, я понял, что он ничего не понимает, что он толком его не читал. А просто из глубины чего-то там, внутренней, даже не знаю, что-то такое, где-то, вот почему-то: «Дайте Гамлета! Дайте мне Гамлета!»

Удивительно слышать подобные слова из уст такого большого мастера, как Юрий Любимов. Надо было абсолютно не знать Высоцкого, чтобы бросать ему в лицо подобные слова. Ведь в том-то и было все дело, что роль Гамлета вызревала в нем внутренне, он шел к ней интуитивно, каким-то десятым чувством улавливая внутреннюю логику поступков датского принца. «Гамлет» и стал лучшим спектаклем Владимира Высоцкого в силу того, что Высоцкому в нем абсолютно ничего не нужно было играть, он жил в этой роли, так как судьба Гамлета была и его собственной судьбой. Как и Гамлет, Высоцкий был одинок в этой жизни, духовно никем не понимаем и по-настоящему так и не ценим. «Я один, все тонет в фарисействе». Даже символика спектакля подчеркивала духовное родство Гамлета и Высоцкого: тот тяжелый занавес, что висел на сцене, был символом рока, фатума, Дании-тюрьмы, довлеющих над Гамлетом-Высоцким.

В январе 1972 года на страницах «Литературной газеты» в статье «Трагедия: гармония, контрасты» А. Инкст писал о премьере «Гамлета» на сцене Театра на Таганке: «Гамлет в спектакле — затворник в ненавистной ему Дании, тюрьме со множеством темниц и подземелий. Герой задыхается от гнева против мира, в котором быть честным — значит быть единственным среди десятка тысяч. Зоркий, а не безумный — таков Гамлет Владимира Высоцкого, в одиночку борющийся против зла, воплощенного в короле, убийце и тиране, против всех, кто с Клавдием». Премьера «Гамлета» состоялась 29 ноября 1971 года. Вспоминая о том дне, Владимир Высоцкий позднее рассказывал: «Когда у нас в театре была премьера «Гамлета», я не мог начать минут пятьдесят, сижу у стены, холодная стена, да еще отопление было отключено. А я перед началом спектакля должен быть у стены в глубине сцены. Оказывается, ребята и студенты прорвались в зал и не хотели уходить. Я бы на их месте сделал то же самое: ведь когда-то сам в молодости лазал через крышу на спектакли французского театра… Вот так я ощутил свою популярность спиной у холодной стены».

12 января 1972 года итальянская газета «Каррьере делла сера» писала: «Живое любопытство пробудило московскую публику, часть которой с полным одобрением, другая же часть со столь же полным неприятием восприняла спектакль «Гамлет», который недавно был поставлен в Театре на Таганке. Перевод Бориса Пастернака, режиссура Юрия Любимова (последователя Брехта), главная роль доверена Владимиру Высоцкому, который, как рассказывают, провел несколько лет в сибирских трудовых лагерях. Он известен как автор песен уголовного характера, довольно популярных среди молодых людей, обменивающихся магнитофонными лентами с записью его музыки…»

Концертная деятельность Владимира Высоцкого в тот год была отмечена тремя десятками концертов в различных городах Советского Союза. Им было написано более тридцати произведений, среди которых: «Так дымно, что в зеркале нет отраженья», «Так случилось — мужчины ушли», «Песня у микрофона», «Есть телевизор…» и др.

Кинорежиссер А. Столпер, у которого Владимир Высоцкий семь лет назад снимался в фильме «Живые и мертвые», вновь пригласил его на съемки. Фильм носил название «Четвертый» и был экранизацией одноименной пьесы Константина Симонова. Эту пьесу уже успели к тому времени сыграть на театральных подмостках московский театр «Современник» и Ленинградский БДТ. Владимир Высоцкий в этом фильме сыграл молодого журналиста с коротким именем — Он.

Фильм этот не принесет Высоцкому никакой славы и так и останется в его кинобиографии малозначительным эпизодом. А на экранах страны в тот год шли фильмы, многие из которых вскоре войдут в золотой фонд советской кинематографии: «Джентльмены удачи», «Старики-разбойники», «Пришел солдат с фронта», «12 стульев», «Молодые», «Седьмое небо», «Русское поле», «Мировой парень», «Битва за Берлин», «Последний штурм».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.