1986
1986
23 января 1986
Четверг.
Г. Львов — звонил в кинопропаганду. Событие! Такого у нас еще не было. Пусть приезжает хоть каждый день, будем принимать на высшем уровне и пр.
Сон дурной видел — Бобрынину Таню, которая сообщила мне, что у нас еще номер не вышел, а в Италии и Польше известные критики написали положительные рецензии. Из чего я, проснувшись, заключил — значит, будут ругать.
Итальянцы и поляки — это от Эфроса, который все время талдычит про какую-то систему свою, в которой работают он, Брук и Стреллер. Любимов этого не мог и не умел.
…Какая самонадеянность и как же это бесит и лишает сил, когда твой руководитель такой фантазер, мягко выражаясь. Нет, надо уходить. Он постоянно вспоминает Любимова, ставя себя уже выше, а мы-то видим, мы-то знаем, что Любимов на 10 голов режиссер и художник, человек и гражданин выше. А это искусство исподтишка.
И как мне жить? Я ничего никому не буду говорить, а тихо уйду, потому что память не дает мне покоя, а он ее все время топчет. Или взять отпуск на год для «Зыбкина».
Меня уговаривают провести вечер В. С. В. Говорю, что мое количество на всех ведениях переходит в иное качество. Если скажут «Федя, надо…» — возьму шинель, пойду домой, — но говорите с Аллой. Это будет строго, элегантно и ново для тех же глаз, а не согласится — Золотухин всегда рядом и пр.
Кажется, Эфрос меня понял, мои внутренние колебания и трепыхания.
Идет «Добрый» — музыканты через пень колоду. Бендера первые спектакли играл лучше. А в паре с ним еще этот несчастный «поврежденный Межевич»…
Надо достать чернильницу, черт возьми!!
24 января 1986
Пятница.
Наткнулся на запись, собрание:
Любимов:
— Разрешите мне подытожить. Я убедительно прошу, все, кто желает… подать заявление, пусть подает… и я заверяю, что мы всех удовлетворим… На общих основаниях. Высоцкого я освободил. Я поставил условие, чтобы он вшился, он не сделал. Я освободил… Вообще с вами работать нельзя — вы не держите слово, как можно о чем-то договариваться. Вы также забываете, что можно вызвать милицию и отправить Вас куда следует, замечания, в большинстве случаев, одни и те же, за вами стоят 10-ки людей, которые хотят работать. Видите, я уж и не кричу. Я занимался Высоцким много лет. Теперь не сделаю для него палец о палец. И ни в какие Парижи он не поедет. Никаких характеристик… Губенко… Вы зря думаете, что он ушел, он стал мне омерзителен. Он даже приходил два раза — может быть, мы найдем какую-то форму… Я сказал:
— Вы мне омерзительны, уходите немедленно… А он у меня жил полгода, что видит зритель — разболтавшихся, зазнавшихся людей. Я напишу на вас на всех докладную и пошлю Вас всех к чертовой матери… Мне скоро 60 лет, я прихожу на репетицию и ничего не готово — потрудитесь уважать мои рабочие часы или идите к чертовой матери…
— Сосатели трупов — маяковеды, есениноведы, брехтоведы.
— Многообразие форм — за многообразие надо иногда алименты платить.
— Театр — это грустный дом.
Вот, случайно, что ли, я наткнулся на эти заметки накануне Володиного дня рождения.
А я работаю на Эфроса и буду петь одновременно на вечере Софронова — что вы от меня хотите, я ведь только артист.
Репетицией сегодняшней доволен я весьма, особенно первой половиной. Лишь бы справился мой речевой аппарат со стихом Мольера и быстроречью Эфроса.
— А что вы от меня хотите, я ведь только актер.
Достоевский о реализме:
— Не то, что правильно нарисовано, а то, что правильно воздействует.
25 января 1986
Суббота.
Заехал за Иваном. В «Польской гвоздике» купил с черного хода 20 польских гвоздик, взяли Таню и на кладбище. Эфрос не приехал. Он с молодыми назначил репетицию «Мизантропа». Ну что это. Потом он ждет какого-то объединения, внимания, дружбы и пр. Ну ведь прав был Любимов — что может еще объединить и увлечь в одну упряжку — память о товарище. И молодым бы это было бы ох как для души полезно, что и они с нами, что они пришли не на пустое место, а место, где есть традиции, где работал Высоцкий и пр.
У Нины Максимовны побывали. Черная женщина, что была на каждом спектакле с Володей, вдвоем они ходили всегда, теперь она всегда у Нины Максимовны, выговаривала мне за «Дом», а когда я уходил, в прихожей тет-а-тет сказала: «Я много наблюдала в театре и была почти всегда, когда там был В.С., и я вам скажу — единственный, кто к нему относился искренне, это вы, его многие любили, уважали, чли, а искренне относился к нему из всех — только вы». Что она имела в виду под словом «искренне«?! Мне не успелось спросить — стали выходить люди, да я, кажется, и сам чувствую, что, чего она под этим подразумевала.
Режиссер-оператор Слава Виноградов из Ленинграда все снимал для истории.
«Солнечные ветры».
26 января 1986
Воскресенье.
Вечер мы провели, т. е. он прошел. И галочку для очистки совести мы поставили. Не знаю. Камбурова, как я и ожидал, испортила мне настроение. Та же пошлость и показуха, только под маской очень серьезного чего-то, — без тени юмора к себе и иронии — какая-то принципиальная цветаевщина. Не знаю, прости мне бог, коль я предвзятен, но и музыка Дашкевича… А стихи Мандельштама, Маяковского, все какие-то мини-театро-картинки… По мне уж лучше Алла Борисовна, хоть есть на что посмотреть и подивиться. Окуджава, конечно, замечателен… — генералиссимус прекрасный, которому он не прощает пригоршни крови… и который порой улыбается с экрана… вызвало сочувствие и восторг публики.
Главное действо происходило в «Гробах»* — «шабаш ведьм», и что интересно — в угольном дальнем месте, против входящей двери, за столиком — Влад. Григорьевич — кагебист… всех, кто пришел, он запомнил и кое-что послушал, так в наглую наблюдать, воистину — бар этот — ловушка, недаром там и Катуньо и пр. итальянцы обретались, туда их привели… Этот бар оборудован наверняка для разного рода слежки, и бармены — люди НКВД.
Кв. № 28 — Нины Максимовны — агитпункт, пункт голосования, люди приходят, отмечаются, уходят — проголосовали как бы…
По составу делегатов в «Гробах» можно составить многообразное суждение, там встретились люди, что лет по пять не видели друг друга, года по четыре друг с другом не якшались и не кланялись и пр. Например, Смехов со своей бабой, Филатов с Шацкой. Я привез Дениса, представил его Марине, и она трижды поцеловала его.
— Меня целовала Марина Влади, надо же, никогда бы не поверил! Пап, а какая она теплая женщина.
Кобзон, капитаны кораблей, администраторы, артисты, и всем этим Янклович управляет, у штурвала связующих нитей стоит. Бортник с Таней. Ефремов, Ромашин, Хмельницкий, Подболотов — замечательный тенор… Позднее пьяный Шаповалов… Толя Васильев поднял тост за крышу и человека — Любимова…
Говорухин — контртост — уж если кто и объединил эту разномастную публику сегодня, так это жена, друг и пр. — Марина, и в этом, конечно, истина. Ну, пошел бы я туда, стал бы отдавать 25 рублей, когда б не возможность встретиться с удивительной Мариной Влади, которая сразу открыла ридикюль и стала показывать своих богатырей-сыновей, а младший — Володька, который бегал на съемках «Арапа», уже вырастил матери жемчужину, которую она носит на груди и гордится — «Это младший вырастил».
Шевцов, Антимоний, Абдулов, Золотухин… Коля-врач, который был в ночь смерти в доме, дежурил… и уснул.
Ульянова встретил в театре: «Получил твое письмо, письмо серьезное, обязательно постараюсь передать… Ну, конечно, не в руки, сам понимаешь, но так чтобы получилось (на полях: оказалось) сверху, но это, если я буду на съезде… а не буду, сам понимаешь».
Читаю дневник свой № 10 и завидую себе: как жил, как чувствовал, с кем общался, на что надеялся, как писал. Куда ты, удаль прежняя, девалась?
Сегодня на «Вишневый» ожидается ЦК комплект билетов отправлен весь в это учреждение. Не может быть так, чтобы Горбачев сам пришел… Но пусть придет Ельцин, уже хорошо.
Господи, сохрани и помилуй! Дай нам сыграть удачно, дай скорости и легкости.
Вечер перед «Вишневым».
Еще в «Гробах» я встретил Беллу с Мессерером.
— Золотухин… золотой… кто-то что-то мне говорил, вы что-то написали…
— Я вам дарил, небось вы потеряли…
— Нет, нет, то я прочла, еще что-то вы написали, а я не читала, правда…
Говорили ей, наверное, о «Земляках», где я цитирую ее высказывание на вечере памяти В.С.В.
Какое же жалкое, стыдное вчера было зрелище. Нет, не снимая вины с себя, виноват руководитель этого «грустного дома». Хозяйством надо уметь управлять. Нельзя Эфросу так все пускать на самотек. Деградация полная, с этим ощущением и ушли в недоумении все из зала, в том числе и Марина.
Разве что дело спасет завтрашний их поход с Эфросом к Г. Маркову по поводу издания новой книги Владимира.
Впечатление от России нынешней спасет. Они пойдут по вопросу создания комиссии по наследству В.С. Высоцкого. Не по наследству, наследства у него, кроме долгов, не осталось, а по вопросу создания комиссии по творческому наследию.
4 февраля 1986
Вторник.
— Пишу дневники, чтобы войти в жизнь, — определил Катаев. Ох, хитрый мужик. Ничего интересного в них нет, так поверил я, у меня-то и то кое-что есть!
То, что он так пнул Эфроса, глумливо даже, я бы сказал… И я не знаю, как расценить, потому что никак не могу до конца увериться в истинности «Вишневого сада» и «На дне», желаемое не есть действительное! В приливе патриотизма, что все было хорошо, ты ведь настраиваешь себя, чтоб тебе непременно это понравилось, потому что так надо, другого выхода нет — и тебе действительно нравиться начинает… Но что-то все не то, приема нет зрительского, отклика зала нет, чтобы мы или отдельные критики там ни говорили. И червь сомнения в змею отрицания превращается.
5 февраля 1986
Среда, мой день.
Так, к 25 июля надо написать о В.С.В. О могиле майора-режиссера Петрова, о куняевской пропаганде, о его кампании против популярности В. С. В. Он пытался доказать ложность и несостоятельность любви к нему миллионов, неосновательность ее причин… И через этот тезис затоптал свою могилу, выдуманную, сочиненную, наметенную для порядка.
Надо забрать фотодокументы у кагебиста Саши, надо сочинить по этому поводу поэму, она должна быть начинена горьким юмором.
Во-первых, начать с АНКЕТЫ — как тогда еще мальчишка Толя Меньшиков, работающий у Любимова рабочим сцены, подошел с амбарным гроссбухом, разграфленным, расчерченным под подробный вопросник. Кажется, мы заполняли его и отвечали письменно, автографно с Владимиром по очереди. Анкета заполнялась весело и почти шутейно… Не мог же Владимир в графе — твой лучший друг — поставить другое имя, когда рядом сидел Золотухин… Это вовсе не значит, что он в ту минуту лгал или лицемерил, нет, но надо знать его характер и нашу тогдашнюю влюбленность друг в друга. Эта анкета не дает жить спокойно. Когда я что-то пою недостойное или не угодное вкусам поклонников В.С., меня стыдят и поносят: «У вас был такой друг, до чего вы опустились и пр.» Дружбой с В.С.В. меня попрекают каждый раз, когда по мнению тех же ревнителей и хранителей и знатоков, как бы к этому отнесся В.С.В., когда и выходит неугодная работа на экране или не устраивающая их моя очередная литературная поделка. И остается «лечь на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать». Удобно. Но нет.
Во-вторых — случай с кортиком, который я подарил Филатову, с кортиком, который передал Григорий из Л-да ему, Вл. Выс., через меня, его друга, а я по щедрости пьяной отдал его Филатову, потому что у того случился день рождения, кстати, выяснить, когда у Леньки день рождения и сопоставить, вычислить факт времени. Я кортик отдал, но ведь Володя не сразу и не от меня узнал, что ему был из Л-да передан подарок. Значит, прошло какое-то время?!
Написать Григорию и Маше!! Выяснить у Нины Максимовны, где этот кортик. Я ведь у Леньки его забрал и передал-таки настоящему хозяину.
Что репетиция? Да ничего! Побегал, покричал… Эфрос вынашивал замысел, странно… ну что он выносил?! Случайные предложения, случайные приспособления, случайные слова… Для чего вся эта… А надо вложить современный смысл…
29 марта 1986
Суббота.
Вчера я купил машину и предложил Дупаку сменить гл. режиссера, как не оправдавшего наши надежды, как человека глубоко чуждого нашим устремлениям в искусстве театра… Никого не слушает, ни с кем не советуется… Ни одного собрания коллектива, ни одного серьезного разговора… спектакли выходят один хуже другого… накапливается атмосфера неоткровения, лжи, интриг, двуличия.
Надо что-то делать. Дупак со мной полностью согласен — нужен тот, кто первый бросит камень. Кто будет этим человеком? У Эфроса альянс с Безродным. Яша лижет без устали во всех местах. Если он станет директором-распорядителем, Дупаку скоро они вытешут осиновый кол.
Обстановка в театре гнусная. И у меня настроение отвратное…
Три, четыре писателя — Астафьев, Распутин, Можаев, Бакланов — которым я на суд послал «Комдива» — молчат и мне не по себе. Ну чего бы молчать, если бы вдруг понравилось? Значит, что-то не то. И зачем я такое матерное письмо Алексухину написал?! Он относит публикацию этого рассказа на счет моей актерской известности.
Все противно и очень не хочется жить, потому что нет ни сил, ни мыслей, ни таланта, ни доброго человека рядом! Хочется выпить снотворного и лечь спать. Только чтоб Сережа, Денис и Тамара были здоровы. Но и помнить, конечно, что «у каждого глупца хватает глупости для уныния». Чтоб не унывать, пойду я спать. Завтра рано встану и продолжу «Сказ об Иванушке-Ванюше».
31 марта 1986
Понедельник.
Действительно, день черный. На языке вертится: «О бедном гусаре замолвите слово»… Я дождался от Астафьева таки слова, «лучше» не скажешь.
А там моя рукопись… на библиотечку и пр.
Разбежался!! То-то Гроховский не звонит. Ну да ладно, может это и к лучшему, будет Рождественский или Панкин — еще лучше.
Две точки зрения на рассказ: В. Резника — шедевр, В. Астафьева — пародия, на какой мне остановиться, Господи…
Еще одно такое заключение, и можно бросать заниматься писаниной.
Хоть бы Бакланов два добрых слова написал или Можаев… Мнение «родной Сибири» теперь известно.
Но… вспомним Марк Твена: «Избегайте тех, кто старается подорвать вашу веру в себя. Эта черта свойственна мелким людям. Великий человек наоборот внушает чувство, что и вы можете стать великим». Утешимся этими словами, внушим себе мысль, что так оно и есть, примем Резника за великого человека, а не за льстеца и вперед…
3 апреля 1986
Четверг.
Эфрос. В силу твоей театральной биографии, не биографии, а именно театральной биографии, тебе эта пьеса кажется а… дребедень. Это не так. Ты сейчас посиди, посмотри, и сообрази… мы теряем сюжет, а сюжет очень прост и сложен.
— Репетиции в комнате меня очень расстроили, но они были полезны: все недовольства пьесой и режиссером только от собственной несостоятельности. Когда у меня не получается, мне кажется все не то — и пьеса, и режиссер и пр. Я за собой эту штуку знаю давно, и я с ней борюсь, но иногда в борьбе терплю урон.
Репетицию «Мизантропа» — проходил за кулисами, смотрел из зала, все равно не понимаю. Эфроса не понимаю… одно мне все-таки ясно — надо сыграть, как-нибудь сыграть, не словить славы, а сыграть, быть в форме: телесно-душевной, готовиться и играть.
10 апреля 1986
Четверг.
Репетиции «Мизантропа» — кровавые — ору, стараюсь, выгляжу со стороны, очевидно, жалким и смешным, ну да Бог с ними… Сначала думаю как заявление решиться написать, а потом вкалываю изо всех сил. Завтра бы мне отвертеться от репетиции, иначе я голос порву окончательно. Нет вот… Геббельса московского — Румянина уже нет, на пенсии, Яковлев вместо него. Надо ожидать, и Демичева скоро не будет, может быть, шеф приедет…
11 апреля 1986
Пятница.
Он все время рассказывает какие-то интересные истории, часто вспоминает Феллини… рассказывает пересказанные ему истории… интересно, а главное — ведь главный, седой, опытный — все смеются, реагируют, а у меня накапливается раздражение — Блестящий ТЕАТР… — это скверный театр, то, что делает Яковлева во главе с Эфросом. Но что же это такое… Он ведь палец о палец не ударил… (Эфрос), а то, что он думает над «Мизантропом» день и ночь — это его личное дело…
Что же мне делать, а? Господи! Подать заявление — ведь расценят как то, что я не справился с ролью или что-нибудь в этом роде. Но с Ольгушкой — с крысой, которая почистила перышки и опять жива, горда, победительница, — я играть не смогу
21 апреля 1986
Понедельник. «Дно».
А в общем… театр кипит страстями, что зажгли наши идиоты на 30-летие «Современника», который прислал извинительное письмо «за обидные, в ваш адрес… с их сцены…» Говорят — партбюро и коллектив предложил нашим идиотам покинуть театр, ждут Волчек, которая в Венгрии и которая глотала валидол, когда зал покинули Сурков (вдогонку которого Смехов продолжал кричать: «Ты как был в молодости…» — но не закончил.) Розов, Шатров… и зам. министра Зайцев. Театр лишили премии, загранпоездки, придержали звания и пр. И бумага из министерства с предложением рассмотреть вопрос о дальнейшем пребывании этих товарищей в коллективе. Докатился Смехов со своей нравственностью, «герои!», защитники Любимова, Господи…
А на лестнице сегодня крупный диспут у нас с Эфросом… Я затеял-таки разговор и сказал, что «Отелло» — это была вопиющая над нами, зрителями… и т. д. Что мне было непонятно, как он мог остановить репетиции «Метров» за полтора месяца до выпуска, ждать декорации, когда по актерской, сценической жизни мало что было сделано…
25 апреля 1986
Пятница.
Вчера участвовал в антирелигиозной пропаганде в отвлечении молодежи от церкви, от Пасхи, от Крестного хода…
Я был, естественно, или не понят, старомоден и странен, наверное, со своим Высоцким… Получил записку: «Откуда Высоцкий в Сибири? Это что, из пародии? Когда Вы закончите?» Не записка обидела, а состояние душ молодежи, если она у них есть… — Аудитория трудная у нас, — сетовали комсомольцы…
Шофер, который нас с Еленой вез, хороший парень, какой парень в 44 года…
Да, мы в их годы были не такие. Я помню, собираешься в Эрмитаж, просишь у матери праздничную рубашку, лучшую…
Вот я и говорю словами В.С.В.
«Сколько леса и веры повалено»… Откуда им быть другими, когда фальшь и вранье они изначально с молоком всосали… Один таксист мне рассказывал, как вез одного афганца, который ящик патронов душманам продал и купил две пары джинс…
— Да… мой парень в Иркутск попал, так жена в слезы…: «Ой… Иркутск — в такие места не едут, в такие места везут». Я ей: «Благодари Бога, дура, что не в жаркий Афганистан. Они своих сынков под пули не пошлют… У него, у Горбачева, дочка уже кандидат медиц. наук, а почему бы ей в Афганистане не поработать, безногих, безруких наших парней не полечить… За что наши парни гибнут там?.. За какую родину, за какое отечество, за какого Бога или царя?! Они же все это понимают! У них же у каждого транзисторы в руках — они мир слышат, это нам некогда».
5 мая 1986
Понедельник. «Вишняк».
«Кто — я или они… — спросил перед репетицией у Эфроса. — Репетируешь ты, а вообще — они».
С этой шутки началась репетиция. Выяснений не было. Он останавливал, делал редкие замечания и шел дальше. Несмотря на испуг и внутренний переполох — 10 дней не брал я в руки шашек — текста Альцеста, а мне кажется, я довольно удачно культивировал и в общем остался собой доволен. После перерыва он вызвал на сцену другой состав, и я почему-то обиделся и уехал по домашним заботам… Аптека, рынок, опять заболел Сережа — нервы, слезы!
Но, может быть, он назначил другой состав, чтобы дать мне отдохнуть перед спектаклем?! Вряд ли! Это политика его: ни в ком из вас я не нуждаюсь… Это обидно… я хотел бы, да и привык, чтоб во мне нуждались, заставляли, объявляли выговора и пр.
Вечер. Спектакль прошел замечательно, еще бы — не пьяный Пищик… Он доведет Эфроса, если того можно довести…
6 мая 1986
Вторник.
Самое ужасное, что все это, все нынешние сентенции, примеры, защита и слава Эфроса, это, к сожалению, спор прошлого с прошлым, потому что, если бы было безоговорочное настоящее, спорить было бы не о чем… искусство не доказывается словами, не объясняется ими, в особенности искусство зрелищное, театральное… Он критик, театровед, а не режиссер.
Мы с ним — я придумываю приспособления, а он их замечает и критикует, вся репетиция — это теоретический спор, он отвергает мою конкретность и предлагает нечто абстрактное, под Дюка Эмингтона… И делит труд на режиссерский и актерский грубо… Если Любимов говорил: «Я вам никому не дам провалиться, вы на меня не можете пожаловаться, я вас вытащу за волосы, закрою, прикрою, но зритель не увидит, что вы не добираете»… Эфрос легко идет (или не может, скорее всего) на предательство актерское в этом смысле.
Я вчера записал — надо бы сыграть Альцеста, попытаться совершить подвиг — а сегодня 10.45 минут я положил на стол Дупаку заявление об уходе. Выходя из театра в куртке, кепке, с сумкой, столкнулся в дверях с Эфросом: — Куда?.. — Я ухожу. — Как? — Совсем. Я ухожу из театра, А.В. Я написал заявление… Не могу… — Подожди… Подожди.
Мы стояли у выхода и говорили… Я что-то лепетал про то, что не могу справиться с памятью, не хочу вам мешать, никаких претензий и заготовок…
— Ну, может быть, это нервы, ты просто трусишь… Ты прекрасно репетируешь, я восхищаюсь тобой… Но ты на неделю пропадаешь, теряешь изгибы… Подожди…
В общем, я пришел к Дупаку, тот говорит: «Что вы со мной все делаете?.. Для кого я это все строил?.. Надо налаживать дело, а вы швыряете заявление». Заявление я порвал.
В канцелярию позвонили и сказали, что Эфрос ждет меня на репетицию…
— В таком состоянии, Валера, поверь моему опыту, лучше репетировать, и ты увидишь, что у тебя будет другое настроение, а поговорить надо…
Репетировал я уж не знаю как, но только понял, что Альцеста могу сыграть.
8 мая 1986
Четверг.
Вчера был у Эфроса. Он меня ждал на улице, приехав от больного, умирающего отца. Говорили. Мало чего внятного я ему сказал, как-то все глупо, трусливо и стыдно. У него одно — я подал заявление, потому что «испугался кропотливой работы», «испугался играть». А я как бы пытался ему доказать, что играть я трушу всегда, но я бы мог найти тысячу причин, чтобы увильнуть, но причина лежит не тут, она и в быте, и во многих других местах, а в каких, так я ему и не выговорил.
Когда б у меня или у любого другого актера блистательно бы получалась такая роль, да мыслимое ли дело, что он в этот момент подает заявление. Да нет, конечно. Заявление, как щит, прикрывающий пережитое. В этом есть правда и все-таки не вся и далеко не вся. Весна, нервы… письма ветеранов, советующих мне «куражиться в „Бумбараше“», а не за свое дело не браться» и т. д.
10 мая 1986
Суббота.
1. Написал три страницы «Сказа о Ванюше» уже на листки. После переписки на листки карандашом начнется перестукивание главы на машинке. Это уже рождение — либо живым родится сказ-глава, либо мертвым.
2. Зарядка, обливание…
3. Наконец-то заполнил анкеты и написал автобиографию с перечислением ролей и заслуг.
4. Порепетировал реквием по Мейерхольду.
5. Почитал стихи В. Высоцкого, это завтра надо записать на фирме «Мелодия».
6. Помыл машину в милиции горячей водой.
Мы собираемся в Дом Кино посмотреть фильм Н. Бурляева «Лермонтов». Дай Бог, чтобы это мне понравилось, я люблю Колю.
Вот такие дела. С «Мизантропом» что? 8-го репетировал, стыдно было за себя в первой половине пьесы, потом стали попадаться живые места… Эфрос в общем похвалил, а Хвостов просто в восторге. Это они педагогику в ход пустили, поддержать дух во мне, уверенность. Надо действительно загнанного поэта играть — судьбу Осипа Мандельштама.
12 мая 1986
Понедельник.
Я как-то не пойму, чего же будет с моим Альцестом — загнанного Мандельштама играть, а как? А вообще-то, волнует меня только дикция, скороговорка не получается, вот когда сказался мой несовершенный речевой аппарат, и впрямь позавидуешь Филатову, который сейчас за границей в очередном кино. А мы с Эфросом! Как должно на это смотреть? Ведь это тоже причина моего взбрыка, когда человек один, он волен свое поведение выбирать, а так… подчинение дисциплине, производству… Да ведь хочется что-то вложить в Альцеста. Преодолеть начало, самое трудное и где я краснею за себя — это первая сцена с Филинтом. Ее надо поймать, а дальше мое чутье и судьба самого Мольера меня потащит к успеху в этом предприятии. «Подспудное штукарство… ты не доверяешь… добавляешь… шутишь… А ты ведь в жизни не такой… Ты пишешь серьезные вещи, ты думаешь… ты трогательный, ты не хочешь, а спешишь, так тебя твоя биография театральная воспитала…» — говорит Эфрос.
1. Вчера на «Мелодии» записывал стихи В. С. Высоцкого в пластинку «Друзья читают»…
2. Вечером позвонил режиссер из Киева, чтобы сняться в Политехническом…
3. А у Тамары болит печень, и она уже собирается на юг. Бедная, бедная моя жена, ей надо посвятить моего Альцеста, надо так сыграть, чтобы она признала во мне артиста безоговорочно.
4. Встал в 6 утра, потихоньку переписываю карандашиком «Сказ».
Сегодня у меня праздник!! Может быть, первая репетиция, когда я почувствовал, что смогу подобрать ключи к Альцесту, и это заметил Эфрос.
— Роль села на тебя, как костюм на фигуру… Это ты и не ты… когда происходит слияние индивидуальности и образа. Может быть, первая такая определенная репетиция и пр.
Я хожу добрый и немножко счастливый. «10 дней…» Рад и тому, что Шопен весело поздоровался со мной, как ни в чем не бывало, руку протянул… Я думал, он начнет качать права, выяснять. Нет, неужели не понял, что вылазка их была делом некрасивым, что в разговорах о личности надо принуждать себя молчать.
Фурсенко. Очень здорово… Я видел прогон, роль для вас, поздравляю. Про наш театр все…
Вот такие дела, господа присяжные заседатели… Несколько человек спрашивали: — Ты что, правда что ли, заявление подал…
— Да Боже упаси, — мой ответ.
13 мая 1986
Вторник. Поезд «Белоруссия».
Я еду в Минск на озвучивание к Полоке. И за долей радиации.
Переписываю «Сказ».
Говорил с Денисом, он хочет бросить училище, среднее образование получить в обычной школе, выиграть какой-то год… Ругались. Про какой-то маленький заработок он говорит. На музкомедию он категорически не желает, абсолютно уверен, что поступит в Щуку и пр. Говорить трудно с ним, не умею… И наглость его меня сражает. Какое-то остервенение, мне страшно. А ведь еще не оформившееся, армия хорошая хороша бы была…
14 мая 1986
Минск Г-ца «Беларусьфильм» № 7.
Сейчас все помыслы связаны с будущим спектаклем. Что мне нужно сделать с собой, чтобы кровь брызнула со сцены. Я дал обещание на предыдущей странице посвятить Альцеста жене моей несчастной Тамаре Владимировне, и репетиция была удачной. Я подал заявление, после разговора с Эфросом забрал, заявление порвал, и репетиция была хорошей. Что же… мне каждый день делать какие-нибудь заявления?! Ко дню рождения надо подготовиться Альцестом и главою «Сказ об Иванушке-Ванюшке».
«На дне» — не раскупаются билеты!! Вот это да! Дожила Таганка, в зале пустые места, ведь это же ЧП, ведь это же надо выпускать МОЛНИЮ, трезвонить в колокола. На «Войну…» народ идет неохотно… И только старые спектакли все еще… это же подумать только… все еще пользуются спросом и успехом…
Сон про фей мало меня устраивает, это ведь вообще сердцевина, графит чернобыльский во всей задуманной вещи. Этот сон должен дать цепную реакцию в мозгу читателя, должна заработать система шестого чувства, в мозгу должны вспыхнуть мильоны собственных мыслей, звездочек далекой, пращурной памяти… человек должен задуматься — почему у меня такие глаза, руки… голос… уши… от кого передана мне моя судьба нынешняя… что-то в этом роде.
29 июня 1986
Воскресенье.
Странный этот у меня дневник. Я выписываю в него писательские письма. Вот письмо Ю. Нагибина. Числа на нем нет, но это можно примерно восстановить по тем же дневникам, когда эта история случилась.
«Дорогой Валерий!
Спасибо за книгу. Прочел ее с большим удовольствием и подписываюсь под каждым добрым словом Распутина и его серьезного и, как все у Валентина, ответственного предисловия.
В книге я кусок о Лемешеве исправил. В сборнике Грошевой сниму, когда она вернется, в журнале уже ничего сделать не мог.
Но вот какая штука: Лемешев никогда не пел «Степь да степь кругом…». Он пел многие ямщицкие песни, все лучшее, кроме двух: этой про степь (ее пели тенора из ансамбля Александрова) и «Колокольчик — дар Валдая» (ее пела Русланова и др.) Наверное, бессознательная память об этом и заставила меня переменить песню. Теперь песня просто не будет названа, чтобы не противоречить вашему варианту. Будет госпиталь, безногий и голос певца.
С уважением.
Ю. Нагибин (подпись)».
Какое уважительное письмо какому-то, раз что-то написавшему, а потом пропившему душу. Еще в сорок лет мне казалось, что я что-то успею сделать: до возраста Высоцкого осталось… а до возраста Шукшина и того… Теперь я старше их. Остался только Распутин, который, Слава Богу, жив и который еще остается старше меня.
30 июня 1986
Понедельник.
Последний день месяца моего 45-летия и Денискина 17-летия. Хватит хлюпать и переживать, надо возвращаться к Мольеру господину и Альцесту.
Эфрос. Мне Яша сказал, только я тебя прошу, не говори ему об этом, иначе это будет некультурно с твоей стороны, что ты вообще не придешь, потому что ты не доволен своей партнершей.
— Богом клянусь, что это не так… Наоборот, я просил Олю со мной репетировать… Какие-то частности я Борису говорил… но это. А потом, даже если бы это было так, я бы ни за что никому не сказал об этом, это не в моих принципах… Все неудачи я склонен, и это действительно так, искать только в себе.
— Ну все, все понял… Хорошо, иди одевайся…
Кто из них провокатор? Неужели Яков мог такое сказать? Но спросить… это было бы некультурно с моей стороны! Господи! Прости меня!
2 июля 1986
Среда! Мой день!
Сдача «Мизантропа». Господи, дай сил и вдохновенья ниспошли!
Поставил свечку А. Соболеву за упокой и Спасителю! Господи, Господи, Господи.
3 июля 1986
Четверг.
Мне страшно писать, что вчера произошло, но если верить словам и слухам, — произошло нечто грандиозное, и, кажется, Господь услышал жалобы мои и молитвы и подарок себе на 45-летие мне организовать помог.
После сдачи, где Щедрин был в полном восхищении, говорил, что мне нужно ускорить звание, что обязательно «Мизантроп» поедет во Францию и пр.
Мы поехали на поминки в ЦДЛ с корыстной целью повидать Распутина, но его там не оказалось, и все вокруг было таким убожеством, и стыдно слушать и смотреть, напивались бы без слов.
Крымова плакала у меня на плече, а я у нее… что такое бывает раз в десять лет, что она простила мне все… как я вырос и многое другое, отчего я тоже плакал и возносился. Боже! Не дай мне Бог сойти с ума. Мне жалко Олю, кажется, она не нравится, и выглядит она старее Ульяновой.
Да!! Шацкая меня поздравила, поцеловала, говорила — молодец, молодец и пр. и что это первый из четырех спектаклей Эфроса, где ей не было скучно, а наоборот, все было интересно, что у меня это просто грандиозная работа и пр.
Да!! На площади в машину влетела билетерша, интеллигентная женщина, критикующая все, что было сделано Эфросом, а тут!.. Меня целовала, победа, удача, вот это Таганка!
Два оплота оппозиции рухнули — Шацкая и билетеры. Касса тоже хвалит, хотя будет ли спектакль кассовым — вряд ли?!
Китаец-иглоукалыватель меня принял, тот, что исцелил Сашу Ворошилова, но без обследования ларинголога, без диагноза он колоть меня не стал, потому что не знает, куда и зачем колоть. Поликлиника ВТО работает в первой половине дня.
Но мне как будто лучше, и я даже натянул струну, порванную Денисом и попробовал петь.
Альцеста ведь нельзя играть без ежесекундного эксцесса, реактивности ртути в крови, он — сумасшедший.
Ну вот и наступила эта ночь, ночь перед премьерой. Завтра это должно случиться. Как я ни бежал этого, как я ни был уверен, что этого никогда со мной не случится, что этого не может быть, как я ни трусил, ни избегал, даже заявление подал с мыслью нас связующие нити вовсе оборвать, завтра это случится. Разумеется, ничего не идет в голову.
4 июля 1986
Пятница.
Ну вот и наступил этот вечер, вечер премьеры. Господи! Спаси и помоги!
Я ведь никогда не был премьером, то есть тем лицом, от которого всецело зависит успех предприятия. Хочется реветь по моему «Кузькину», по моему «Годунову»…
Силы небесные, мама, дети мои, жена моя, не оставьте меня, проклинайте меня (так надо в этот час), звезда моя либо взойдет сейчас, либо погаснет, только обещает свет и не давший его.
Я смотрю на портрет М. Чехова, быть может, он в этот час будет со мной.
Эфрос написал на афише:
«Валера!
Отношусь к тебе с нежностью, хотя ты, конечно, орешек.
Играешь ты замечательно, чем-то веет старым в хорошем смысле этого слова.
Старое для меня — это Добронравов, Хмелев, Москвин… и пр.
Эфрос (подпись)».
Поставил с утра свечку Жану-Батисту Мольеру и Спасителю.
В зале Тамара, жена моя любимая, разрезанная и несчастная. Господи! Пошли ей здоровья и маленько счастья со мной, комедиантом.
Пустили в зал.
Таня Жукова подарила ручку со свистком.
А Ольга написала на банке кока-колы:
«Альцест, если будете употреблять только эти напитки, то злые языки нам будут не страшны.
Селимена».
5 июля 1986
Суббота.
Я не был доволен собой, но к примеру, Галина в антракте сказала, что «сегодня ты играешь прекрасно… мне это напомнило старый театр, я увидела и Любимова, и Володю… спасибо… хорошо… очень здорово».
Единственные цветы — три розы — принесла мне Лида Устюжанина перед спектаклем, что меня тронуло — дрогнуло.
— Если бы мне не понравилось, я бы не пришла. Есть на кого смотреть, есть у кого учиться.
Все остальное было довольно смешно. После спектакля второй спектакль — демонстрация, делегация с цветами к Ольге Михайловне. Я почему-то думал, неужели ни у кого не достанет чувства юмора протянуть какой-нибудь тощий букетик мне — нет, не достало.
Но потом мне принесли программку с надписью:
«Все цветы, которые сегодня дарили, в первую очередь Вам, Золотухин.
Целуем. Барканы».
В зале я слышал крики: — Золотухин, браво!
Теперь суббота и пустота. Звонков не слышно. Зинаида Васильевна Барыкина позвонила. Очень понравилось, очень современно и пр.
Денис спросил спросонья, когда следующий «Мизантроп». Значит, мать сказала. Он должен сегодня первую вещь мне сдать.
РЕИНКАРНАЦИЯ — возвращение индивидуальности человека в цепи последовательных жизней, вот в двух словах основа этого явления.
6 июля 1986
Воскресенье.
С утра писал P.S. к «Сказу» и остался доволен. Поехал и поставил свечку за упокой души Иван Ивановича. И Спасителя. Решил с этим P.S. отдать рассказ в «Юность».
И тут позвонила Бобрынина с поздравлениями о премьере, и вдруг сообщила — разведка донесла — в следующем номере «Огонька» идет мой материал — «Этюд о беглой гласной».
Тут же я стал ей зачитывать куски из P.S. и сказал, что завтра принесу «Сказ». Ее слова — давай, это очень интересно…
Какие-то вот такие дела.
7 июля 1986
Понедельник.
Какой груз с меня свалился с этим «Мизантропом», Боже мой… Не надо ходить на репетиции, как бы там ни шло, ни ехало, — дело сделано. И подарок — (так похоже) я при всем своем маразме организовал, не я организовал, — получилось… Премьера вышла удачной… Назаров, Бобрынина в один голос… Крымова — ты не представляешь, какое это достижение…
Червинский Саша. Замечательно, как хорошо… но ты один — кругом пустота, вакуум и пр.
Похоже, подвиг я совершил или на грани, я никогда, даже во сне, не мог себе представить, что я когда-нибудь на публике предстану Альцестом, я все сделал для того, чтобы этого не случилось — от трусости — пьянство, заявление об уходе и пр. Так мучительно давался мне Мольер… клапан открыл Булгаков, а за ним Цвейг.
В институте рефлексотерапии приняла меня Эльвира Геннадьевна Ерыгина. Обнаружила пока только несмыкание и дала направление на рентген гортани в платную организацию, но этой организации не оказалось на месте, уж год, как она куда-то переехала, и военный кагэбист не знает куда.
Вечер.
Глава 21. От Иоанна.
23. И пронеслось слово сие между братиями, что ученик тот не умрет.
24. Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его.
25. Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь.
А хожу я по утрам в церковь Иоанна-воина, что на Якиманке. Ставлю свечки за упокой души то Мольеру, то Булгакову, то Ванюше Зыбкину. И молюсь о здравии моей Тамары. На банкете в честь дня рождения Эфроса и премьеры грузинская колдунья Селик сказала, что мы с Тамарой очень похожи друг на друга, а значит, счастливы должны быть. «Берегите эту похожесть». Впервые нам об этом сказал Любимов, неожиданно.
10 июля 1986
Четверг.
«Огонек» — Иванов Д. К. сообщил, что рассказ о Высоцком прошел все сети и в субботнем номере должен появиться. Я ему сказал, что «Сказ» будто бы берет «Юность», а я перед ними в некотором роде «возмутитель спокойствия» «Комдивом», поэтому… «Хорошо, я положу перед Коротичем «Стариков». — Не согласились бы вы принять участие в августе в телевизионной передаче, такой рекламной от «Огонька»?..
— С удовольствием… Я принесу завтра билеты на нашу премьеру «Мизантроп», и мы и этот вопрос с отделом критики обмозгуем… и пр.
Деловой человек вы стали, Валерий Сергеевич, смотрите, не завязывайте с питьем, а то окончательно свалитесь в пропасть администрирования своего искусства, устройством своих произведений, устройством положительных рецензий на свои актерские поделки… В церковь, в церковь, в церковь… к глазам Спасителя. Господи, спаси от суеты и помилуй.
Мой учитель-поводырь Фомин просит прислать ему краски и заказать ему картину. «Я умру, а картина останется, и внуки будут твои на нее глядеть».
«Купи мне, Валерочка, в Париже зеленое, нет, длинное черное платье с плечами, а то умру…» Странно… «Скоро умру…». И что же… И это все, спрошу я, у кого я спрошу это… у кого…
Сегодня второй раз на публике объявленный «Мизантроп». Надо как-то научиться владеть собой так, чтоб в течение дня не шибко забивать себе голову этой ответственной ввечеру работой — легче, да спектакль и спектакль. Не первый и не последний в моей жизни… я надеюсь…
11 июля 1986
Пятница.
Спектаклем я вчера доволен, хотя в сцене последней с Филинтом в монологе чушь городил, выбрасывал слова и кое-где свои вставлял… но и это надо уметь… главное, не растерялся шибко и не растряс темп. Было много цветов, и принимали как спектакли Любимова, сразу скандеж, как до публики дошло — всё, точка. Были критики. Чего скажут? Матонина: — Для меня начался другой Золотухин.
Много комплиментов я вчера собрал и «браво». Голос, конечно, посадил, и впереди — каждый день спектакли.
Пишу в машине на Черемушкинском рынке, ужасно холодно, и идет дождь, как там наши, хоть бы приехали скорей. Тамара ходит по базару.
12 июля 1986
Суббота.
Душа занята переживаниями премьеры, фанфарами и трубами, а тут еще «Огонек» вышел, в общем, вполне прилично выглядит мой этюд, хоть и опечатки есть и самогонный эпизод выброшен… Но… да все же… И так не хочется мне снова браться за «Сказ» и дополнение к «Постскриптуму», но вот тут и проверяется — писатель ты или не писатель… Раньше редактора удивлялись, с какой быстротой и качеством я делал дописки, описки, исправления… Уж давно бы мне эти два Бобрынинских выполнить за один, а я думаю, что бы такое придумать, чтобы не делать этого… Вот лодырь-то… Денис в меня, наверное…
13 июля 1986
Воскресенье.
А сегодня — «На дне». Каждый день играю. Надо с честью сезон доиграть. А это зависит от состояния горла. Критики ходят, писать будут, не хочется про себя глупости читать, тем паче хулу, затратив столько сил и времени и так рассчитывая на «подвиг». Сегодня Адель сказала: — Чтоб не быть многословной, скажу кратко — последний раз ты играл гениально, и мы пришли к выводу, что ты лучший актер современности нашей. И ты меня убедил, что сразу начинаешь с полного отчаяния и полного голоса. Иначе эту роль не возьмешь.
Для себя я, конечно, считаю — победа полная и безоговорочная, теперь надо в этом убедить других, а убедить только можно кровью собственного сердца. Как, впрочем, везде: и на бумаге тоже…
В одном из интервью Б. Окуджава одним из учителей в прозе называет В. Набокова.
Какой смысл играть в таком голосовом несостоянии?!
В театре буза. Цеха подбивают артистов с гражданским темпераментом убрать Яшку. И я туда же, не разберясь. Все беды — платья, декорации, и пр. — во всем, оказывается, виноват зам. директора, он все развалил, пока Дупак болел, ну, чушь же собачья, ребята, несерьезно…
Дупак чувствует — уберут Якова, загремит и он. Яков его протянет. Эфросу вообще Дупак поперек горла, особенно после истории с васильевским заявлением, идеей возвращения старых спектаклей, партбюро, что собрали без него и пр.
Как доиграть сезон?! В общем-то надо выдержать 15-ого дорогого моему сердцу Альцеста Мольеровича. А там до 20-го не будет у меня спектаклей, надеюсь 17-ого поставят в «Дно» мальчика. За пять дней отдохну, если не порвусь на «Мизантропе» послезавтра.
Напьюсь антибиотиков сегодня, молока, снотворного, всякой гадости. Она спасала меня не раз.
16 июля 1986
Среда, мой день.
Электричка.
Эфрос просил меня не уходить в характерность, в выпендреж… и пр., в желание сыграть Альцеста от себя больше. И после первого акта похвалил. Но в конце принимали хуже чем 10-ого, и второй выход на аплодисменты мы уже как бы выпросили. Бортник не зашел. «Нет, вы меня не убедили», — скажет он и пр. Время раннее, я качусь к Назарову, в спальне по-прежнему перегар коромыслом. Против сел парень, неужели будет разговаривать…
17 июля 1986
Четверг, мое число.
Вчера конфликт с героиней. У нее ведь есть еще время поправить положение, затушевать пробелы в своей профессии, почему такая агрессивность и характеру хватает только на противоречия и споры, лишь бы все поливать и отрицать, никакой интонации, характерной черты роли, разве можно что-нибудь сделать, находясь в постоянной конфронтации и пр. Ни ума у девки, ни таланта
18 июля 1986
Пятница.
Вот дожили и до того, что Губенко стал чиновником и поминает, почему не обратиться к Зимянину, ему не показать и пр.
Бортник забрел ко мне, идя к Л. Н. «Поздравляю еще раз с премьерой…»
«Огонек» в лице Иванова Д. К. высказал, что собственно театр они не увидели. Увидели литературный театр, может быть, даже телевизионный… Артисты говорят текст, звучит он совершенно, по-видимому, Донской это сделал недавно и сделал талантливо, но театр ничего своего не добавил.
«Это так кажется… в отсутствии театра и есть театр… в хорошем смысле, лучший, высокий театр, который целиком зависит от актера», — возражение Эфроса.
19 июля 1986
Суббота.
Капралов сказал, что Золотухин подписал письмо о выдвижении театра на Гос. премию, мы не можем одну фамилию… поэтому ваш материал мы будем рассматривать позже… Я позвоню в театр и завтра пойду на «Мизантроп»…
21 июля 1986
Понедельник.
Господи! Благодарю тебя, да святится имя Твое… Отчего мне не спится — от счастья, от радости, от праздника в душе… Фанфары в голове и веселое настроение.
Хорошо, говорят, прошел спектакль, хотя после первого акта у меня было ужасное настроение, чувство провала, я убежал в гримерную и закрылся, чтоб никого не видеть. Во втором акте я почувствовал силу и уверенность, правота интонаций и поведения вернулись ко мне. Публика была действительно замечательная, вся критическая мысль Москвы. Крымова не зашла в гримерную, увидав Филатова и Шацкую, но сказала, что из трех виденных со мной спектаклей это был наиболее гармоничный, «ты играешь все лучше и лучше». А Муза Вас. воскликнула в машине совсем как курсистка: — Мне понравилось все! — с таким искренним жаром, что мне хотелось бросить руль и кинуться ей на шею.
Кондакова Н. говорит, что ей тоже понравилось… И теперь я понимаю Тамару, когда она говорит, — ему ни до кого и ни до чего нет дела, у него в голове один Мольер, вся квартира увешана текстами «Мизантропа».
Через час приедут парни. Надо делать зарядку и завтракать.
— Ну, теперь Золотухин первый артист на Таганке…
— О! А раньше…
— Ну, раньше говорили — Высоцкий…
6 августа 1986
Среда, мой день.
Оля Ширяева прислала выписки из моих дневников о В. С. В. Без слез всего этого читать невозможно. Да, там больше о себе, чем о нем, то есть все то же пресловутое — я и Высоцкий, я и Шекспир, я и эпоха и пр. Но повторяю, Высоцкий принадлежит вечности, и если этой вечности после Чернобыля и атомной перетряски суждено быть, то она разберется и отсеет.
3 сентября 1986
Среда. Мой день.
Концерт прошел потрясающе. Штоколов — это явление выдающееся. Репертуар он сделал для эстрады убойный, а голос красивейший, мы отвыкли от таких голосов в «личном жанре», да он еще научился обращаться с микрофоном, а эта его стать — огромный мужик в белоснежной манишке-жабо, во фрачной паре… и при всем этом улыбка и обаяние ребенка. И совершенно справедливо, что он идет в афише огромными буквами, а все остальные — едва заметными. Меня он похвалил за голос. — У Вас есть многое… такой носовой резонатор и мощный раздув наверх, и музыкальность… У меня вот не хватает… — И я понял, о чем он говорит — не хватает звука, верхних басовых, трубных звуков, грудного резонатора или носового, черт его знает… — мощей, тех, что требуются для его «веса». Но это все окупается другими достоинствами.
4 сентября 1986
Четверг.