Глава 2 Кровь уже пролита

Глава 2

Кровь уже пролита

Когда ночь над зоной вступила в свои права и захотелось хоть немного отдохнуть, мы решили отдыхать по очереди. Заметьте, я говорю не «поспать», а «отдохнуть», ибо поспать для нас было бы непозволительной роскошью. Мы вообще уже по многу лет не спали как обыкновенные люди. Даже среди своих, в воровских камерах, мы по привычке не могли расслабиться, что уж говорить о нынешней ситуации!

Первым бодрствовать решил Француз. Игорь был на 15 лет старше меня, почти одинакового со мною роста, но на вид намного здоровей. Да и духом, как показало время, он был покрепче. Зажав буханку уже давно черствого хлеба с начинкой из заточки под мышкой, я вытянулся на нарах и тут же закемарил.

Где-то среди ночи послышалось тихое поскрипывание дверей, и не успел я открыть глаза, как рука Француза стала меня потихоньку тормошить за плечо.

Этот прием был известен каждому каторжанину, его же применяли и менты. Когда хотели застать арестантов врасплох, они открывали дверь через марочку, то есть обернув ключ в платочек, чтобы не было слышно скрипа замка. Что ж, богатый опыт гулаговских вертухаев попал в надежные руки. Когда с нарочито резким шумом, видно, чтобы не дать нам опомниться, распахнулась дверь, то мы уже давно были на стреме, зажав в руках заточки и ожидая эту падаль, стоя в том же углу, что и утром.

Заточки крутились так быстро, будто жернова у мельницы, и не давали этим мразям к нам приблизиться, а их было человек пять-шесть. Но один слишком уж ретивый молодой сучонок, видно, решив или испытать блядское счастье, или выслужиться перед начальством, кинулся на нас, но в мгновение ока, наметившись ему в шею и чуток не рассчитав, Француз проткнул ему плечо. Блядская кровь потоком хлынула с плеча этой падали. Он заорал как недорезанная свинья и ринулся к выходу, зажав рукой рану.

Увидав такой непредвиденный расклад, спеси у этих шакалов немного поубавилась, и они потихоньку стали пятиться назад к двери, а еще через некоторое время она за ними захлопнулась вовсе. Но как бы быстро тогда ни развивались события, мы все же успели обратить внимание на то, что главного с ними не было.

Присев на нары, мы стали оглядывать синяки и ссадины, молча, ничего друг другу не говоря. Мы знали, что нас ожидает, и были готовы ко всему. Первым прервал молчание Француз.

— Ну что, Заур, давай, братишка, простимся на всякий случай. Кровь сучья пролита, и по ходу пьесы свал отсюда у нас с тобой один — в могилу.

Встав, мы молча по-братски обнялись и, отойдя в противоположный угол, присели на край нар и стали ждать непрошеных гостей, уже не пряча заточки, а держа наготове.

О чем можно думать, когда знаешь и ждешь, что сейчас тебя придут убивать? Как бы фатально ни развивались события, но человек где-то в глубине души всегда надеется на то, что все же ему повезет в последний момент и он вырвется из лап смерти. Так уж устроена природа человека: ждать и надеяться! Знать же заранее исход — прерогатива Божья.

Но пора спускаться на землю. А здесь эта падаль долго себя ждать не заставила. Где-то под утро с шумом открылась дверь и на пороге появился Деревня — один и без охраны. На него противно было смотреть. Эта блядина был высоким и здоровым, мрачным и раздражительным типом.

Как-то раз, очень давно, отступив от кодекса воровской чести, он со временем погряз в грехах блядских, которые воры (до того времени его братья) простить ему, конечно, не могли. Но тогда от верной смерти его спас случай в образе легавых, и с тех пор он был уже на блядских ролях, на сучьих командировках и в прессхатах нескольких «крытых» тюрем. Свою кипящую, неубывающую злобу он мог срывать на ком угодно, предпочитая, однако, тех, кто принадлежал к воровской масти, я уже не говорю о самих ворах, которые были для него хуже любых врагов. Конечно, такому питекантропу не могло прийти на ум, что винить он должен только самого себя, а не каждого встречного. И пусть это прозвучит парадоксально, но он был далеко не глупым человеком, больше того, он был однобоко умен, но ум его был от дьявола.

— Короче так, шакалы, — начал он свой монолог прямо с порога, — либо вы опускаете заточки и сдаетесь, либо через несколько минут вас вынесут отсюда ногами вперед. Кровь уже пролита, и сами знаете — назад дороги нет…

— Пошел ты на… козел паршивый, — выплюнул Француз, вклинившись в его сучью речь и не дав ему даже договорить до конца. Эта фраза была высказана тем спокойным тоном и с тем пронизывающим взглядом, по которым узнается человек, неизменно в себе уверенный. Сколько достоинства, глубокой сдержанности и непобедимой воли было в выражении его лица, облекшегося в такую броню для борьбы за идею.

Кровь прилила к лицу этой бляди, но усилием воли он взял себя в руки, сжал кулаки и, глухо рыча, как гиена, которую побеспокоили во время пиршества или любовных игр, сказав одно только слово: «хорошо», вышел из камеры, даже не закрыв ее.

Еще не успев проанализировать происшедшее, мы услышали какой-то шум в коридоре, и в камеру с ревом влетела целая стая псов.

Как описать то, что произошло потом? Насколько хватило у нас сил, мы отмахивались от этих падальщиков, пока сначала меня, а потом и Француза не задолбили, сбив с ног и нанося удары дубинками, железными прутьями и топча ногами, как собак, пока не вырубили нас окончательно. Но, судя по последствиям, я склонен предполагать, что и после того, как мы потеряли сознание, нас еще долго топтали эти недорезанные бляди.

Когда пришел в себя, я думал, что попал в ад, ибо не мог даже пошевелить пальцами. Мы оба лежали на полу в луже крови. Как выяснилось позже, мне, в какой уже раз в жизни, козлы перебили нос, сломали четыре ребра и в нескольких местах пробили голову. Игоря покоцали сильнее. Помимо поломанных ребер и пробитой, тоже в нескольких местах, головы, у него были отбиты почки. Я даже удивляюсь до сих пор, как он умудрялся терпеть невыносимые, казалось бы, боли все те два месяца, которые нам пришлось провести в нечеловеческих условиях, созданных нам этими блядями, ставивших на нас, по-видимому, эксперименты по выживаемости.

Это был поистине сильный духом и мужественный человек. Я даже не мог окликнуть Игоря. Мне мешала спекшаяся кровь и пена во рту вперемешку с выбитыми зубами, от которой я чуть не задохнулся. Еле выплюнув всю эту гадость и набрав насколько смог воздуха в легкие, я тихо позвал Француза, но тот не откликался. Я думал, что он умер, но и сам чувствовал себя ненамного лучше покойника.

Я лежал на спине, не смея пошевелиться от боли, и смотрел в потолок, повинуясь безотчетному инстинкту, благодаря которому человек всегда старается отдалить минуту смерти, хотя и не надеется остаться в живых.

«Неужели последнее, что мне предстоит увидеть в этой жизни, будут эти две огромные балки в потолочном перекрытии?» — подумал я тогда, глядя вверх и ожидая смерти — то проваливаясь в небытие, то возвращаясь вновь. В моменты пробуждения я был зол на весь мир. Почему после мгновения счастья приходится всегда платить неимоверно высокую цену? И все это, думалось мне, происходит только со мной. Зачем я вообще был рожден? Для страданий?

Я точно помню тот момент. Лежа рядом с покойным, как я тогда думал, другом, я пал духом, и мне хотелось умереть, по крайней мере, к своему стыду, я почувствовал, что бороться больше нет сил. Я имею в виду, конечно, душевные силы, ибо физически мы и так были как два живых трупа. Однако вскоре расплывчатые очертания моих мыслей постепенно стали принимать более определенные, более устойчивые формы, и мне удалось представить себя в истинном положении — если не целиком, то хотя бы в деталях.

После вечерней поверки дверь в нашу камеру открылась вновь. Я закрыл глаза и притворился все еще вырубленным, но это пришли два мужика с носилками. Сначала меня, а потом Француза они перетащили в камеру-двойник и, бросив на нары, ушли, прикрыв за собой дверь, но не закрыв ее на ключ, — уж это бы я услышал. Чего мне стоило не закричать во время нашей транспортировки в эту камеру, знает один Бог. Силы и выдержку в меня вселили, как ни странно, два этих парчака, перенося нас из камеры в камеру, прикидывая, выживем ли мы и сколько нам еще осталось. Из их разговора я сделал вывод, что Француз жив, а узнав это, я готов был терпеть любые муки!

Мои чувства будет трудно понять тем, кто никогда не имел настоящих друзей. Под словами «настоящий друг» я подразумеваю человека, за которого ты смело можешь идти на смерть. Это обстоятельство я хочу особо подчеркнуть, ибо оно чрезвычайно важно, на мой взгляд, для подрастающего поколения мужчин. Тяжело описывать, в каких танталовых муках прошла эта незабываемая ночь.

Настало утро. Придя в себя, но не открывая глаз, потому что и движение век приносило мне острую боль, я каким-то шестым чувством почувствовал, что Игорь пришел в себя. Почти шепотом я тихо позвал его, и он также шепотом мне ответил. Этого нам хватило, ибо страшная боль во всем теле не давала нам говорить. Но главным для нас было, конечно, то, что мы знали: друг лежит рядом и он жив. К сожалению, видеть друг друга мы не могли, хотя разделял нас лишь маленький проход между нарами не более 30 сантиметров.

После утренней поверки в камеру пожаловала целая свора псов. Мы закрыли глаза, притворившись, будто мы все еще без сознания. Необходимость иногда делает человека быть если не изобретательным, то по крайней мере предусмотрительным. С ними, как ни странно, был и лепила, а если выражаться точнее, то это Доктор Хасс, как его называли все вокруг. О том, что погоняло ему дали в цветняк, мы с Французом вполне убедились уже через пару минут, когда он ощупывал нас, констатируя переломы и увечья. При этом «осмотре» каждый из нас по нескольку раз терял сознание от боли.

Наконец процедура закончилась. Все это время Деревня стоял в дверях и молча, как шакал, выжидающий, когда околеет зверь, наблюдал за нами. С ним рядом стоял цветной мент с большой звездой на погоне, насколько я смог заметить. Глаза его налились кровью и, казалось, ушли под нависшие брови, щеки сделались темно-багрового цвета. Сквозь полуоткрытые губы виднелись оскаленные зубы; длинный нос вытянулся, казалось, до самого подбородка и придавал страшный вид его подвижному лицу. Он не говорил ни слова, молча наблюдая за происходящим, только рука его судорожно сжимала рукоятку хлыста.

Чуть поодаль от него, словно боясь заразить легавого, стояло несколько приспешников Деревни, видно для фортецалы, ибо биться было уже не с кем, да и сам Деревня был поздоровее нас обоих, вместе взятых.

— Поломаны они капитально, — вынес свой сучий вердикт Доктор Хасс, — нужно их либо срочно обувать в гипс, либо заказывать в промзоне деревянные макинтоши.

В этом маленьком помещении (2 x 2 м) на несколько минут повисла гнетущая тишина. Майор, услышав эти слова, вышел, — видно, прерогатива по отношению к таким, как мы, здесь принадлежала исключительно блядям. Как позже выяснилось, это был кум, но больше мы ни разу его не видели. В эти секунды решалось, жить нам или умереть.

Как порой бывает каверзна судьба, если допускает такие несправедливости! Ибо от кого приходится порой ждать милости — от конченой бляди, который погубил уже не одну людскую душу. Бывают минуты отчаяния и неизвестности, когда человеку не на что рассчитывать и негде искать выхода. Такие именно минуты пережил я, когда гнетущую тишину наконец нарушил голос Деревни:

— Обувай их в гипс, у меня к ним еще есть несколько вопросов, а похоронить мы их всегда успеем…

Чуть ли не до вечера нам с Французом накладывали швы, пеленали в гипс, смазывали увечья и перевязывали раны. Мы лежали на белых простынях, запеленатые, как дети, когда в палату зашел Деревня.

— Ну что? — неприятно прищурив левый глаз, спросил он. — Останетесь на больничке или же попроситесь назад, в камеру?

Вопрос был адресован мне, ибо Деревня знал наверняка, что с Французом на эти темы говорить бесполезно.

— Домой, — еле слышно произнес я.

— Ну что ж, домой так домой, — с сарказмом в голосе произнес Деревня, и к вечеру мы по одному были доставлены на носилках в камеру все теми же двумя мужиками.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.