Глава LV Вендетта и другие дела

Глава LV

Вендетта и другие дела

За время моего трехдневного пребывания в этом городе я каждое утро просыпался с ощущением, что я — снова мальчик: во сне все лица опять молодели и становились такими, как прежде; но по вечерам я ложился спать столетним стариком, потому что за день я успевал увидеть, во что превратились эти лица.

Конечно, сначала меня подстерегали всякие неожиданности, пока я не привык к наметившемуся положению вещей. Я встречал молодых девушек, которые как будто ничуть не изменились; но они оказывались дочерьми тех молодых девушек, которых я помнил, а иногда — их внучками. Когда говорят, что какая-то незнакомая дама пятидесяти лет — уже бабушка, это ничуть не странно; но зато, если знал ее маленькой девочкой, это кажется совершенно невероятным. Думаешь: «Ну как это маленькая девочка может быть бабушкой?» И не сразу поймешь и почувствуешь, что, пока ты сам старился, и друзья твои тоже не отставали в этом деле.

Я заметил, что самые разительные перемены произошли с женщинами, а не с мужчинами. Я видел мужчин, которые за тридцать лет почти не изменились, зато их жены стали старухами. Все это были добродетельные женщины, — а добродетель очень изнашивает человека.

Мне очень хотелось повидать одного седельщика, но он умер. Говорили, умер много лет тому назад. Раз или два в день седельщик мчался по улице, на ходу надевая сюртук, — и тогда все знали, что к городу подходит пароход. Все знали, что Джон Стэйвли никого не ждет с пароходом и никакого груза тоже не ждет, и Стэйвли тоже, вероятно, знал, что все это знают, — но ему было все равно: он хотел, чтобы ему самому казалось, будто он ждет с этим пароходом сто тысяч тонн седел; и он всю жизнь бегал к пароходу, радуясь, что окажется на месте, чтобы принять под расписку эти седла, если они каким-нибудь чудом прибудут. Ехидная газета в Квинси в насмешку называла наш городок «пристань Стэйвли». Стэйвли был предметом моего детского восхищения: я завидовал размаху его воображаемых дел и уменью выставить их напоказ перед чужими, когда он летел по улице, воюя с развевающимся сюртуком.

Но главным моим героем был один плотник. Он был грандиозный лгун, однако я об этом не знал, я верил каждому его слову. Он был обманщиком романтическим, сентиментальным, мелодраматическим, и его вид внушал мне благоговение. Я живо помню, как он впервые посвятил меня в свои дела. Он строгал доску и время от времени останавливался и глубоко вздыхал; иногда он бормотал какие-то отрывочные фразы, запутанные и непонятные, но внезапно среди них вырывалось восклицание, от которого я вздрагивал и приходил в восторг, — например: «О боже, это — его кровь!» Я сидел на ящике с инструментами и смиренно, весь трепеща, любовался им: ведь я считал, что на его совести лежит масса преступлений. Наконец он произнес приглушенным голосом:

— Мой юный друг, можешь ли ты хранить тайну?

Я с жаром подтвердил, что могу.

— Даже мрачную, страшную тайну?

Я и в этом его уверил.

— Тогда я расскажу тебе кое-что из моей жизни. О-о, мне необходимо облегчить мою отягченную душу — иначе я умру!

Оп еще раз предостерег меня, чтобы я был нем как могила, и потом сообщил мне, что его руки «обагрены кровью убитых». Он даже положил рубанок, протянул руки, печально разглядывая их, и проговорил:

— Взгляни — этими руками я отнял тридцать человеческих жизней!

Впечатление, произведенное на меня его словами, так вдохновило его, что он пустился развивать эту тему особенно увлекательно и живо. Он перестал выражаться общими словами и стал входить в подробности: начал со своего первого убийства, описал его, рассказал, какие он принял меры, чтобы отвлечь от себя подозрение; затем он перешел ко второму убийству, к третьему, к четвертому и так далее. Он всегда совершал свои убийства охотничьим ножом, и у меня волосы встали дыбом, когда он внезапно выхватил этот нож и показал мне.

После этого первого сеанса я ушел, нагруженный, помимо всего прочего, шестью самыми ужасными его тайнами, и они чрезвычайно улучшили мои сны, которые в последнее время стали что-то скучноватыми. Каждую субботу в свободное время я снова и снова приходил к нему. По правде сказать, я провел с ним почти все лето, и это было самое лучшее время. Его обаяние ничуть не уменьшилось: каждое новое убийство он описывал с какими-нибудь новыми потрясающими подробностями. Он всегда точно называл фамилии, число и место, — словом, все. Постепенно я благодаря этому заметил две особенности: что он убивал свои жертвы во всех частях света и что все эти жертвы носили фамилию Линч. Истребление Линчей шло преспокойно, от субботы к субботе; первоначальные тридцать жертв превратились в шестьдесят, — и это было еще далеко не все; тогда мое любопытство превозмогло страх, и я опросил: как случилось, что все эти справедливо наказанные люди носили одну фамилию?

Мой герой объявил, что еще ни одному живому существу не открывал эту мрачную тайну, но чувствует, что мне можно верить, и поэтому раскроет предо мной историю своей печальной и загубленной жизни. Он любил девушку «неземной красоты», и она ему отвечала «всеми нежными чувствами своей чистой и благородной души». Но у него был соперник, «презренный наемник» по имени Арчибальд Линч, который заявил, что девушка будет принадлежать ему, — или «он обагрит руки кровью ее сердца». Плотник «в неведении и и счастье юных грез любви» не придавал значения угрозе и повел «свою златокудрую возлюбленную к алтарю», и там любящие были соединены воедино, и там же, в тот миг, когда благословляющие руки священника были простерты над их головами, свершилось гнусное дело: новобрачная, пораженная ножом — именно ножом, — упала к ногам своего супруга. Но что же сделал супруг? Он подобрал этот нож и, упав на колени подле утраченной возлюбленной, поклялся «посвятить свою жизнь истреблению всех исчадий рода человеческого, носящих ненавистную фамилию Линч».

Так он и сделал. В течение двадцати лет, с того дня и доныне, он преследовал Линчей и уничтожал их. Он всегда убивал их тем же священным ножом; им он изничтожил длинный ряд Линчей, им же он делал на лбу жертвы особый знак — глубоко вырезанный крест. И он добавил:

— Крест Таинственного Мстителя известен в Европе, в Америке, в Китае, в Сиаме, под тропиками, в полярных морях, в пустынях Азии — по всей земле. В какие бы дебри земного шара ни забирался Линч, всегда там находили Таинственный Крест, и тот, кто его видел, содрогался и говорил: «Это — его знак, он был здесь!» Ты слышал о Таинственном Мстителе, — так смотри же! Ибо пред тобой не кто иной, как он! Но берегись — ни слова об этом ни одной живой душе. Молчи и жди. В одно прекрасное утро весь город сбежится в испуге и узрит окровавленный труп; на его лбу будет этот ужасный знак; и люди содрогнутся и шепнут: «Он был здесь — это знак Таинственного Мстителя!» Ты придешь сюда, но я исчезну. Больше ты меня не увидишь.

Этот осел, без сомнения, начитался дешевых книжонок, и они вскружили его бедную романтическую голову; но так как я тогда этих книжек не видел, то принимал все его измышления за правду и не подозревал, что он плагиатор.

Однако у нас в городе действительно жил некий Линч; и чем больше я размышлял над грозящей ему гибелью, тем хуже спал. Казалось, что мой прямой долг — предупредить его, и еще более прямой, более важный долг перед самим собой — вернуть себе спокойный сон; поэтому я наконец решился пойти к мистеру Линчу и под строжайшим секретом сообщить ему, что его ожидает. Я советовал ему «бежать» и был уверен, что он так и сделает. Но он только стал надо мной смеяться и даже сделал больше: он повел меня в мастерскую плотника и, презрительно издеваясь, отчитал его за его глупые выдумки, дал ему пощечину, заставил на коленях просить прощения — и ушел, оставив меня созерцать жалкие, ничтожные развалины того, кто еще недавно в моих глазах был великим, несравненным героем. Плотник горячился, потрясал ножом и обрек этого Линча на страшную смерть, по-прежнему изрытая торжественные угрозы и пышные слова; но для меня они уже звучали впустую: он больше не был для меня героем, он стал просто жалким, глупым, разоблаченным вралем. Мне было стыдно за него и стыдно за себя; больше я им не интересовался и в мастерскую к нему не ходил. Для меня это было тяжелой утратой; ведь он был величайшим героем, какого я знавал. Он, очевидно, обладал особым талантом; некоторые воображаемые убийства он описывал до того живо и наглядно, что я до сих пор помню все подробности.

Сам Ганнибал изменился не меньше, чем его жители. Теперь это уже не поселок, а настоящий город с мэром и муниципалитетом, с канализацией и, наверно, долгами. В нем пятнадцать тысяч жителей, — и это деловой и энергичный город, но вымощен он не лучше своих западных и южных соседей, где хорошая мостовая и приличный тротуар — вещи настолько редкие, что даже когда их видишь, то не веришь в них.

Сейчас Ганнибал — настоящий железнодорожный центр, тут проходит с полдюжины железных дорог и выстроен новый вокзал, который обошелся в сто тысяч долларов. В мое время у города по было никакой специальности, никакого расцвета торговли; пассажирский пароход раз в день высаживал одного пассажира и покупал одного сома, а забирал с собой другого пассажира и горсточку груза; зато сейчас выросла значительная торговля лесом и много подсобных к ней отраслей. Немало денег проходит теперь через руки жителей города.

Медвежий ручей, названный так, очевидно, потому, что там вовек не было медведей, — сейчас совсем спрятан за островами и материками сложенных штабелями досок, и никому, кроме специалиста, не найти его. Регулярно, каждое лето, я тонул в этом ручье, и меня оттуда выуживал и откачивал какой-нибудь случайный враг; но сейчас в ручье не осталось даже места, где можно было бы утопить человека. Ручей в свое время был рассадником простуды и лихорадки. Помню одно лето, когда все в городе переболели сразу. Много труб сорвало ветром, и ветер так растряс все дома, что город пришлось перестраивать заново. Пропасть, вернее — ущелье, между холмом «Прыжок Влюбленных» и холмом к западу от него создана, по мнению ученых, действием ледников. Но это ошибка.

В миле или двух ниже Ганнибала есть интересные пещеры. Мне хотелось снова посетить их, но я не ушел. В мое время владелец одной пещеры превратил ее в мавзолей для своей четырнадцатилетней дочери. Тело бедного ребенка поместили в медный цилиндр, наполненный спиртом, и его подвесили в одном из мрачных переходов пещеры. Верхняя крышка цилиндра отвинчивалась, и говорят, что часто туристы дурного пошиба открывали цилиндр и разглядывали мертвое лицо, отпуская разные замечания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.