ПОПЫТКА СРАМА, ИЛИ ПОСТМЕНОПАУЗА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПОПЫТКА СРАМА, ИЛИ ПОСТМЕНОПАУЗА

Одна из самых пленительных метаморфоз Ахматовой — превращение из грязной оборванной психопатки тридцатых годов в величественную королеву сороковых — имеет чисто физиологическое объяснение. Довольно унизительное для женщины, потому что правильнее все-таки быть выше физиологии и властвовать над собой в любой период. Она же перенесла все как по писаному в медицинской литературе:

Одним из признаков климакса являются эмоциональные нарушения различной степени. Они могут проявляться в чувстве беспокойства, повышенной раздражительности, частой смене настроений и депрессий. <…> Может возникнуть целый ряд нарушений психовегетативного характера. К ним в первую очередь относятся нарушения сна, головокружения и учащенное сердцебиение. <…> После наступления менопаузы, когда в организме вырабатывается все меньше эстрогена, у женщин возрастает степень риска развития сердечно-сосудистых болезней. <…> К одному из самых неприятных симптомов, который может проявиться в период менопаузы, относится недержание мочи. <…> Увеличивающийся в период менопаузы дефицит гормонов способствует увеличению массы тела. <…> Каждая вторая женщина в период менопаузы имеет избыточный вес.

Бернд КЛЯЙНЕ-ГУНК. Менопауза. Стр. 23, 31, 33, 12

Ахматова получила весь список «по полной программе» — к сожалению, не сумев вести себя так, как практически во всех культурах считается «достойно». Она тщательно следила за соответствием опереточным эталонам королевского поведения, и была в глазах всех ну прямо-таки действительно королевой, но вот упустила такой аспект: французской королеве, во время родов окруженной стоящими вокруг ложа вельможами, полагалось вести себя по-королевски: не стонать и уж тем более не кричать. Королевы соответствовали статусу. Ахматова свои климактерические недомогания выплескивала на окружающих.

14 июля 39.

В старом макинтоше, в нелепой старой шляпе, похожей на детский колпачок, в стоптанных туфлях — статная, с прекрасным лицом и спутанной серой челкой.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 32

Говорит, что чувствует себя плохо, еще хуже, чем раньше: бессонница, и по ночам немеют то руки, то голова.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 65

Этот симптом тоже описан в медицинской литературе:

Реже наблюдается, а потому и пугает так называемая парестезия — нарушение чувствительности, возникающее в одной руке, ноге или вообще половине тела…»

Бернд КЛЯЙНЕ-ГУНК. Менопауза. Стр. 23

Профессор Гаршин не гинеколог, да и проблема не была тогда еще хорошо изучена — он приводит ей лучших ленинградских врачей.

«Что же он предписал вам?» — спросила я у Анны Андреевны. — «По-видимому, он считает меня безнадежной, — гневно ответила она, — потому что единственное его предписание: ехать на дачу, на воздух».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 161

Спит и в два часа дня, и в три. Когда к ней заходят (заносят сделанную для нее работу) в пять — Гаршин сообщает, что она нездорова и только что уснула.

«Что с ней?» — «Она совершенно не умеет бороться со своей неврастенией. Обратила ночь в день, и ей, конечно, от этого плохо. К тому же ничего не ест. Да и ничего не налажено. Может быть, удастся уговорить Смирновых давать ей обед».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 72

Климакс не лечится — просто проходит кризисный переходный период, и наступает вторая молодость.

Во время войны здоровый, правильно запрограммированный организм помог — она расцвела, похорошела, что в медицинской литературе характеризуется как

…желательный побочный эффект.

Последняя менструация определяется как менопауза, по статистическим данным она приходится на 51 год.

Бернд КЛЯЙНЕ-ГУНК. Менопауза. Стр. 19

Пятьдесят один год исполнился Анне Андреевне в 1940 году.

Современные чудеса заместительной гормонотерапии делают это для всех, кто обратится за квалифицированной помощью, но — медицина не изобретает того, что уже изобрел Господь Бог, она только подправляет что-то у тех, с кем тот обошелся построже. А вообще-то после пременопаузы (самого критического периода у женщин, когда они подвергаются неполиткорректному шпынянью: климакс, мол, что с нее возьмешь) — Ахматова пережила это перед войной, когда узкий специалист патологоанатом профессор Гаршин сетовал, что она не может справиться со своим психозом — и наступает настоящий климакс. Это довольно благостная для женщин пора, та самая — «ягодка опять». Однако женщины не фатально стервенеют и во время переходного периода, пременопаузы. У Ахматовой не хватило воспитания и самоуважения пережить его достойно, зато стабилизация гормонального фона пошла ей определенно на пользу: во время войны она безмерно похорошела, пополнела, набралась приличной летам важности — перешедшей, правда, в неприличную фанаберию.

Вот он — «желательный побочный эффект».

Она цветет, хорошеет и совершенно бесстыдно молодеет.

Н. Л. Мандельштам — письмо Кузину.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 83

Анька моя — очень скверная 54-летняя девчонка. Красива. Весела. Молода.

Н. Я. Мандельштам — письмо Кузину.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 91

Вот такой стиль — Надежда Яковлевна потеряла голову от надежды «на близость» Ахматовой.

Она какая-то возбужденная, рассеянная, помолодевшая, взволнованная.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 409

Ташкент. Иду по бесконечной улице под беспощадным солнцем. Навстречу Анна Андреевна под руку с Фаиной Георгиевной Раневской. И все не могу сообразить: почему за последние двое суток Анна Андреевна так постарела. Только шагов через двадцать догадалась: удлинены брови, начернены ресницы и, главное, нарумянены щеки…

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 214

Есть в менопаузе еще и тонкий аспект — который, впрочем, тоже можно с достоинством и не без приятности использовать — усиление либидо. Ахматова, как известно, при бурбонском профиле (самоопределение) и брунгильдовской стати (мой подарок) — была страшная распустеха. Синдром усилившегося либидо — вполне обычный момент в жизни женщины — она восприняла прямо по Достоевскому отчаянно: «Все дозволено!» — как будто это случилось с нею с первой.

Получилось как с каким-то персонажем из жизнеописания Хармса. Старый еврей как-то часто вдовел и женился. Каждый раз на еврейках. Раз просватали ему русскую — отказался: «Русская баба рано или поздно напьется и будет плясать под фонарем».

Подобные хороводы напоминало царствование Ахматовой в Ташкенте со свитой из Раневской, Слепян («не женщина, а сточная труба»), Беньяш — см. стихотворение великой Ахматовой «Какая есть, желаю вам другую» (рифмованная отповедь тем, кто порицал чрезмерную физиологическую детерминированность).

Обратимся к ее гетеросексуальным эксцессам.

Сначала — о высоком: высоких моральных принципах Ахматовой. Которые выражаются в том, что Анна Андреевна видит во всех только низкое.

15 ноября 1942 года.

Борис Леонид<ович> сейчас в Москве. Перевел «Ромео и Джульетту». Анна Андреевна уверяет, что это не занятие во время войны. По-моему, она права.

Н. Я. Мандельштам — письмо Б. С. Кузину.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 80–81

Посмотрим, что достойного нашла во время войны для себя Анна Андреевна Ахматова. Про то, как она была со своим народом, написано в соответствующей главе, сейчас — о «Ромео и Джульетте» (такой получился каламбур) в исполнении особ царствующего дома, как льстиво выразился Иосиф Бродский. (Анна Андреевна была очень довольна.)

В эвакуации в Ташкенте, в номенклатурном доме — литературном салоне, она встречается с полушпионом-полуиностранцем Юзефом Чапским, адресатом стихотворения «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума».

Начало мая 1942-го (за полгода до получения позорного известия о переводческой деятельности Бориса Пастернака).

Воспоминания Ю. Чапского:

<…> Я до сих пор вижу слезы в огромных глазах молчаливой Ахматовой, когда я неловко переводил последнюю строфу «Варшавской колядки».

Ахматова согласилась взять на себя перевод «Варшавской колядки», хотя, по ее словам, стихов она никогда не переводила. <…> Мы попросили ее прочитать несколько своих стихотворений. Она сразу же согласилась. <…> Вечер у Толстого затянулся до трех или четырех часов ночи. <…> От Толстого мы вышли вместе с Ахматовой. <…> Мы долго гуляли, и во время этой прогулки она совершенно преобразилась. Об этом я, конечно, не мог написать в книге («На бесчеловечной земле»), которая вышла при жизни Ахматовой.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 72–73

Найдите три отличия с «романом» с Берлиным: так же как и Берлин, Чапский встречи не искал, за любовь не посчитал, все так же Ахматова опутала ее завесой многозначительности…

Чапский произвел на Ахматову неизгладимое впечатление. Она тут же заявила издателю Александру Тихонову: «Не знаю почему, но мне ближе Чапский, чем все остальные здесь…» Чапский прекрасно понимал, что этим он обязан не столько самому себе, сколько тому, что он был представителем другого мира <…>. Когда они все вместе вышли от Толстого, она отделилась от остальных гостей, и Чапский проводил ее до дому.

Ну и…

…В ту ночь мы сошли друг от друга с ума…

Анна АХМАТОВА

Это более достойное занятие во время войны, чем переводить Шекспира?

Еще о проявлениях менопаузы:

Женщины по время менопаузы часто достаточно опытны и изобретательны в доставлении наслаждения.

В ту ночь…

Скорее всего и не сошли. То есть даже если и был секс, то все же не сошли, иначе он хоть какую-нибудь галантность бы сделал ей, передавая впоследствии приветы в Россию.

У мужчин ее жизни часто есть не они сами, а какое-то амплуа: или Иностранец (или не совсем иностранец, как определил Берлина и Чапского Бродский. Для космополитичной женщины, для «человека мира» оба героя были совсем не иностранцами, но ей так хотелось), или Главный Поэт (Н. Гумилев), или Профессор — Гаршин, или Гениальный Ученый — Шилейко. Конечно, хорошо, что они были незаурядными людьми, да и почему должно быть иначе с нерядовой женщиной Ахматовой — но она слишком откровенно вешала им ярлыки и не позволяла снимать ни другим, ни самим заклейменным.

Интересно — почему-то сейчас пришло в голову, что у всех почти были не то чтобы неблагозвучные или серые фамилии, а какие-то — ну, звучащие как насмешка над ее претензиями. Шилейко — о Шилейке, с Шилейками, П-пу-пунин, Берлин — что еще за Берлин? с Берлином или с Берлиным? Чапский — это пародия, это граф из оперетты. Гаршин один — так она и хотела его фамилию взять. Не пришлось.

Это я ей за «Ахматову» — «бабушка моя, княжна Ахматова…»

Чапский числился впоследствии, естественно, среди «полновесных» романов.

В переделкинском Доме Творчества отдыхал в это время (только что из Парижа) Константин Георгиевич Паустовский <…>. Он мельком сказал мне, что привез мне подарок от Йозефа Чапского. Брошку. Я удивилась и не поверила. Подумала я, через меня Чапский хочет передать подарок Анне Андреевне. Ведь это ему она посвятила стихотворение «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума», я же в Ташкенте виделась с ним всего дважды <…>.

Анна Андреевна с сердцем: «А вы думаете, я — больше?». <…> «Это, конечно, вам», — повторяла я. «Если там есть свирель, мне. Если нет — вам», — заявила Анна Андреевна. Но я ничего не знала насчет свирели — я еще не видела брошку. <…> Она позвала Юлю. Попросила найти в чемоданчике какую-то старую тетрадь. Отыскала черновик и прочла прежний конец стихов к Чапскому:

Будь добрым к моей запоздалой мольбе:

Пришли наяву ли, во сне ли

Мне голос азийской свирели.

A-а, вот почему она ждет в подарок свирель! <…> Но я удивилась: откуда же Чапскому знать этот вариант, если окончательный текст бессвирелен? И вообще — разве она читала ему эти стихи? <…>.

Подала ей коробочку с брошью. Она долго ее рассматривала, серебро и бирюза, потом восклицала о дарителе и о подарке: «Первоклассный человек, и какой вкус!» Потом, «отвернувшись вполоборота», величественно протянула мне брошь на ладони и с высокомерием произнесла: «Свирели нет. Это вам. Наденьте сейчас же». — «Ну пусть это будет мой подарок вам!» — взмолилась я. — «Что вы! У меня их слишком много!»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 23–26

Мифотворчество. А Чапский, с его польской и европейской культурой подарков, так ничего не подарил Ахматовой — возможно, малоприглядные ташкентские воспоминания, а может, опасался попасть в смешное положение Берлина.

Чуковская же, очевидно, запомнилась ему как симпатичная приличная женщина. Довольно демонстративный с его стороны жест.

Со стихотворением — обычная игра. Вместо азийской свирели было по-разному: например:

И если вернется к тебе эта ночь,

Ее не гони, как проклятую, прочь,

И знай, что приснилась кому-то

Священная эта минута.

Прямо-таки священная? Минута — «приснилась»? как она выглядит?

Простоватая рифма «кому-то/минута» — осталась.

А вот она сама побывала за границей.

«Чапский? Был, был… — она весело ткнула пальцем в мою злополучную брошку. — Я ему устроила сцену ревности, а он пел дифирамбы — вам».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 295

Одни и те же шутки: «сцены ревности» и пр. Показное великодушие: «Он пел дифирамбы — вам». Да, он пел дифирамбы. Не Ахматовой.

«Приходилось видеть, как женщина преследует мужчину… — пауза, а затем очень убежденно и раздельно: — Из этого никогда ничего, кроме сраму, не получалось».

Наталья ИЛЬИНА. Анна Ахматова, какой я ее видела. Стр. 583

Это Анна Андреевна осуждает Марину Цветаеву — за то, что та влюбилась — не в случайного проходимца, не на одну «сумасшедшую ночь», «преследовала» — это писала ему «длинные философские письма» — (Ахматовой нечитанные), они и не сохранились…

Я видела, когда из такой ситуации выходили вещи пострашнее срама. Срам бывает, когда женщина пытается придать своему «гону» характер респектабельности, который на самом деле для сохранения самоуважения должен быть жестко отброшен: погоня за добычей — и все, имею право. Срам — когда в конце вместо победного вопля раздается жеманное вскрикивание… Ну и уж, конечно, когда ловят не в любовные сети, а в брачные — профессоров, иностранцев…

Скажем, однако, честно, что Чапского она не «преследовала». Этот прием еще не был освоен. Так — попытка…

Это — про «любовь» (у нее как-то красивее, или просто — более по-настоящему — не получалось).

Теперь — про упомянутое выше и могущее быть поставленным мне в упрек: недержание мочи. Конечно, конечно, соглашусь, этого мы не знаем, но ее приступы бешенства и нетерпения — думаю, это невозможно без физиологических причин.

Впервые <…> я увидела Анну Андреевну попусту капризничающей еще в ленинградский период нашего знакомства. Она — у меня, на Загородном; она уходит; я собираюсь ее провожать; я помогаю ей одеться. <…> Анна Андреевна, уже в платке и в шубе, стоит в передней, а я, тоже одетая, мечусь по комнате: пропал ключ. <…> Я в десятый раз обшариваю карманы пальто, сумку, муфту, портфель, ищу на столах, на стульях, задыхаясь от спешки. Бессмысленно тычусь в ванную и на кухню. А для спешки-то моей собственно нет никакой причины; <…> причина одна: Ахматова негодующей Федрой стоит в передней, почти уткнувшись в двери лбом: вся — гнев, вся — нетерпение. Спадая с плеч, окаменела чужая шуба; голова закинута; гневно дрожат вырезные ноздри. Ключа нет. Я приношу из комнаты в переднюю стул, прошу Анну Андреевну сесть, чтобы я могла сосредоточиться, вспомнить. Анна Андреевна стоит у двери, поднимая голову все выше, презирая стул и меня. Как это я осмеливаюсь, со стулом или без стула, заставлять ее, Анну Ахматову, ждать! <…>.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 501

Я на нее сердиться не умею, да и пустяки это все. Да и не знаю я, что бушевало, каменело, созидалось, изнемогало в великой душе Анны Ахматовой, когда Анна Андреевна была со мною так несправедлива, так недружественна.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 504

Возможно, что великую душу Ахматовой терзали вещи весьма прозаические.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.