ПОПЫТКА ЭПОСА
ПОПЫТКА ЭПОСА
Третьего января 1911 года Блок пишет матери: «Вчера я дописал (почти) поэму, которую давно пишу и хочу посвятить Ангелине». Имеется в виду повествование об отце (рабочие названия: «1 декабря 1909», «Отец», «Варшавская поэма»), которое станет потом третьей главой поэмы «Возмездие». Первые наброски были сделаны полгода назад.
Отныне в жизни поэта появляется новое действующее лицо. Поэма, которая будет сопровождать его десять с лишним лет – до самого конца. Конца жизни, но не произведения. Поэма будет писаться с долгими перерывами, несколькими приступами (1911, 1912, 1913, 1914, 1916 годы) вплоть до июля 1921 года и останется незавершенной.
Замысел по ходу будет углубляться, пока не сделается по сути неосуществимым. «Жизнь — без начала и конца…» — такова первая строка пролога к поэме. Может быть, на подсознательном уровне автор и хотел, чтобы поэма никогда не кончалась и жизнь тем самым бы продлилась. Может быть, в этом и состоял, говоря современным языком, авторский проект? Может быть, структура поэмы соответствует тому творческому принципу, который со второй половины XX века стали называть «нон-финито» (от итальянского «не окончено») — применительно к некоторым скульптурам Микеланджело, к роденовскому памятнику Бальзаку, где фигуры не отделены полностью от каменной основы. Если же говорить о «нон-финито» в литературе — это окончание сюжета на многоточии (или на двух тире, как в стерновском «Сентиментальном путешествии»), это строфы, состоящие из точек, как у Байрона в «Дон Жуане» и у Пушкина в «Евгении Онегине», это хлебниковское «Ну, и так далее» при чтении стихов вслух. В общем, это сознательное размывание границы между произведением и реальностью.
Заглянем в финал «Возмездия». Его окончательный текст завершается стремительно-динамичным периодом из двадцати восьми строк — это одно синтаксическое предложение, начинающееся словами «Когда ты загнан и забит…». Приведем самый конец:
И в этот несравненный миг —
Узоры на стекле фонарном.
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь —
Всё вспыхнет в сердце благодарном.
Ты всё благословишь тогда,
Поняв, что жизнь — безмерно боле.
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир — прекрасен, как всегда.
……………………………………..
Ряд точек — знак открытости и незавершенности. Но строка «А мир — прекрасен, как всегда» звучит как окончательное, последнее авторское слово (усиливающий повтор строк из наша: «Сотри случайные черты —/ И ты увидишь: мир прекрасен»), С эмоциональной безошибочностью поэт выбирает здесь форму второго лица: не «я» (автор), не «он» (герой), а «ты» — читатель. Автор как бы отдает свое творение в руки собеседника, рассчитывая на его сотворчество, доосмысление написанного. В общем, перед нами оконченное неоконченное произведение – такой оксюмороно напрашивается. Не завершен сюжет, но есть музыкальное целое.
И еще один осюморон: это поэма экспериментально-традиционная. Блок обращается к повествовательному канону XIX века, к пушкинскому четырехстопному ямбу, отказывается от новейшей ритмики, от символистской многозначной образности. Такая преднамеренная «старомодность» не облегчала творческую задачу, а усложняла ее. Удастся ли связать два века — и стилистически, и исторически? Получится ли передать дух современности старинным слогом?
Это можно проверить только опытным путем. Блок начинает писать поэму как бы в соавторстве с жизнью — собственной и общероссийской. Ждет, что ему подскажет само время Экспериментальный способ работы.
Примечательно, что поначалу поэма пишется спонтанно, лишь к концу 1911 года возникает потребность продумать замысел. 25 ноября, прочитав готовую часть текста матери и тетке, Блок отмечает в дневнике: «Совершенно слабо, не годится, неужели ничего не выйдет? Надо план и сюжет». 3 декабря, после похорон «дяди Николая» (младшего брата деда А. Н. Бекетова), замысел обсуждается дома у Александры Андреевны.
«Мама дала мне совет — окончить поэму тем, что “сына” поднимают на штыки на баррикаде.
План — четыре части — выясняется.
I — “Демон” (не я, а Достоевский так назвал, а если не назвал, то и ben trovato [27]), II — Детство, III — Смерть отца, IV– Война и революция, — гибель сына».
В четвертом пункте, естественно, имеются в виду Русско-японская война и революция 1905 года. Александре Андреевне гибель героя на баррикаде представляется красивой картинкой. Сын тоже порой вспоминает о пятом годе романтически, например, он размышляет в дневнике о Маше Добролюбове («Деве-Революции»): «Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог быть иной».
Поясним. Мария Добролюбова в 1906 году покончила самоубийством, не решившись пойти на порученный террористический акт. Двадцатидевятилетняя женщину ушла от революции, заплатив за причастность к ней самую дорогую цену. Какой «иной ход» мог быть здесь? Не сам ли Блок почувствовал бесперспективность русской революции, передав это ощущение в таких стихах, как «шли на приступ. Прямо в грудь…», «Вися над городом всемирным…». «Еще прекрасно серое небо…»?
Впрочем, от эффектного финала Блок откажется, а число глав сведется к трем. В июле 1919 года, готовя к публикации третью главу. Блок напишет к ней предисловие, в котором изложит и «сценарий» поэмы, и суть ее замысла.
Творческая история поэмы сложна и прихотлива, этой теме посвящено множество научных работ, начиная с книги П. Медведева «Драмы и поэмы Ал. Блока. Из истории их создания» (1928) и вплоть до наших дней. Существует мнение о том, что, несмотря на незавершенность поэмы, ее замысел в принципе был плодотворен: «Подвиг поэтической воли и мысли» (Д. Е. Максимов). Или: «Такой разнообразной вместимости остросоциальных, философско-психологических, жанрово-бытовых, реально-достоверных и в то же время поэтически–обобщенных аспектов изображения русская поэма еще не знала. Поэт — в прошлом “лирик” — достиг безусловно новых рубежей творчества — эпичности с ее многоплановостью и глубиной» (И. А. Ревякина).
Считаем необходимым довести до читателя эту точку зрения, прежде чем высказывать иную. Впрочем, тут же надо упомянуть и о негативных откликах на поэму, первый из которых прозвучал уже в январе 1911 года: после того как Блок прочитал на «Башне» первую редакцию варшавской главы, Вячеслав Иванов (по свидетельству Сергея Городецкого) укорил автора в измене символизму и в «богоотступничестве». Много позднее, в 1940 году, Анна Ахматова на вопрос Л. К. Чуковской о «Возмездии» отвечала: «Терпеть не могу первую главу. Вообще все не люблю, кроме Вступления и Варшавы». Не случайно Ахматовой, как раз в то время приближавшейся к созданию своей новаторской «Поэмы без героя», «Возмездие» казалось безнадежно архаичным. «Встреча войск — так и Случевский мог написать», — добавит она двумя годами позже. И автор «Возмездия», и автор «Поэмы без героя» ориентировались на пушкинский образец, на «Евгения Онегина». И, по мысли Ахматовой, Пушкин своей «онегинской строфой», своей непринужденной повествовательной интонацией «опустил шлагбаум» для продолжателей, для всех, кто писал поэмы четырехстопным ямбом, в том числе для Баратынского и Лермонтова. И для Блока как автора «Возмездия». Сама же Ахматова пошла иным путем, модифицируя некрасовский трехсложник, применив в «Поэме без героя» «ахматовский дольник» и создав для нее особенную «ахматовскую строфу».
И все же вопрос «Возмездия» несводим к чисто академическим проблемам соотношения эпического и лирического начал, выбора стихотворной системы и стилистического решения. Рискнем высказать предположение дело в этической стороне, в том, что идея «возмездия» обнаружила однобокость и, в конечном смысле, нравственную несправедливость.
«Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы» — так начинается авторское вступление 1919 года. Да, революция уже произошла, и Блок успел не только запечатлеть ее двусмысленный облик в «Двенадцати», но и ощутить, как конкретная, не мечтательная революция начинает оборачиваться своей однозначно-разрушительной, жестокой стороной.
Здесь нам никак не обойтись без забегания вперед. И не только в масштабе земной жизни Блока, но и оглядываясь на «невиданные мятежи» из нашего, сегодняшнего времени.
Начав повествование с 70-х годов XIX века, автор поэмы стремится обозначить объективный ход исторического процесса, иллюстрируя его примером собственной семьи. Субъективный, эмоциональный по натуре, Блок неожиданно вдохновляется примером рационалиста и позитивиста Золя с его романным циклом «Ругон-Маккары» и мечтает воплотить родовое начало «в малом масштабе». Весь ход и «мысли семейной», и мысли социальной должен был подвести к тому, что и отец, и сын (как и все русское дворянство) были поражены некоей духовной «болезнью века», за которую должны были понести неминуемое возмездие.
Но есть огромная разница между индивидуальной позицией «Я виноват» и социальным постулатом «Мы виноваты». «Меа culpa» («Моя вина») — традиционная формула покаяния, но ее не так просто перевести во множественное число, в некое «Nostra culpa» («Наша вина»). Самоистязание, моральный мазохизм — дело личного выбора, но принуждение к нему других неминуемо оборачивается насилием.
Символ «возмездие» прекрасно работает в лирическом контексте. (Кстати, Андрей Белый еще в 1901 году написал стихотворение «Возмездие» о распятом пророке в четырех частях; оно вошло потом в книгу «Золото в лазури» и помешено неподалеку от лирического триптиха «Блоку».) У Блока раздел «Возмездие» впервые появляется в «Ночных часах», потом состав этого цикла варьируется и в итоге в третьей книге стихотворений он включает в себя семнадцать произведений 1908-1913 годов. Здесь заглавный символ становится своеобразным музыкальным ключом. Дополнительный оттенок смысла приобретает открывающее цикл стихотворение «О доблестях, о подвигах, о славе…». Само слово «возмездие» обнаруживает неоднозначность, многогранность (кстати, изначально «возмездие» означает не только «месть», «кару», но и «награду»). По-разному высвечивается щемящий трагизм стихотворения «На смерть младенца» и патетический трагизм «Шагов Командора».
А что же с контекстом эпическим? Здесь обвинительный уклон ведет автора в сторону категоричности и однозначности. Вот часто цитируемое начало первой главы поэмы «Возмездие», где обыгрывается строка Баратынского «Век шествует путем своим железным»:
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
Здесь — неповторимая блоковская музыкальность. «Беспечный» — тонкий неоднозначный эпитет, играющий рядом со словом «беззвездный». Драматизм судьбы человека в большом мире. Но чуть дальше идут пассажи, где руку Блока узнать почти невозможно:
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели темные дела…
Ноль музыки. Риторика в духе и стиле журнально-газетной «обличительной» поэзии 1860-х годов. Почему же срывается поэтический голос на безличный фальцет?
Потому что источник музыки Блока — его индивидуальность. «Общие» идеи у него не звучат, они глушат мелодию.
То же на уровне сюжета и характеров. Слишком индивидуален «случай Блока», слишком неповторимы и его судьба, и судьба бекетовского рода, и судьба отца поэта. Не поддаются они обобщению, приведению к некоему общему социальному знаменателю. Может быть, в том и состоит своеобразие такого феномена, как «русская интеллигенция», что он складывается из множества непохожих друг на друга людей. От поколения к поколению здесь происходит все большая индивидуализация: в отце больше индивидуального, чем в деде, в сыне — больше, чем в отце. Судьба интеллигенции в этом смысле заведомо не эпична, это всякий раз уникальная лирическая драма.
Попытка обобщить, типизировать историю своей семьи вступает в непреодолимое противоречие с автобиографическим материалом. Вот в третьей главе описываются похороны отца на кладбище, которое по-польски называется «Воля». Это наименование дает повод для раздумья:
Да! Песнь о воле слышим мы,
Когда могильщик бьет лопатой
По глыбам глины желтоватой.
Когда откроют дверь тюрьмы;
Когда мы изменяем женам,
А жены — нам; когда, узнав
О поруганьи чьих-то прав,
Грозим министрам и законам…
Вроде бы и мысль довольно свежая и дерзкая: о том, как в разных драматических ситуациях переживается человеком ощущение воли, свободы… Но местоимение «мы» иной раз звучит явным диссонансом: «Когда мы изменяем женам, /А жены — нам…» И Блок, и его жена в своем любовном поведении очень выходили «за рамки», но коллективистские ярлыки к ним решительно не пристают. Все-таки они ни в какое «мы» не вмещаются.
И «возмездие» здесь у каждого свое. Потому и тормозилось писание поэмы о едином для всех возмездии. Потому попытка эпической объективности обернулась самообманом.
А мотив исторического возмездия в начале 1918 года будет доведен до публицистического абсурда в статье «Интеллигенция и революция»:
«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.
Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.
Всё — так.
Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают.
Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”».
Этот пассаж в советское время многократно цитировался убедительный аргумент в пользу революции, осененной Этическим авторитетом Блока. Но теперь, когда этой революции (все чаще именуемой «октябрьским переворотом») без малого сто лет, когда известны все ее роковые и во многом непоправимые последствия, нельзя не видеть, что публицистические гиперболы Блока вступили в непримиримое противоречие с реальностью, а его социально-исторические оценки событий ни в малейшей степени не подтвердились.
«…Не у того барина, так у соседа» . Но ведь похожая логика была у тех, кто преследовал потом дворянство только по классовому признаку. Наличие неких «ожиревших попов» — основание для разрушения храмов и массовых расстрелов духовенства. Ну а те, кто кичился образованностью, достойны самой страшной кары. Такая политическая практика началась еще при жизни Блока, а потом достигла чудовищных масштабов. При этом вершившие революционное «возмездие» ни в каких идейно-поэтических оправданиях не нуждались.
Так с виду красивая, но по сути своей ложная идея об «избирательной» ответственности за прошлое (за него, если посмотреть трезво, ответственны все люди, а не отдельные социальные группы), за «грехи отцов» привела Блока-публициста к безумно бесчеловечным суждениям. А Блоку-поэту закономерно не удалось достроить здание поэмы на столь зыбком идейном фундаменте.
«Но песня — песнью всё пребудет…» Текст поэмы «Возмездие» словно распадается на два слоя. Один — риторическая или повествовательно-эпическая декламация. Другой — «песнь», музыкально-лирические монологи и афоризмы. В памяти читателей, в памяти культуры поэма живет прежде всего «песнью»:
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Или:
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь.
Блок со свойственной ему рачительностью собирает куски лирики, рождающиеся в ходе работы над «Возмездием». Так возникают отделившиеся от черновых редакций поэмы стихотворения «О, как смеялись вы над нами…», «Земное сердце стынет вновь…», «В огне и холоде тревог…». Они войдут в цикл «Ямбы», который в 1918 году автор посвятит памяти сестры Ангелины. Как отдельные стихотворения публикуются в 1914 году в периодике пролог к поэме (под названием «Народ и поэт») и ее финал («Когда ты загнан и забит…»). Оба эти текста Блок включит в проект «Изборника» 1918 года – маленькой книжки его «самой-самой» лирики.
Словом, у лучших лирических мест «Возмездия» будет собственная, отдельная жизнь. А поэма как несостоявшееся целое будет преследовать автора до самого конца.
«Принимаю тебя, неудача, / И удача, тебе мой привет!» – говорится в одном из самых знаменитых стихотворений поэта. Удачи у Блока еще будут, притом очень крупные. И необходимой для гармонии неудачей он себя обеспечил — на всю оставшуюся жизнь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.