«КОЛЬЦО СУЩЕСТВОВАНЬЯ ТЕСНО…»

«КОЛЬЦО СУЩЕСТВОВАНЬЯ ТЕСНО…»

Смерть пришла вовремя, но заставила помучиться.

Это было воскресенье.

Петроградское утро 7 августа 1921 года. Половина одиннадцатого. Мама стоит слева, Люба — справа. Простился с ними молча.

Боль ушла навсегда. Криков не будет.

Тело вытянулось и отделилось. Желтеет кожа, постепенно заостряется нос. Растут усы и бородка, которых не было при жизни.

Мама сидит рядом и гладит холодную, твердую руку.

Приходят Алянский, Евгения Книпович, Надежда Павлович. В доме появляется священник — позвали все-таки.

Приходит Юрий Анненков. Сначала плачет, потом рисует посмертный портрет, фиксируя на нем две буквы: А. Б., вышитые красным на подушке.

До последнего дня знакомые хлопотали об отправке Блока за границу, на лечение. Теперь беспокойства совсем другие…

Замятин звонит Горькому: «Блок умер. Этого нельзя нам всем — простить».

Во вторник решено, что похороны состоятся в среду, 10 августа. Через газеты оповещать поздно. В типографии на Моховой печатают извещение на голубой бумаге, тысячу экземпляров. Расклеивают по городу. С вечера Офицерскую улицу начинают заполнять люди. Читатели.

И утром они собираются у ворот дома. Здесь и некоторые писатели — «всё, что осталось от литературы в Петербурге», как подумает и напишет Замятин. Сам он среди тех, кто несет на руках гроб — вместе с Андреем Белым, Владимиром Гиппиусом, Вильгельмом Зоргенфреем, Евгением Ивановым и Владимиром Пястом.

На Васильевский остров Блока проносят по Офицерской улице, мимо Мариинского театра, по Николаевскому мосту. Всего от дома до Смоленского кладбища – шесть километров пути.

Ахматова, приходившая «к поэту в гости» на Офицерскую в декабре 1913 года, сложит поэтический рассказ о последней с ним встрече:

Принесли мы Смоленской Заступнице,

Принесли Пресвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее, —

Александра, лебедя чистого.

Марина Цветаева, которая так и осталась Блоку незнакомой, но видела и слышала его на двух вечерах, продолжает метафизический диалог с ним:

Было так ясно на лике его:

Царство мое не от мира сего…

Не обходится и без комических эпизодов. Некий стихотворец, не сообразуя ритм со смыслом, выступает перед публикой с неоправданно задорным некрологом:

Умер, умер, умер

Александр Блок.

Или такой случай. Пушкинист Сергей Бонди, гуляя по дачному поселку под Петербургом, встречает печального Федора Сологуба. Тот, не здороваясь, произносит два слова:

– Блок умер.

Постояли, помолчали. Потом весь вечер бродили, вспоминая.

Наутро пушкиниста потянуло снова наведаться к поэту. По дороге его окликает соседка:

– Слышали, какое несчастье у Сологуба случилось?

И в ответ на вопросительный взгляд продолжает:

– Клока у него умерла. Он уж так убивался вчера.

«Клокой» в этих местах называли курицу-несушку. По тем голодным временам она ценилась чрезвычайно высоко.

По поводу этого недоразумения Сологуб потом сочинит стихи, обращаясь, конечно, не к соседке, а к бездушным «морлокам» (человекоподобным существам из уэллсовской «Машины времени»):

Объяснять морлоку — это, мол, не клока,

Это наш любимый стихотворец Блок?

Не трудите мозги темного морлока,

Что стихи морлоку? Что морлоку Блок?

Двадцатого сентября в берлинской газете «Руль» опубликованы стихи Вл. Сирина — под этим псевдонимом с недавних пор печатается Владимир Набоков:

Пушкин — радуга по всей земле,

Лермонтов — путь млечный над горами,

Тютчев — ключ, струящийся во мгле,

Фет — румяный луч во храме.

Все они, уплывшие от нас

в рай, благоухающий широко,

собрались, чтоб встретить в должный час

душу Александра Блока.

Красивая картина. Сам Блок, правда, представлял посмертное странствие души иначе, не так благостно. Новую жизнь он видел как еще один, не менее трудный путь:

Умрешь — начнешь опять сначала…

Только теперь каждое событие приобретает свободный от обыденности смысл. Sub specie aetemitatis. Sub specie mortis. Под знаком вечности. Под знаком смерти.