Попытка вырваться из ПНИ

 Попытка вырваться из ПНИ

 На меня сплошняком падали неприятности. Всего и не опишешь. И не хочется. Я услышала от медиков, что в Инском доме-интернате для престарелых и инвалидов созданы хорошие условия для колясочников моего типа, с парализованными конечностями. Попроситься туда? Но это не ПНИ, а стационар для инвалидов без умственных отклонений. Для перевода туда нужно получить заключение врача. Я долго колебалась, заранее предполагая отрицательный ответ врача. И все же решила повоевать за свое будущее. Долго готовилась к встрече с врачом, и этот день настал. Я заехала в медпункт, где прием вела врач из города. Как ни странно, а может, и символично, но врача звали тоже Тамарой — Тамара Федоровна.

 Пожилая дама в очках, крашеные рыжие волосы, непроницаемое лицо. Смотришь на нее — и ощущение, что это не лицо человека, а восковая маска. Может, врачи, общаясь с нами, сложными инвалидами, специально прячут истинное лицо? И вот сижу перед ней, внутри себя чувствую противный холодок, начинаю волноваться, все убедительные слова и весомые аргументы, приготовленные с вечера, разбегаются в стороны.

— Как зовут? — чуть заметно пошевелив тонкими губами, спросила врач.

— Тамара, — ответила я. Хотелось добавить «ваша тезка», чтобы стать поближе, но выражение лица Тамары Федоровны было непробиваемым.

— На что жалуешься?

— Я не жаловаться приехала, мне надо с вами поговорить. Хочу попросить вас дать мне медицинское заключение о том, что я могу находиться в доме инвалидов общего типа. Мне хочется переехать в Инской дом-интернат. Там много подобных мне людей на колясках и удобств там больше, и уход лучше. Там много молодых, мне там будет интереснее жить и, может, удастся продолжить учебу, мне ведь всего двадцать лет.

— Ты училась? — спросила она, глядя на меня в упор и держа перед собой мою историю болезни.

— Да, но, к сожалению, у нас в детдоме не было регулярных занятий. В истории болезни должно быть написано про мою учебу, воспитатели в детдоме делали записи, кто сколько освоил учебной программы. И там должна быть моя характеристика.

 Тамара Федоровна пролистала мою историю болезни и, пожав плечами, сказала:

— Тут нет никакой характеристики. Ты сколько классов окончила?

 Я стушевалась, не зная, что ответить. Начать рассказывать, что я не хуже ходячих осваивала учебную программу, что я самостоятельно изучила физику за шестой класс, и вдобавок перечислить ей законы физики? Только вряд ли она сама их помнит в таком возрасте. И тут я вспомнила про тетрадку со своими стихами, предусмотрительно прихваченную на беседу с врачом.

— Я даже стихи сочиняю. Вот! — И протянула дрожащей рукой тетрадь.

 Тамара Федоровна заглянула в тетрадь, перевернула пару страниц и подала мне назад. Но я не смогла взять ее в руки — от волнения усилился гиперкинез.

— Свои стихи ты можешь читать своим друзьям. А заключения такого дать не могу. Тебя же всю дергает, а это признак психического заболевания, — оглоушила меня моя тезка. Я в очередной раз почувствовала, как из-под меня уплывает земля и душа каменеет от безнадежности.

 Мне кажется, ни один врач не имеет право вот так ломать человека. И без того тяжело, что ты не похож на других, на нормальных-здоровых, что у тебя существенные отклонения и в здоровье, и во внешнем облике. А от такого категоричного врачебного заключения, да еще в такой резкой форме, да высказанного столь недоброжелательным тоном тут же хочется покончить с собой. Особенно если ты не придаешь значения своему пребыванию на земле, если оно тебе и самому в тягость…

 Ту ночь я снова провела без сна, молча закусив подушку. Богатое воображение не заставило себя долго ждать — я отчетливо увидела себя со стороны: сижу криво-косо на коляске, мотаю хаотично из стороны в сторону головой, дергаюсь всем телом. От этой неприглядной картины больно сжалось сердце. И еще больше оно сжалось от последующей мысли, что все-все знают, что эти хаотичные движения, эти дерганья — признак психического нездоровья. И все могут смело тыкать пальцем и называть психохроником. И захотелось спрятаться от всех — чтобы меня больше никто не видел. А куда спрятаться?

 В голове промелькнула спасительная, как мне показалось, мысль. Если меня не будет больше в живых, тогда никто не будет видеть моего безобразия. Мысли о смерти посещали меня еще в детдоме и неоднократно, порой я страстно мечтала о смерти, видя в ней избавление от всех страданий, но ничего не предпринимала, только ждала. Так зачем мечтать и ждать, когда можно ускорить, сделать все своими руками? Тем более что в руках у меня надежное смертоносное средство — накопленные таблетки паркопана-5, большая доза которых смертельна, на мой тщедушный организм уж точно подействует. Я обрадовалась: получается, не зря их копила. В окно уже вползал бледный рассвет, когда я наконец-то вздремнула, обрадованная и успокоенная своим решением.

 День начался как обычно. Няни принесли завтрак. Тетя Маруся спросила, буду ли я есть. Я попросила лишь чаю и старалась ничем не вызвать подозрения. Лежа на койке, думала только о пузырьке с таблетками паркопана-5, что стоял в тумбочке. Все предельно просто — надо только суметь проглотить без воды противные на вкус таблетки и не подавиться, иначе весь план провалится. Неужели через несколько часов я не увижу, не услышу и не почувствую больше ничего? Ни этих стен, ни колючих взглядов, ни убийственных слов, ни душевной боли, ни себя самой такой, какая я есть в данный момент. И самое главное, освобожу людей, которым приношу столько хлопот и неприятностей. Тете Марусе не придется больше напрягаться из-за меня, мать освободится, отца уведомят, и он вздохнет с облегчением и, наверное, даже не поинтересуется, где меня закопали… И родителям больше не надо будет оберегать семьи от моих посягательств.

 После обеда, немного отдохнув, соседки отправились на улицу, я сделала вид, что сплю. Когда все вышли из комнаты, села на койке, изогнулась, достала таблетки и положила их под подушку. На ужин принесли молочный суп, который я недолюбливала, — как нельзя кстати.

— Будешь молочный суп? — спросила меня тетя Маруся.

— Не, — скорчила я кислую рожу. — Только чаю попью.

 После ужина они снова все разбрелись кто куда, и я осталась одна в палате. Вытащила пузырек с таблетками паркопана-5 и, глядя на него, старательно припоминала, какой режим приема мне назначали, чтобы точно рассчитать смертельную дозу.

 Когда мне назначили эти таблетки, я поначалу обрадовалась, что меня меньше будет дергать, и тете Марусе легче будет меня кормить. Однако эти таблетки туманили рассудок, и я становилась настолько вялой и безразличной, что самовольно прекратила их прием. А на мои гиперкинезы они нисколько не влияли. Попринимав паркопан-5 несколько дней, я обратилась к фельдшеру Ольге Федоровне с просьбой отменить их и заменить другими. Но та запротестовала и стала истово убеждать, что это именно то, что нужно. И вообще, лучшее фармацевтическое средство для снятия гиперкинезов. И подбоченясь, посоветовала мне, безграмотной, не спорить с дипломированными представителями медицины, а неукоснительно выполнять предписания. Могу предположить, что паркопан-5 «не брал» меня, потому что у меня не кончалась депрессия, а на ее фоне никакие фармакопейные средства не действуют. К тому же лечение гиперкинезов — дело сложное и подбор средств ведется индивидуально. Пробуют одно, другое, третье, смотрят на результаты, сочетают с физиотерапией, меняют курсы, дозировки, схемы приема и так далее, а не как в Прокопьевском ПНИ в те годы — пей назначенные таблетки и не рассуждай.

 Воспоминание об унизительном разговоре с фельдшером добавило желания уйти из жизни — беспомощного инвалида. Я поднесла ко рту пузырек, выдернула зубами пробку и всыпала в рот таблетки, сколько смогла. Так как рука дрожала, половина рассыпалась на постель. С трудом проглотила и обессиленно откинулась на подушку. Собрать рассыпанное уже не осталось сил.

 Полученной дозы паркопана-5 хватило, чтобы ввести меня в беспробудный полусон и вызвать галлюцинации, продолжавшиеся неделю. Вроде бы я все видела, слышала и понимала, но как-то фантастично. Казалось, что вижу сквозь стену, как в коридоре наши девчонки из детдома играют в мяч, я их умоляла зайти ко мне и высказывала наболевшее…

 Когда я пришла в себя, сидевшая рядом на стуле медсестра Любовь Кузьминична произнесла с укоризной:

— Томочка! Зачем ты это сделала? Тебя же могли бы не откачать!

— И это было бы лучше, — буркнула я, окончательно вернувшись в реальность.

 Через полгода я повторила попытку суицида, сумев раздобыть еще таблеток. Но персонал был начеку. Как только увидели меня в беспамятстве, силком разжали посиневшие губы и влили два бидона воды с марганцовкой, чтобы промыть желудок.

 Так мне и не удалось в тот период выбраться из ПНИ — ни в дом инвалидов, ни на тот свет…