20 Тихая пристань: короткая интерлюдия между островами

20

Тихая пристань: короткая интерлюдия между островами

Летом 68-го года, перед восьмым классом, я в июне поехала в лыжный лагерь, расположенный на леднике где-то в Монтане. Я научилась не только слалому, но и кое-чему гораздо более важному для меня. Я научилась жить в большой семье, приютившей островитянина. Моя техника в обеих областях — как в семейной жизни, так и в катании на лыжах — была далека от совершенства. Я завоевала пару наград, но только в скоростном спуске, где, во всяком случае, в те времена, мог выиграть только тот, кто умел жить на тонкой грани между полетом и падением и при этом сохранять ясную голову. Я выделилась и в гигантском слаломе, где ворота ставятся далеко друг от друга и, опять же, больше требуется скорость, чем изящество. Проклятием для меня были соревнования по слалому, с бесчисленным количеством стоек, поставленных так тесно, что нужно было делать настоящие пируэты, чтобы проехать между ними: требовалась и быстрота, и ловкость, и грация. Я была энергичной, сильной лыжницей, но не более изящной, чем пушечное ядро. Мне попросту не хватало верткости: я не могла и ехать вперед, и одновременно делать все эти мелкие выверты. Я почти всегда проезжала мимо ворот или зацеплялась и падала.

В аэропорт пришел автобус, и из Биллингса, Монтана, мы отправились в Кук-Сити, а потом в лагерь. Не помню, сколько времени мы ехали, наверное, несколько часов, зато помню, как думала, что все мы вот-вот погибнем. Никогда еще я не ездила по таким узким горным дорогам. Моя соседка выглянула в окошко на крутом повороте, и ее стошнило прямо на сиденье. Девочку жалко, но мне при этом повезло, как никогда в жизни. Если пути Господни неисповедимы, тут Он определенно прошествовал; я очутилась в объятиях семейства, которое по сей день много значит для меня. Девочка по имени Лиза предложила сесть рядом с ней, вместо того, чтобы сидеть в блевотине. В автобусе ехали Лизина мать и два младших брата, и к тому времени, как мы добрались до Кук-Сити, было решено, что мы с Лизой будем жить в одной комнате.

Городок был жуткий. Он походил на декорацию к фильму Клинта Иствуда, в начальной сцене которого какого-то мальчишку бесконечно долго бьют кнутом. (Не знаю, что было дальше, потому что я убежала из кинотеатра.) Весь какой-то пыльный, с незаконченными дощатыми строениями; в таком местечке уборные вполне могут находиться во дворе, подумала я со страхом. Но увидев в витрине магазина большую вывеску «Здесь продаются фейерверки», я поняла, что все обойдется. Контрабанда — это круто. Возвращаясь из Венеции с бабушкой и мамой, я пронесла через нью-йоркскую таможню два венецианских стилета, один в красных ножнах, другой — в черных; мы их купили по случаю с лотка на улочке за собором Святого Марка, и оба лежали в моей миленькой темно-синей сумочке вместе с красивым стеклянным яйцом с острова Мурано и брошкой из тысячи цветов. Вам есть что указать в декларации?

В первую ночь мы с Лизой жутко перепугались. Какой-то противный мальчишка пялился в окошко нашего домика. Ее мама, миссис Р., тут же добилась того, чтобы нас перевели в главное здание. На следующее утро, после завтрака, целая колонна грузовиков доставила нас на снежные склоны. Там начиналась подвесная дорога: нужно было цепляться за трос и скользить вверх, к леднику. Был солнечный июньский день, снег сверкал, и я чувствовала себя уверенно: во-первых, я, одна из немногих, знала, как привязать лыжные палки к самодельному подъемнику и освободить руки; а во-вторых, меня радовало общество моей новой подруги. Лизина мама, местный инструктор по лыжам, намазала нам уши и носы цинковой мазью от солнечных ожогов. Все крутые инструктора намазались точно так же, заметила я с облегчением. Я не могла дождаться старта.

По мере того как подъемник тянул нас все выше и выше, я стала жадно ловить ртом воздух и вдруг поняла, что воздуха нет. Все лотемнело у меня перед глазами, вернее, покраснело; зигзаги, закрывавшие от меня внешний мир, были красные, не черные. Не знаю, как оказалась я в той зоне, где воздухом уже было можно дышать. Мне объяснили, что это — высотная болезнь, она пройдет через несколько дней, но как я ни старалась, она не проходила. Лизин младший брат Джоэл увлекался лыжами, но остальные члены семьи не испытывали сильного энтузиазма, так что миссис Р., не пропускавшая ни единого шанса посмотреть что-то новое, наняла фургон, и следующие несколько дней мы разъезжали по Иеллоустонскому заповеднику. Это было здорово: мы словно попали в одну из моих научно-фантастических книжек — в ямах бурлила грязь, лопались сернистые пузырьки; какие-то потусторонние, сине-зеленые, будто самоцветные кратеры и гейзеры горячей воды приносили запахи от центра земли.

Еще более странным было для меня войти в эту дружную семью, где родители и дети большей частью жили единой жизнью. Мне туг не на что было опереться, негде найти модель — даже в книжках, которые я читала, герои были сиротами, или жили с какой-нибудь теткой, или блуждали на каникулах вдали от дома с компанией друзей. Эти невиданные «приключения» я понимала, а повседневная жизнь семьи была для меня, как «терра инкогнита». После лагеря я провела почти весь остаток лета у них дома, в Пенсильвании. Лизины братья, Сиг и Джоэл, жили в комнате, обклеенной плакатами, где изображались лыжные гонки и авторалли; а мы с подружкой расположились в «покоях принцессы», маленькой спаленке единственной любимой дочки, пышно, «по-девчоночьи» разукрашенной благодаря бабушкиной швейной машинке и универмагу братьев Курц, совладелицей которого была миссис Р. Я провела чудесное лето, катаясь на лужайке за домом на самокате Джоэла, разъезжая на машинах с мальчиками, знакомыми Лизы, которой уже исполнилось шестнадцать лет. Я всячески пыталась в то время игнорировать среднего брата: ему исполнилось тринадцать, он был, строго говоря, на год старше меня и таким образом представлял собой ходячую угрозу моему раздутому самомнению. Невозможно, чтобы я была до такой степени незрелая, думала я, глядя на него и закатывая глаза к потолку.

Когда Бог распределял терпение и жизнерадостность, миссис Р. получила тройную долю. Я понятия не имела, как вести себя в семье, где никто ни с кем не воевал и где родители не устранялись от активной ответственности. Миссис Р. до сих пор поддразнивает меня: «Помнишь, как ты разозлилась, когда мы тебе сказали: нет, так делать нельзя?» Я в самом деле готова была сжать кулаки и биться насмерть за всякий пустяк. «Обычно ты говорила, что папа тебе это разрешает». (Про себя я думала, что маму я просто посылаю на три буквы.) Своей реакции я не помню; помню, как они говорили, твердо и ласково: «Ну что ж, дорогая, теперь ты у нас в доме, а мы говорим — нет». Я по-крупному дулась на миссис Р., но это, похоже, совершенно ее не трогало. Она была взрослая женщина, я — девчонка; хочется дуться — и на здоровье, ей от этого ни жарко ни холодно. Я дуться перестала.

Но когда с меня сбили спесь, я все равно себя чувствовала грубой, неловкой, как слон в посудной лавке. Меня так и подмывало переть напролом там, где нужно ступать осторожно, культурно. Я не имею в виду, что я не могла выбрать нужную вилку или чайную ложечку; для меня вообще был странным, невиданным такой образ действия, который предполагал, что в любых обстоятельствах, что бы ни случилось, ты должен все уладить, найти решение, потому что ты — в семье и останешься в семье, пока смерть не разлучит вас, и после смерти тоже.

Все последующие годы эта семья была рядом со мной; на моей первой свадьбе, первых похоронах, первой бар-мицве; в дни радости и печали, торжества и уныния. И те же самые двоюродные братья и сестры, тетушки и дядюшки, бабушки, дедушки и внуки год за годом являлись в дождь и вёдро на семейные праздники. Если кто-то не мог приехать, или был болен, или умер, они все равно присутствовали, о них говорили, рассказывали их историю. Даже бывшая жена (долгое время такая была одна в большой, разветвленной семье) не канула в забвение; достаточно было упомянуть двух ее ужасных пуделей, Божоле и Бабблса (Бобо и Бабби), и ребятишки за детским столом отчаянно фыркали в стаканы с имбирным пивом или молоком.

Есть что-то особенно прекрасное в таком жизненном опыте, когда с детского стола, куда тебя сажают во время семейных торжеств, ты переходишь в группу подростков, потом — молодежи-которой-пора-завести-семью; потом — в разряд благословенных производителей ВНУКОВ (ой, у нас где-то были фотографии), тех ребятишек, которые сидят теперь за детским столом. Какой противовес неудержимому вращению планеты, какой чудесный способ проверить себя, осмотреться, выбрать правильную перспективу, почувствовать себя включенным, встроенным в прихотливый узор жизни в любом случае, невзирая на то, сильна ли, слаба твоя хватка в данный конкретный момент. Это — не вымысел о совершенном семействе типа Уолтонов. Чемоданы стучат на багажной полке, но ни один не остается невостребованным. И всегда остается место для Илии.

К концу лета вся семья — мистер и миссис Р., Лиза, Сиг, Джоэл и я — набились в фургон и поехали отвозить меня в Корниш. Миссис Р. недавно спрашивала, помню ли я, как мои родители крупно поссорились сразу после нашего приезда. «У тебя было красное горло, и Клэр хотела дать тебе антибиотик. А Джерри хотел лечить тебя гомеопатическими средствами. Вроде бы твоя мать победила». Она улыбнулась, покачала головой. Plus ?a change[212].

Этой конкретной ссоры я не помню — да и как помнить, если вариации на данную несчастную тему я слышала всю жизнь. Даже если ссора и была из ряда вон выходящей, ее затмили последующие события. Вскоре после отъезда семьи Р. папа позвонил и сказал, что повезет нас в Виндзор, поплавать в бассейне Коксов. Мы частенько туда наезжали каждое лето, нам не требовалось особого приглашения. Я надела новый раздельный купальник, купленный в универмаге мистера Р., накинула фугболку и шорты и вышла на дорогу, где отец должен был подобрать нас с братом.

Я сижу на переднем сиденьи джипа. Папа внезапно смотрит на меня так, будто никогда прежде не видел. О боже: он смотрит прямо на мою грудь. «Это правда ты там, под этим?» — спрашивает он. Что тут ответишь. В любом случае ты — пошлячка, пустозвонка.

Не то, чтобы они были накладные; во все купальные лифчики в те времена вставлялись чашечки. Не могу сказать, что эффект мне не нравился — но не тот эффект, какой произвели они на отца. Груди были настоящие… ну, почти настоящие, но я тут же заметила перемену в его отношении ко мне. Он стал пристально следить за мной, подозревая во мне одну из тех, ненавистных пустозвонок. С этого момента я попала в поле его подозрительности и ироний, какие он раньше приберегал для моей матери, а также почувствовала на себе внимание всех мужчин атлетического сложения и преподавателей колледжей.

В то же самое время, когда половое созревание выбросило меня прочь из отцовского мира, жизнь в доме матери становилась все более сексуально напряженной и небезопасной. Она спала уже с совсем молодыми парнями, студентами колледжа, и по мере того, как я росла и хорошела, они заглядывались на меня, бросали жадные взоры. Как это унизительно, когда мать ведет себя вроде распущенной, непокорной сестры. Из нескольких разных источников, большей частью от мальчишек, у которых были старшие братья, я узнала, что в Дартмутском кампусе ее прозвали миссис Робинсон. Я не понимала всего значения этого прозвища, пока не посмотрела фильм «Аспирант», где, к моему ужасу, и мать, миссис Робинсон, и ее дочь были объектом сексуальных домогательств героя, которого играл Дастин Хоффман. Это заставило лишний раз вспомнить унизительную, отвратительную историю с Маком, которого наняли «присматривать за детьми»: он, наверное, тоже мечтал о таком сценарии. Я увидела в этом некое предзнаменование и решила во что бы то ни стало убраться из этого дома, пока я еще не совсем развилась: рано или поздно один из этих парней разбудит меня среди ночи, а когда я скажу «нет», не станет слушать. Я засыпала, сжав кулаки, положив под кровать бейсбольную биту.

Я хотела перебраться к папе и продолжать учиться в Хановерской средней школе, где провела первый в своей жизни счастливый год. Осенью, перейдя в восьмой класс, я, возможно, осмелюсь написать Дейву — посмотрим, вдруг я снова понравлюсь ему; а возможно, мама снова сойдется с Реем и успокоится. Никаких «возможно» — все это даже не обсуждалось. Слишком большая помеха отцовской работе. Когда эта дверь захлопнулась — пусть изумляются поклонники Холдена Колфилда, который ненавидел закрытые школы, — меня в двенадцать лет отправили в интернат на все мое оставшееся «детство». В доме моих родителей больше не находилось для меня места.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.