Глава третья Академия праздных людей

Глава третья Академия праздных людей

Жизнь во Флоренции входит в нормальное русло, о происках Питти постепенно забывают. Да и что о нем говорить: штраф, наложенный на богатея судом, конечно, не разорил его окончательно, но значительно подорвал его могущество. Он теперь будет долго молчать. Липпи окончательно подготовился в дальнюю дорогу. Все его пожитки уложены на повозки, дом и мастерская проданы, и он наносит прощальные визиты коллегам и знакомым. Все они выражают сожаление, что такой великий мастер покидает город. Верный Диаманте изъявил готовность следовать за учителем. Фра Филиппо еще раз предлагает Сандро поехать с ним, но тот решительно отказывается. Его ученичество закончилось.

На следующий день после отъезда Липпи Сандро уже был в мастерской Верроккьо на положении подмастерья. Андреа был всего на девять лет старше Сандро и принадлежал к тому поколению живописцев, которые видели свою цель в создании нового искусства. В его доме мало говорили о символике церковной живописи, о параллелях между Ветхим и Новым Заветом. Это не слишком занимало молодых. И хотя и здесь весьма чтили Мазаччо и Липпи, но считали, что всё, что те могли, они уже сделали. Нужно идти дальше. Перспектива, пропорции, композиция, объемность фигур, способы передачи света и тени, изучение натуры… Все эти требования — соблюдать перспективу, знать анатомическое строение человеческого тела, овладеть мастерством композиции — Сандро воспринимал как стремление ограничить его свободу живописца. В этом подозрении таилось противоречие, которое позже развело двух мастеров в разные стороны. Сандро быстро усваивал все, что было новым в живописи, но часто это новое не устраивало его. Споры между учителем и учеником принимали все более ожесточенный характер.

Мастерская Верроккьо всегда была полна народу. Здесь обсуждали городские новости, спорили о мастерстве, перемывали кости собратьям живописцам. В этих спорах принимал участие и только что появившийся в мастерской ученик Леонардо, пришедший во Флоренцию из городка Винчи. В свои 13 лет он еще ничего не сделал в живописи, но уже рискует вступать в разговоры взрослых и высказывать свое мнение о вещах, в которых мало смыслит. Леонардо раздражал Боттичелли своим нахальством, но чего у него нельзя было отнять, так это любознательности, способности схватывать все на лету, вникать в самые сложные вопросы. Этот неисправимый спорщик вечно пытался докопаться до истины. Он был слишком большого мнения о себе и не скрывал своего стремления стать знаменитым художником, выше их всех. Но самым удивительным в этом мальчишке было то, что его стремление могло сбыться и почти никто не сомневался в этом. Бывают люди, излучающие какой-то флюид гениальности, и Леонардо принадлежал к их числу. В его талант как-то сразу поверил обычно недоверчивый Верроккьо. Да и Сандро, несмотря на всю свою неприязнь к заносчивому мальчишке, чувствовал, что рано или поздно тот действительно обгонит их всех. Быть может, он принадлежит к числу тех избранных, которым суждено разрывать оковы традиций. И Липпи, и даже Верроккьо обременены опытом прошлого, который всегда оказывается сильнее их, и они сворачивают на уже проторенный путь.

Здесь часто звучали споры и о том, что такое красота и насколько красиво то, что существует в действительности. Для Верроккьо это было само собой разумеющимся, для Сандро — нет. Он продолжал отстаивать свои взгляды и в пылу спора произнес фразу, которая надолго запомнилась молодому Леонардо, запала в память настолько, что спустя несколько лет он воспроизвел ее в записных книжках: «Если живописец не владеет в равной степени всеми элементами живописи, то он не является многосторонним художником; если он, например, не ценит ландшафтов и придает им лишь второстепенное значение, как наш Боттичелли, когда он говорит, что изучение ландшафтов — это пустая трата времени, поскольку прекрасный ландшафт можно увидеть уже в пятне, которое возникает на стене, если в нее бросить губку, смоченную различными красками». Да, Сандро продолжал считать: чтобы стать живописцем, недостаточно просто копировать все, что попадается на глаза, даже если делать это с величайшим искусством.

Работа в мастерской Верроккьо не могла продолжаться долго — это Сандро давно понял. Он горел желанием прокладывать собственные пути в живописи, но их было не так-то легко найти. Казалось, флорентийские живописцы уже исчерпали все возможности, все открыли и все предусмотрели. Сандро ищет нового у всех, кого он только встречает. Он легко сходится с самыми различными художниками и так же легко расходится с ними. То его видят у братьев Поллайоло, то он выслушивает поучения Уччелло о божественной перспективе. Перспектива сейчас, пожалуй, главное, что занимает живописцев Флоренции — одни ее признают, другие отвергают. В этих спорах невозможно понять, кто прав, а кто — проповедует ложный путь.

Сандро пытается разобраться во всем сам, не следуя слепо наставлениям других. Бывают времена, когда он целыми днями не выходит из дома, запоем читая различные трактаты, которые появляются в огромном количестве, переписываются, расходятся по рукам. Пишут их в основном не живописцы — тем писать некогда, они работают. Общепризнанным теоретиком считается архитектор Леоне Баттиста Альберти. Он сейчас во Флоренции, заканчивает фасад церкви Санта-Мария Новелла. Сандро может в любое время встретиться и поговорить с ним, но он этой встречи избегает, предпочитая читать труды Альберти. В них он находит много полезного об архитектуре, которой начинает увлекаться, но во всем, что касается живописи, готов поспорить с автором. Впрочем, против многих постулатов Альберти трудно возражать. Как, например, возразить против такого тезиса: «Как низкие звуки лютни или лиры в совокупности с высокими и средними тонами образуют приятную для уха гармонию, так и в других областях, особенно в произведениях архитектуры, необходим ритм. Если они построены правильно и с хорошими пропорциями, то они привлекают к себе взоры и восхищают тех, кто их рассматривает».

Говорят, что на взгляды Альберти тоже повлияли знатоки греческого искусства. Хотя Подагрик уделяет мало внимания живописи и архитектуре, их развитие не остановилось: продолжают строить здания, начатые при Козимо, по-прежнему ищут рецепты идеальной красоты. Но каждый понимает ее по-разному: одни видят красоту в совершенных пропорциях, другие — в перспективе, третьи — в точном копировании действительности. И каждый из них считает, что он прав, а всем остальным надлежит следовать открытым им правилам. Все, что не подходило под их мерки, подвергалось поруганию и осмеянию. С этим разум Сандро не мог примириться — он продолжал отстаивать право на собственное понимание красоты. Верроккьо до седьмого пота доказывал ему, что в жизни нет и не может быть таких удлиненных фигур и лиц, что нигде он не увидит таких непропорциональных по длине рук и ног и вряд ли встретит людей с такими неестественно высокими талиями. Сандро продолжал рисовать так, как ему нравилось и как он понимал красоту.

На эту тему у него неоднократно заходили споры с братьями Поллайоло, которые придавали важное значение именно точному изображению человеческого тела. Они тоже не могли взять в толк, что заставляет молодого годами Сандро так упрямо придерживаться старины, которую они считали давно ушедшей. Антонио Поллайоло как раз бился над тем, чтобы достигнуть совершенства в изображении человеческого тела в различных ракурсах. Сандро присутствовал при этих его опытах и даже старался следовать за Антонио — в этом проявилась его способность быстро усваивать уроки, и если бы у него было желание, он ни в чем бы не уступил своему учителю. Но желания кого-либо копировать у него по-прежнему не было. Впрочем, встречи с братьями не прошли напрасно, ибо именно у них он перенял стремление глубже познавать человека. И хотя Мадонны по-прежнему были для него мерилом всего живописного искусства, он начинал понимать, почему Липпи в последние годы старался придать им более земное выражение.

Все эти новые веяния — и интерес к человеку, и стремление как можно достовернее передать его повседневный быт — шли от тех философов и литераторов, которых собрал вокруг себя старый Козимо. Хоть и ценя превыше всего живопись фра Анджелико, покойный правитель Флоренции тем не менее был открыт для всех новых веяний. От этих людей исходило и еще одно новшество: увлечение античной древностью. Этому увлечению не так-то просто было пробить себе дорогу, ибо в городе на него смотрели с недоверием, по привычке воспринимая как что-то недозволенное, греховное. Братья Поллайоло и от этого поветрия не остались в стороне, но Сандро стремился избегать разговоров с ними о нимфах, кентаврах, горгонах и прочих сказочных существах. Увлечения ими он не одобрял, ибо, как убежденный католик, считал, что нельзя предавать истинную веру ради языческих богов. Разве в Библии мало более достойных героев для живописца?

Все эти споры и дискуссии, конечно, давали ему много, но необходимо было уже думать и о самостоятельном заработке. Наступали трудные времена, и осложнения начались гораздо раньше, чем предполагали горожане. В 1467 году изгнанные заговорщики решили вернуться в город, опираясь на помощь Венеции, которая получила благоприятную возможность поставить давнего соперника на колени. Если во главе города будут стоять люди, всецело обязанные Венецианской республике, с процветанием Флоренции можно проститься. В распоряжение бунтовщиков Венеция предоставила самого лучшего своего кондотьера Бартоломео Коллеони, и войско выступило в поход. Во Флоренции сразу же возникла паника: мало кто верил в полководческие и дипломатические способности Подагрика. Стали опять поговаривать о том, что зря в прошлом году положились на его доводы, зря не выгнали его вон. Тем временем город нужно было спасать. Флорентийское ополчение выступило в поход без всякой уверенности, что сможет одержать победу над закаленными в боях наемниками. Но, видимо, у Пьеро Медичи в крови была способность принимать неожиданные решения, позволяющие добиться успеха. Быстро разослав послов, он договорился о союзе с Миланом и Неаполем.

Войска противников остановились друг против друга, не решаясь вступить в сражение. Коллеони постреливал из своих спрингард — «плевательниц», то есть легких полевых пушек, которые совсем недавно вошли в военный обиход; до этого артиллерия использовалась только при осаде крепостей. Думая привести врага в замешательство, бравый кондотьер добился совсем другого эффекта. Пушечные обстрелы вызвали возмущение во всей Италии: это не по-рыцарски, это недостойно такого полководца, как Коллеони! Во Флоренции возмущались больше всех. В церквях молились о ниспослании победы защитникам города, и Бог оказался на стороне флорентийцев. 23 июля 1467 года в битве при Монтефельтро доселе непобедимый Коллеони потерпел поражение. Флоренция ликовала. Для встречи победителей срочно сооружались триумфальные арки, украшались стены домов — всем живописцам нашлось дело, никто не был обижен. А чтобы изгнанным заговорщикам впредь было неповадно плести интриги против родного города, срок их изгнания продлили еще на десять лет. Подагрик был прощен — победителей не судят, — и в городе воцарился мир.

Сандро с завидным упорством продолжал трудиться над своими Мадоннами. Все знающие его сходились на том, что ему не суждено умереть от избытка фантазии — похоже, что, кроме Мадонн, у него в голове ничего нет. Одна из его Мадонн стояла в мастерской Верроккьо, и он работал над ней, когда выпадало свободное время. Картина изображала Богоматерь с младенцем Христом и Иоанном Крестителем. Еще одна Мадонна с двумя ангелами находилась у Сандро дома. Над ними он трудился просто так, для себя, надеясь потом продать.

Мадонны по-прежнему были в цене, и он мог бы писать их еще больше. Тем более что его уже стали признавать как живописца, который мог выполнить заказ не хуже любого другого художника. То, что он был учеником прославленного Липпи, тоже шло ему на пользу. Однако он не торопился разрабатывать эту золотую жилу. Во Флоренции его хвалили за старание, а некоторые даже прочили безбедное будущее, но все-таки многое в его поведении вызывало удивление и не укладывалось в обычные представления о подмастерье. О нем говорили как о «юноше ищущего разума». Это пошло от его коллег-живописцев, которые никак не могли взять в толк, чего, собственно говоря, ему нужно: он в совершенстве овладел почти всеми секретами мастерства, но все еще продолжал учиться, появляясь в мастерских то одного, то другого художника. При этом он исполнял любую работу, не гнушаясь и такой, как роспись кассоне — больших ларей для одежды и домашней утвари, — филенок шкафов и спинок стульев. Такая декоративная живопись была в большой моде во Флоренции, но ею занимались живописцы второго разряда. Уважающие себя художники брались за такие заказы с неохотой, но Сандро формально все еще пребывал в подмастерьях, и поэтому не считалось зазорным обращаться к нему с подобными просьбами.

Мариано старел, все время говорил о приближающейся смерти и высказывал желание увидеть, наконец, Сандро надежно устроенным, женатым, обзаведшимся собственным домом. Но для его сына существовали только Мадонны. Можно было подумать, что он уподобился стародавним рыцарям, которые давали обет пожизненного служения Деве Марии, или тем сумасбродным поэтам, которые признавали лишь сказочных возлюбленных. Одним словом, Сандро был совершенно безразличен к прекрасному полу. А ведь красотой его Господь не обидел: белокурый, высокий, хоть и полноват, но вполне соразмерен. Ясные, немного задумчивые глаза, припухлые, словно у ребенка, губы, гладкий чистый лоб, нос с небольшой горбинкой. Правда подбородок немножечко тяжеловат, но, как говорят, это признак сильной воли. В последнем Филипепи, правда, сомневался, но и отец может ошибаться. Словом, найти для Сандро невесту не составило бы большого труда. Дело было за малым: он должен стать мастером. Подмастерья по традиции не имели права жениться. Но Сандро не торопился: в 22 года он все еще учился, и было похоже, что этому учению не будет конца.

Не порывая окончательно с Верроккьо, он все больше сходился с братьями Поллайоло. Мастер Андреа, хорошо знающий их увлекающуюся натуру, предрекал, что ничего путного из этой дружбы не выйдет. Особенно если Сандро попадет под влияние Антонио, который из кожи вон лезет, чтобы найти способы передачи движения человека, стремясь переплюнуть своих предшественников, по привычке решающих эту задачу при помощи размещения складок на одежде. Этого старшему Поллайоло мало, он все время ищет чего-то нового. Не исключено, что уже завтра он начнет постигать искусство гравюры, утверждая, что это искусство будущего. Сомнительно — разве когда-нибудь двуцветная гравюра заменит многообразие красок? Но таков уж Антонио, и своими идеями он увлекает и своего брата Пьетро, и Сандро. Они носятся с мыслью создать целую серию гравюр, посвященных подвигам Геркулеса, любимого героя Антонио. Он видит здесь возможность показать во всей полноте красоту человеческого тела.

Но Сандро очень скоро остывает. Во-первых, он не собирается стать гравером, хотя Антонио убеждает его, что для такого рисовальщика, как он, это самое что ни на есть подходящее занятие. Во-вторых, он все еще опасается нарушить христианские заповеди, прославляя идолов. Ведь на Страшном суде его будет судить не Юпитер, а Господь, который может строго спросить с него за такое кощунство. Но Антонио и сам очень быстро остыл и больше на участии Сандро в своем предприятии не настаивал.

Этот период исканий имел ту положительную сторону, что Сандро все больше и больше входил в среду своих коллег-живописцев. Еще не став мастером, он уже был принят как свой в компании святого Луки, где знакомился с людьми других профессий. Согласно флорентийским традициям, у художников не было собственной гильдии и они со стародавних времен входили в цех врачей и аптекарей. Кто знает, чем было вызвано это странное сближение — может быть, тем, что краски и различные снадобья для живописи продавались в аптеках. А самой известной во Флоренции аптекой была та, что принадлежала Маттео Пальмьери, человеку необыкновенному во всех отношениях. Он не только прекрасно разбирался в своем ремесле, но и был весьма сведущ в литературе, знал толк в живописи и ко всему прочему был писателем и философом. Вот почему в его заведении, в которое стал частенько наведываться Сандро, можно было встретить не только тех, кто жаждал исцеления, но и тех, кто приходил сюда поговорить о материях более возвышенных, чем несварение желудка или подагра.

Маттео принадлежал к числу страстных поклонников латыни и, как утверждали, владел ею в совершенстве. А это значило, что ему всегда был открыт вход в дом на виа Ларга, где ценили таких людей. Правда, после смерти Козимо эти посещения стали реже, но лишь до поры до времени, пока сын Подагрика Лоренцо не загорелся идеей возродить былые традиции. И тогда за огромным столом в доме Медичи снова стали устраиваться обеды для философов, поэтов и просто тех, кто чем-либо привлек внимание друзей молодого Лоренцо — а у Маттео был талант открывать людей незаурядных, выдающихся по знаниям и талантам. Он нередко приводил на виа Ларга тех, кто заинтересовал его и, по его мнению, мог заинтересовать Лоренцо и его единомышленников. Поэтому знакомство с Маттео было выгодно во всех отношениях. Главным было произвести на него впечатление, ибо он привечал далеко не всех. Для многих, стремившихся сблизиться с Медичи, путь в их дом начинался и заканчивался в аптеке Пальмьери. Если ее хозяин вежливо советовал гостю совершенствовать свои знания, это значило, что тот еще не дорос до чести занять место за столом его покровителя. Многим была известна часто повторяемая фраза аптекаря: «Каждый ныне живущий разумный человек должен благодарить Бога за то, что он родился в это время, когда расцвели столь блестящие умы, которые не появлялись вот уже тысячу лет».

Маттео долго приглядывался к Сандро, беседовал с ним о живописи и не только о ней, говорил на тосканском наречии и по-латыни, словно пробуя золотой на зуб. Видимо, ему понравился незаурядный ищущий ум молодого живописца, и Сандро с честью выдержал пробу, ибо Маттео счел уместным ввести его в дом на виа Ларга. Правда, Боттичелли не удостоился чести быть посаженным по правую руку Лоренцо — это место занимали только люди, подающие большие надежды, — но он сидел за столом наравне с другими, прислушиваясь к беседам и стараясь понять мудрые мысли, порхающие над столом, за которым возрождалась Платоновская академия Козимо.

Все для него было новым и интересным. Он сразу же отметил, что стол не ломится от изобильных яств, о которых столь много толковали во Флоренции, упрекая Лоренцо в роскошестве и чревоугодии, да и высказываемые мысли не содержат никакого кощунства. Правда, часто он их не понимал — слишком мало он читал античных классиков, на которых то и дело ссылались собравшиеся. Но это дело наживное, как предполагал он в своей молодой самонадеянности — стоит лишь прочитать несколько книг, взятых у того же Маттео. Гораздо труднее ему приходилось, когда к нему вдруг обращались по-гречески, а он не понимал сказанного. Конечно, это могло уронить его в глазах собравшихся, ибо во Флоренции сейчас греческий язык был в моде: он знал, что некоторые зажиточные флорентийцы даже своих дочерей обучали болтать по-гречески, благо после падения Константинополя недостатка в учителях не было. Тут же на виа Ларга он дал себе клятву осилить этот язык, чтобы не выглядеть невеждой. Кстати сказать, эту клятву он впоследствии сдержал, ибо не в его правилах было отступать от задуманного.

Он не стал завсегдатаем в доме Медичи, но после этого достопамятного обеда попал в поле зрения братьев Лоренцо и Джулиано, а это уже давало многое. Без этого его, конечно, не привлекли бы к участию в оформлении улиц по случаю устроенного весной 1468 года турнира — тоже большого новшества во Флоренции, будто бы ей не хватало ежегодных карнавалов. Но братья Медичи горели желанием возродить времена рыцарской галантности и настояли на своем. Вообще в последнее время старикам было о чем поворчать, ибо беспокойные братья решительно вторгались в давние традиции, стремясь все перекроить на свой манер. Где это видано, чтобы в исконном флорентийском карнавале вдруг появились языческие боги, бросающие в толпу искусственные цветы и сладости! А тут еще эти турниры. Во Флоренции, городе ремесленном и торговом, никаких рыцарей давно уже не было, и вдруг они появились.

Конечно, в турнире победителями оказались братья Медичи, а потом начались всеобщие гулянья и веселье. Лоренцо и Джулиано не поскупились — угощался всякий проходящий мимо, и пьяных было не меньше, чем во время карнавала. Но все это было как-то иначе, не так, как раньше. Особенно смутило флорентийцев данное под занавес представление, где фигурировали не только языческие боги, но и девы-нимфы в совершенно прозрачных одеждах. Стыд и срам, и попрание всяческих приличий! После этого Мариано ворчал, пожалуй, целую неделю. Но самым страшным для него было то, что во всем этом разнузданном бесстыдстве участвовал и его сын. Пришлось наставлять его на путь истинный, напоминать о морали и Господних заповедях и требовать, чтобы он немедленно исповедовался и получил отпущение грехов.

Однако неприятности, пережитые Сандро в связи с турниром, скоро были забыты. Ему сейчас было не до них — перед ним во весь рост встала задача получить звание мастера и выйти наконец на самостоятельную дорогу, чтобы на него перестали смотреть как на способного, но все-таки ученика. На радость Мариано он теперь почти все время проводил дома, в своей мастерской, которую оборудовал для него чадолюбивый отец. Там он работал над очередной Мадонной, которую ему заказал Воспитательный дом. Конечно, этот заказчик мог найти живописца помаститее, но его привлекла смехотворная цена, за которую Сандро согласился выполнить заказ. Здесь сказалась та странность, которая уже неоднократно наблюдалась среди художников: в беседах и спорах со своими коллегами-живописцами Сандро неистово ратовал за новое искусство, но когда он приступил к выполнению своего первого официального заказа, он, по сути дела, по памяти стал копировать одну из Мадонн Липпи. Правда, кое-что поправил на свой вкус — исчезли, например, чуть вздернутый нос и по-детски припухлые губы, а короткие пухлые пальцы Мадонны фра Филиппо уступили место изящным удлиненным перстам.

Все, что в картине Липпи напоминало обыкновенную флорентийскую горожанку — вероятнее всего, супругу художника, — было безжалостно изгнано, ибо это не соответствовало идеалам красоты, взлелеянным Сандро. Одежду, которую обычно носили флорентийки и которая была детально изображена на картине Липпи, он заменил фантастическим плащом, необычным и неудобным по крою, но зато дающим возможность украсить его всевозможными складками и продемонстрировать свое умение владеть линией.

Мадонна Боттичелли погружена в глубокое размышление. О чем она думает? О своей собственной судьбе, о будущей страшной смерти своего ребенка? Нет, это уже была не Мадонна Липпи, это была Мадонна Сандро Боттичелли с ее замкнутым внутренним миром, недоступным другим. Этого он достиг, изобразив Деву Марию с полузакрытыми глазами, отрешенной от земных забот и находящейся в углубленном размышлении. Тот же прием Сандро повторит множество раз в своих творениях. Эти полузакрытые глаза будут придавать его картинам налет таинственности, какой-то меланхолии, свойственной только ему, Сандро — он будто бы демонстрировал, что у каждого человека есть скрытый от других внутренний мир. Первым среди художников Возрождения он сделал шаг в направлении создания психологического портрета, но вряд ли сознавал это. Конечно, Уччелло мог бы упрекнуть его в нарушении законов перспективы: следуя советам своего учителя, Сандро рассек фон каменной стеной. Верроккьо поворчал бы насчет того, что Сандро исказил законы пропорции и оказался совершенно неспособен создать совершенную композицию. Одним словом, в своей картине он допустил массу отступлений от законов живописи, но заказчика она удовлетворила.

Эта работа понравилась и Липпи, который на короткое время приехал во Флоренцию, чтобы приобрести необходимые ему краски — в захолустном Сполето их было не сыскать. За это время учитель очень изменился — постарел и, казалось, помрачнел. Было заметно, что он тоскует по Флоренции, но тем не менее не собирается возвращаться в родной город. Он рассказывал, что и в Сполето натолкнулся на подозрения, почти ненависть. Оказалось, что в городе проживают родственники его супруги Лукреции, которые распространяют о нем и о ней злостные слухи, обвиняя их во всех смертных грехах. Он снова звал с собою Сандро — они ведь сработались, и по последней работе юноши видно, что он усвоил его манеру. Сейчас ему помогает в росписи собора сын Филиппино — у него оказались хорошие задатки живописца, и со временем он может стать не последним в ряду художников. Если с ним, Филиппо, что-либо случится, он хочет, чтобы Сандро продолжил обучение его сына. Их стили настолько близки, что мальчику не нужно будет переучиваться.

Ехать в Сполето Сандро наотрез отказался. Там он, конечно, многому мог бы научиться — Липпи писал фрески на темы из жизни Богоматери, что не могло не привлекать Сандро. Однако ему предстояло снова взяться за выполнение заказа для Медичи — Подагрик женил своего сына Лоренцо, и за остающийся до свадьбы год необходимо было подготовить торжества, которые должны были затмить пышностью все предыдущие. Все флорентийские живописцы надеялись на участие в их подготовке, в том числе и Сандро — для него это был важный этап в карьере, экзамен на роль полноправного мастера. Липпи не удалось уговорить его. Он уехал один, подарив Сандро на прощание инструменты для изготовления фресок и кисти для написания картин, словно назначая его в свои преемники. Но если разобраться по существу, он дал ему гораздо больше — мастерство живописца, умение писать непревзойденных по красоте Мадонн, а также знания, необходимые для создания картин на исторические, то есть библейские темы. Прощаясь с учителем, Сандро обещал исполнить его просьбу относительно Филиппино. Он и предположить не мог, что это обещание ему придется выполнить уже в ближайшее время.

После завершения «Мадонны Воспитательного дома» его признают как художника. У него нет недостатка в заказах — правда, все его клиенты пока что люди не особенно состоятельные, и в Сандро их привлекает то, что за свои картины он берет в два, а то и в три раза дешевле, чем его маститые коллеги. И дело не только в том, что он все еще подмастерье и не может требовать той же платы, что и мастера, но и в том, что он, похоже, не знает цену деньгам, не умеет торговаться и набивать себе цену. В этом он не похож на истинного флорентийца, который всегда знает, где можно найти выгоду.

Мариано ворчит; в сыне ему не нравится многое — и его неумение пробиваться в жизни, и легкомысленное отношение к деньгам, и эти появившиеся в последние время связи с домом Медичи. Мариано знает, что без поддержки сильных многого достигнуть нельзя, ведь недаром говорят: сильный — это та же скала, к которой можно прислониться, отбиваясь от врагов. Но Сандро по своему слабоволию наверняка будет втянут в ту порочную жизнь, которую ведут молодые Медичи, не обретя при этом ни влияния, ни авторитета. Мариано предпочел бы всему этому, чтобы Сандро, наконец, получил звание мастера и вступил бы в компанию святого Луки. Вот там он найдет и истинных друзей, и помощь, когда столкнется с трудностями. Члены цехов крепко держатся друг за дружку и не дают своих коллег в обиду. Это он не раз испытал в собственной жизни. Но похоже, что сын его, преклоняясь перед какой-то призрачной свободой, и здесь не собирается чем-либо ограничивать ее. Он все тянет со своим вступлением в гильдию, и никакие уговоры на него не действуют.

Сандро работает поразительно много: Мадонны с младенцами выходят из-под его кисти одна за другой, не принося ему, однако, ни особых заработков, ни почета среди коллег. Да и какой может быть почет, если все эти Мадонны, как сестры, походят на Мадонн Липпи? Иногда даже трудно различить, где работа фра Филиппо, а где творение Сандро. Заказчики не валили к нему валом, но и на их отсутствие не приходилось жаловаться — флорентийцам пришлись по душе его нежные и хрупкие Мадонны, напоминавшие замотанным делами купцам и ремесленникам о неописуемом небесном блаженстве. Сандро брал дешево, работал быстро, не утруждая себя поисками чего-то из ряда вон выходящего. Удавшихся ему однажды Мадонн он беззастенчиво множил, а если и вносил изменения, то по мелочам: либо менял символы, намекающие на предстоящие муки Христа, либо удлинял овал лица, либо набрасывал на голову Мадонны вуаль, и тогда тратил основное время на то, чтобы довести до совершенства эффект ее прозрачности и невесомости. На судьбу он не сетовал: в многочисленном клане флорентийских живописцев было немного всеми признанных, дорогостоящих мастеров, к которым было боязно подступиться. Большинство соглашались на все, не гнушаясь мелкими заработками, и корифеи смотрели на них свысока. На их фоне Сандро выглядел вполне достойно.

Благодаря отцу Сандро был избавлен от необходимости зарабатывать на жизнь. Деньги, полученные от заказчиков, текли как сквозь пальцы — на наряды, ибо он не желал отставать от флорентийских щеголей, на угощение друзей, которых у него было немало, на разные разности, которые обходились недешево. Похоже, он собирался остаться в холостяках, несмотря на все увещевания, а иногда и требования отца. И здесь он тоже следовал моде — многие его сверстники не спешили связывать себя узами брака, благо во Флоренции доступных женщин хватало, а со времен Боккаччо нравы стали еще менее строгими. Но молодой живописец вряд ли мог привести себе в оправдание довод, которым пользовались прославленные мужи: они-де хотят быть независимыми и ничем не обязанными, дабы посвятить себя всецело наукам или вольным искусствам.

По мнению Мариано, сын просто блажил — ничего не поделаешь, такое уж ныне поветрие во Флоренции. Недаром шумную компанию молодых художников полушутливо-полузавистливо прозвали «Академией праздных людей». Чего стоили их издевательские шутки в духе Боккаччо! Например, Сандро ополчился на соседа-ткача, шум станков которого мешал ему работать. С помощью друзей он взгромоздил на стену между двумя домовладениями громадный камень «чуть не с воз размером», который при малейшем сотрясении грозил рухнуть на крышу бедного ткача. Когда тот попросил убрать камень, Сандро гордо ответил: «У себя дома я делаю все, что мне нравится». Такими же словами встретил его сам ткач, когда он просил его стучать потише. Насладившись испугом соседа, художник убрал камень. И таким выходкам не было конца — дерзкая молодежь открыто насмехалась над старыми порядками, а заодно и над теми, кто их защищал и поддерживал.

Астрологи прогнозировали на 1469 год большие перемены, но вряд ли к лучшему. Мелкие неурядицы во флорентийских владениях в расчет не брались — они всегда были и, видимо, будут, пока мир стоит. Беды грозили с другой стороны: Подагрику оставалось жить недолго, об этом в городе знали все. Его смерть могла изменить многое — к Пьеро уже привыкли, никто его не трогал, и он никому хлопот не доставлял. Конечно, его поругивали за плохое управление, но во Флоренции и не могло быть иначе. Медичи к этому относился спокойно: в меру своих способностей и здоровья он обеспечивал, следуя совету Козимо, мир и спокойствие, и город не утратил ни своего богатства, ни влияния; Милан и Венеция не раз прибегали к его посредничеству, а о более мелких соседях не стоило и говорить.

Время его правления, возможно, так бы и закончилось бесцветно, если бы он не задумал женить своего старшего сына Лоренцо на римской аристократке Клариссе Орсини. Чем руководствовался умирающий Пьеро, делая свой выбор, для флорентийцев осталось тайной, но, приняв его, он нарушил традицию семейства Медичи родниться только с согражданами. К титулам во Флоренции никогда не питали почтения, а здесь ко всему прочему невесту брали из Рима, из семьи Орсини, пользующейся там немалым влиянием. Не стоят ли за этим хитроумные папские планы, не кроется ли тут измена? К Риму во Флоренции всегда относились с подозрением — побаивались, но смотрели свысока. Попрошайки с берегов Тибра, любящие пускать пыль в глаза, не останавливающиеся перед любым коварством — такими были римляне в глазах флорентийцев. Вдруг они совьют гнездо в их городе — ведь ясно, что за семейством Орсини, будто тараканы, учуявшие поживу, потянутся другие, и тогда их уже не изведешь.

И опять поползли слухи и сплетни, в том числе стародавние — о тяге Медичи к почестям, о их любви к титулам и склонности к тиранству. Масла в огонь подливали и льстецы, окружавшие молодого Лоренцо и вздумавшие доказывать, что в его жилах течет голубая кровь, хотя до сих пор не было сомнений, что родоначальником семейства был простой лекарь. Если верить россказням усердных в лести поэтов и любителей копошиться в полуистлевших актах, на самом деле предок Медичи — славный рыцарь Аверардо, прибывший в свите Карла Великого во Флоренцию, когда в ее окрестностях буйствовал страшный великан, который громил все вокруг древесным стволом с привязанными к нему шестью стальными шарами. Аверардо вызвался сразиться с монстром, чтобы освободить город, и одержал победу, в бою великан ударил по щиту рыцаря своим оружием, и на нем осталось шесть вмятин. Вот откуда герб Медичи — золотые шары на красном поле, и это вовсе не пилюли в лавке аптекаря, и не монеты на вывеске менялы, как утверждали злопыхатели. В легенде все было пригнано к месту: и якобы благородное происхождение Медичи, и спасение ими города, а главное то, что выдуманный Аверардо очень походил на библейского Давида, издавна почитаемого во Флоренции.

Доброхоты, конечно, доносили Пьеро обо всем, что творилось в городе, и ворчание сограждан вызывало у него тревогу — не за себя, ему уже многое было безразлично, а за Лоренцо. Как бы ни выгодно было породниться с Орсини, потеря доверия горожан в его планы не входила. Боязнь этого вошла в плоть и кровь всех Медичи. Старый Козимо перед смертью наставлял его: богатство без власти и влияния — ничто. Завет деда Пьеро передал и Лоренцо. Как могло повернуться в дальнейшем, предугадать никто не брался, но пока это от него зависело, Пьеро бросился спасать положение. Семейное торжество он превратил в городское, государственное. Если Подагрик что и усвоил из древней истории, так это умение римских императоров ублажать свой народ церемониями, празднествами и зрелищами.

К приезду его будущей невестки готовился весь город — предстоял праздник, которого еще не бывало во Флоренции. Пьеро не жалел денег: пусть сограждане видят, что главная его забота — доставить им радость. В программе было все — и торжественный въезд Клариссы на белой лошади, и пышное бракосочетание в соборе, и бал-маскарад, и небывалый пир на площадях города. Все, кто принимал когда-либо участие в организации карнавалов, торжественных шествий и встреч знатных гостей, были вовлечены в подготовку празднества, которая заняла несколько месяцев. Много денег уплатил Пьеро из своей кассы, не трогая государственной казны, чтобы завоевать для Лоренцо любовь народа.

На живописцев был особый спрос — им предстояло украсить путь, по которому будет проезжать невеста со свитой, декорировать собор, придать праздничный вид площадям, выдумать оригинальные костюмы для сотен кавалеров и дам. Поэты напрягали всю свою фантазию, чтобы поразить римлян небывалыми доселе эпиграммами, а их выдумки тоже должны были воплотить художники. Здесь было все: Венеры и Марс, амуры и наяды, гроты и горы — все, что по-навыдумывали древние и что сейчас вновь было извлечено на свет божий. Не обошли и Сандро — ему пришлось размалевывать штандарты и полотнища, которым надлежало свешиваться с балконов и из окон, расписывать триумфальные арки. Даже те, у кого были имена погромче, чем у него, не гнушались такой работой, к тому же Медичи щедро платил за каждый пустяк: все понимали, что это плата не за мастерство, а за преданность.

В отличие от отца и Липпи, Сандро не был страстным поклонником Медичи, его память не обременяли воспоминания о славных делах Козимо. Его мечтой было не возвращение золотого века, якобы существовавшего при «Отце отечества», а приобретение известности — а как этого достичь, не имея поддержки щедрого и влиятельного покровителя? Среди молодежи, с которой Сандро водил дружбу, почтения к Подагрику не было, да и о Лоренцо говорили снисходительно: конечно, у него есть достоинства, но крепко держать город в руках он вряд ли сможет, в чем, кстати, и сам признавался. Ему больше по душе вести праздную жизнь, чем копаться в городских дрязгах. Если кто и достоин внимания, так это Томмазо Содерини; он-то и приберет власть к рукам, как только умрет Подагрик, и Верхний город подомнет под себя Нижний. Вот тогда Томмазо сочтется за своего брата, изгнанного из Флоренции вместе со сторонниками Пацци.

Сандро не слишком сокрушался по этому поводу. Подагрик ничего не смыслил в живописи, да и Лоренцо, несмотря на его общепризнанный отменный вкус, особого интереса к ней не проявлял. Вот стихи он писал, некоторые из них даже стали песнями. Чтил философов, собирал разные безделушки, но носиться с живописцами, как Козимо с Липпи, явно не собирался. Стало быть, никакой пользы Сандро от него не было, поэтому возможная смена власти в городе его мало беспокоила.

В июне Кларисса прибыла во Флоренцию. Пьеро встретил ее у стен города и присутствовал на бракосочетании в соборе, но на свадебном пиршестве не появился. Слухи подтверждались: жизнь уходила из его измученного болезнями тела. В тратториях и на площадях, где пили за его счет, ему желали выздоровления, а его дому благополучия, в душе сомневаясь и в том, и в другом. Имя Томмазо все чаще произносилось в застольных беседах, и многие уже бросились искать его благосклонности. Сандро тоже удостоился чести быть представленным ему. Говорить он был мастер и обратил на себя внимание Содерини. Не бог весть что, но все-таки приятно, когда будущий правитель знает тебя в лицо.

Как ни странно, но и строгий Мариано уверовал в Содерини. По крайней мере, на него можно положиться, у него достаточно опыта, чтобы править Флоренцией. А если она достанется юному Лоренцо, тогда городу и впрямь грозят беды. Больше всего Филипепи боялся распрей и неурядиц; в молодости он нахлебался их досыта, и теперь ему хотелось покоя. Он окончательно решил расстаться с мастерской, купить дом на виа Нуова — уже присмотрел и почти сговорился с владельцем, — и дожить жизнь, избавившись от всех хлопот.

Как большинство флорентийцев, вдоволь нагрешив в юности, Мариано с годами все больше обращался к Богу и проникался убеждением, что раньше все было не только строже, но и лучше. Виноваты, конечно, они, старики, обеспечившие детям беззаботную жизнь и потакавшие их прихотям, как он Сандро. О тех, кто побогаче, как Медичи, и говорить не приходится. Отсюда разврат и непочтение ко всему, даже к вере — появились разные философы, которые даже Евангелие толкуют на свой лад. А поэтов, которых Мариано больше знал понаслышке, ибо как истинный флорентиец чтил только Данте, было бы полезнее и вовсе истребить — самое ядовитое племя, самого Господа называют Юпитером и забивают головы добропорядочных христиан музами, грациями, нимфами и прочей нечистью. Нет, после того как он узнал, что Лоренцо не только ведет разгульную жизнь, но еще вдобавок и поэт, он слова в его защиту не скажет! Если его призовут на площадь Синьории, он первым отдаст свой голос за Содерини. Но пока никого никуда не звали.

Подагрик упорно цеплялся за жизнь. Конец лета и осень прошли в тревожном ожидании: вот-вот что-то должно случиться. Но развязка все оттягивалась. Город лихорадило, и когда во Флоренцию пришла весть, что 9 октября в Сполето внезапно скончался Филиппо Липпи, даже живописцы пропустили ее мимо ушей — и их обуяла высокая политика. Возможно, лишь скорбь Сандро была искренней: фра Филиппо, несмотря на их разногласия, оставался для него любимым наставником. Многое приходило на память, но особенно то, что в свою последнюю поездку в Сполето Липпи отправлялся с большой неохотой. Сколько раз, наезжая во Флоренцию, он клялся бросить эти проклятые фрески и восклицал, что его ноги не будет в городе, где не уважают его и не ценят его искусство.

В чем была причина этого недовольства — так никто и не выяснил. Излив очередную порцию злости, Липпи снова отправлялся в Сполето, как бы подтверждая слова, сказанные Верроккьо: истинный живописец никогда не бросит свое творение, не доведя его до конца, оно для него, что ребенок для матери. Как всякая скоропостижная смерть, кончина фра Филиппо вскоре стала обрастать домыслами: якобы он начал в споре с приором монастыря богохульствовать и Господь покарал этого грешника и развратника. Однако большинство придерживалось более земной версии — Липпи был отравлен. Вопрос только: кем? Не было большой тайной, что и в Сполето бывший монах вел далеко не постную жизнь; говорили, что там он умудрился соблазнить какую-то знатную даму и ее родственники спровадили его на тот свет. Другие же придерживались иного мнения: ничего подобного, это старый Бути наконец-то свел счеты с обидчиком, отомстив ему за поруганную честь дочери Лукреции.

Но как бы там ни было, фра Филиппо не стало, и Сандро оказался перед необходимостью выполнить данное им некогда обещание — позаботиться о судьбе Филиппино, помочь ему овладеть живописью и вывести в мастера. Клятвы давать легко, но выполнять не так просто: прежде всего потому, что сам он еще ходил в подмастерьях, а следовательно, не имел права набирать учеников. То, что у него была мастерская, которую он открыл в доме отца, ничего не значило — просто цеховые власти, благоволя старому Филипепи, пока смотрели сквозь пальцы на это вопиющее нарушение правил. Сандро с трепетом ожидал появления во Флоренции сына Липпи, но тот явно не спешил. Как потом выяснилось, он остался в Сполето и вместе с учеником Липпи фра Диаманте завершал начатое отцом. Кроме того, Сандро стало известно, что в свои двенадцать лет Филиппино уже изрядно преуспел в живописи, далеко обогнав своих сверстников, так что учить его будет непросто.

Жизнь тем временем шла своим чередом, и наступил день, которого одни ожидали с тревогой, другие с туманными надеждами: 8 декабря скончался Пьеро Подагрик. Усопшему были возданы все положенные почести, и Флоренция затихла в ожидании: когда же ударит колокол на площади Синьории, созывая граждан на парламент? Но ничего не случилось, все обошлось на редкость мирно; с удивлением флорентийцы узнали, что Томмазо Содерини, которого считали непримиримым противником Медичи, собрал представителей шестисот влиятельных семейств и неожиданно предложил им просить Лоренцо взять на себя защиту интересов города. Такого оборота никто не предвидел, поэтому возражений не последовало: о других кандидатах заранее не подумали. Томмазо действовал без промедления; в тот же день во главе представительной депутации флорентийских граждан он посетил дом на виа Ларга и сообщил его новому хозяину о «решении города». Позже Лоренцо писал: «На второй день после смерти моего отца, хотя я и был очень молод, то есть мне был всего лишь 21 год, в наш дом пришли наиболее знатные люди города и государства, чтобы выразить сочувствие по поводу нашей потери и просить меня взять на себя заботу о городе и государстве, как это делали мой дед и отец. Я согласился, но с большой неохотой, поскольку, принимая во внимание мой возраст, задача защищать наших друзей и наши владения была тяжела и опасна, но богатым, которые не правят, во Флоренции приходится очень плохо».

Далеко не все флорентийцы были довольны таким решением, однако страсти поутихли. Вряд ли те, кто до этого хулил Лоренцо, изменили свое мнение, но теперь им было благоразумнее придержать язык. На смену им пришли льстецы, благодаря которым у молодого Медичи недостатков с каждым днем становилось меньше, а достоинств больше. Слушая некоторых, можно было подумать, что Лоренцо с самого рождения избран Богом, чтобы править Флоренцией. Иные упрекали его в склонности к тиранству, но «это же безумие, — восклицал Маттео Пальмьери в своей аптеке, — когда сапожник начнет разъяснять, как следует применять гражданские законы, управлять республикой и вести войны!». Лоренцо с юных лет готовился к правлению: он присутствовал на всех приемах иностранных послов, он представлял больного отца на разных торжествах в других государствах, причем нигде не осрамился и не уронил чести республики. Да, он молод, но больше иных старцев знает, что творится в Италии, и достаточно умен, чтобы вести флорентийский корабль по этому неспокойному морю.

Но для таких, как Маттео, главным было даже не это, а то, что Лоренцо блистал своей ученостью. Он знал в совершенстве латынь и греческий, любил книги, мог свободно беседовать с политиками и теологами, историками и философами, да к тому же сам был поэтом и новеллистом. Но это уже не было заслугой Подагрика: мудрый Козимо еще при своей жизни избрал в наставники внуку грека Аргирокуполо и итальянца Марсилио Фичино, людей выдающейся учености. Поэтому следовало ожидать, что Лоренцо продолжит дело «Отца отечества» и золотой век во Флоренции все-таки возродится.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.