Глава девятнадцатая На него указал общий глас

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятнадцатая

На него указал общий глас

Чрезвычайное заседание Чрезвычайной комиссии

Назначение и приезд в армию М. И. Кутузова стали неожиданным и болезненным ударом по надеждам и самолюбию Багратиона. Решение о назначении главнокомандующего всеми армиями было принято еще до того, как в Петербурге получили известие об уходе русских войск из Смоленска. Это произошло 5 августа, когда из действующей армии прибыл князь П. М. Волконский, который привез с собой несколько писем высших военачальников. Среди этих писем было письмо царю от его друга детства графа П. А. Шувалова, чьим мнением император особенно дорожил. Шувалов писал: «Нужен другой главнокомандующий, один над обеими армиями. Необходимо, чтобы Ваше величество назначил его немедленно, иначе — погибла Россия»1. Так думали в то время и другие2.

В день получения письма от Шувалова по указу Александра I был образован Чрезвычайный комитет из первейших и довереннейших царских сановников и военных во главе с фельдмаршалом Н. И. Салтыковым, воспитателем Александра I. Доклад, согласно одной из версий, сделал Аракчеев, и комитет в тот же день, изучив все привезенные из действующей армии донесения и записки, констатировал: «По выслушании всех оных бумаг все единогласно признали, что бывшая доселе недеятельность в военных операциях происходит от того, что не было над всеми действующими армиями положительной единоначальной власти, и сколь в настоящее время невыгодно сие власти раздробление, столь, напротив того, необходимо общее оной соединение». После этого комитет вынес решение-рекомендацию о назначении на пост главнокомандующего генерала от инфантерии светлейшего князя М. И. Голенищева-Кутузова. Принято считать, что комитет рассмотрел шесть кандидатур — Л. Л. Беннигсена, Д. С. Дохтурова, А. П. Тормасова, П. А. Палена, П. И. Багратиона и М. И. Кутузова. Все они, кроме последнего, были один за другим отвергнуты. На каком основании была отведена кандидатура Багратиона, нам неизвестно. Но из всех кандидатов (включая Багратиона) Кутузов был старшим из полных генералов как по возрасту, так и по службе. Он имел огромный опыт участия в военных действиях, был сподвижником А. В. Суворова и П. А. Румянцева. Для родовитых членов комитета немаловажным оказалось и то, что Кутузов был выходцем из древнего дворянского рода, русским, богатым и знатным барином, пожалованным, согласно указу императора от 20 июля 1812 года, то есть сразу после начала войны, титулом светлейшего князя.

Способ перехитрить великого визиря. После Аустерлица Кутузов сумел реабилитировать себя в глазах общества виртуозным (если так можно сказать) окончанием войны с Турцией. Грандиозные события Отечественной войны 1812 года заслонили эту «незнаменитую войну» с южным соседом, но в первой половине 1812 года о ней много говорили — так необыкновенно вел войну Кутузов. Ему, уже пятому по счету главнокомандующему, прибывшему в Бухарест весной 1811 года, вникать в суть дела не приходилось — он все помнил и знал со времен Прозоровского, хотя ехал в Бухарест без всякой охоты. В его распоряжении было 45 тысяч человеки эти силы считались недостаточными для активного наступления на противника. Поневоле Кутузов должен был строить оборонительную стратегию. Между тем Ахмед-паша, ставший весной 1811 года новым великим визирем, оценил изменение международной обстановки (грядущий разрыв России и Франции), решил отказаться от оборонительной тактики и начал готовить крупную наступательную операцию по отвоеванию потерянных османами в прежние годы придунайских земель. Первым столкновением старых знакомых стал бой под Рущуком 22 июня 1811 года. Сражение началось неудачными попытками турок обойти с правого фланга русскую армию, построенную в несколько каре, но удар конницы Бошняка-аги слева привел к прорыву русских построений, хотя пехотные каре, в отличие от драгунской и гусарской кавалерии и части конной артиллерии, устояли. Кутузов сумел перегруппировать свои силы и отбить натиск Бошняка-аги. После этого, почувствовав подходящий момент для контратаки, он отдал приказ двинуться всеми силами на турецкую пехоту, которая начала отступать и вскоре покинула поле боя. К удивлению многих, Кутузов не стал преследовать отступавших почти в беспорядке турок. Он предпочитал держать синицу в руках, а не гоняться за журавлем в небе, считал, что преследование закончится у стен сильной турецкой крепости Шумлы, для взятия которой у него было явно недостаточно сил и средств. Словом, он не хотел повторять сомнительный успех своих предшественников — Багратиона и Каменского. Потери сторон в сражении были не особенно значительны, да и награда Кутузову за эту, как считали в Петербурге, полупобеду была скромной — портрет государя в бриллиантах. Вообще, государь был недоволен Кутузовым, который не только не воспользовался возможностью разгромить турок окончательно, но и неожиданно для всех 27 июня, взорвав Рущук, отошел на левый берег Дуная. Судя по истории с Багратионом, такой поступок рассматривался государем почти как преступление. Впрочем, это решение поразило и людей опытных, генералов армии Кутузова. Он же объяснял им, что «не в Рущуке важность. Главное дело состоит в том, чтобы заманить визиря на левый берег Дуная. Увидя наше отступчение, он наверное (в смысле наверняка. — Е. А.) пойдет за нами»4.

В том, что сделал Кутузов, взорвав Рущук, а еще раньше, в конце мая, крепости Никополь и Силистрию, было по тем временам нечто новое. До Кутузова русская армия, воюя с турками, невольно втягивалась в «азиатскую войну», которая состояла в основном из осад, взятия и обороны крепостей. На это расходовались огромные силы и ресурсы армии, она распылялась между множеством крепостей. Мало кто считал, сколько раз в течение пяти русско-турецких войн приходилось брать одни и те же крепости. Между тем в Европе царил иной принцип ведения войны, согласно которому победы в войнах достигаются преимущественно в полевых сражениях. И Кутузов твердо встал на этот путь. Уничтожая крепости, он заодно освобождал свои не очень большие силы. Безусловно, он был тонким психологом и хорошо знал нравы и привычки своего противника. С самого начала он соблюдал все принятые тогда нормы восточного этикета в отношении турецких командующих. Так, он сообщал жене, что перед самым Рущукским сражением послал визирю «шесть фунтов чаю, он до его охотник», а в ответ получил от визиря лимоны и апельсины. «Мы с ним весьма учтивы и часто наведываемся о здоров и и»1.

Неудивительно, что прежде столь осторожный визирь был удивлен бездействием Кутузова, а еще больше — его отходом за Дунай и уничтожением первоклассной крепости, остатки которой турки тотчас заняли. В Стамбуле уход русских праздновали как блестящую победу. Визирь увидел в этом слабость и так уже уменьшенной русской армии и, как и предполагал Кутузов, решил добить ее. Известиям с Дуная обрадовался и Наполеон, который хотел, чтобы Османская империя была его союзником в готовящейся войне против России.

Конечно, Кутузов, задумав свой хитроумный план, сильно рисковал. Но, успокаивая императора, он писал, что «отступление за Дунай и упразднение Рущука могут нанести вред только личной моей славе». И Барклаю он объяснил, что поступил так, «несмотря на частный вред, который оставление Рущука сделать может только лично мне, а предпочитая всегда малому сему уважению пользу государя моего…». Вскоре стало ясно, что он предугадал действия турок — по всему Дунаю они стали собирать суда, явно готовясь к форсированию реки. В конце августа началась переправа турок в том месте, где и ожидал их Кутузов. Ахмет-бей перевел на левый берег 36 тысяч человек, оставив в лагере на правой стороне, близ Рущука, визирский стан и еще 30 тысяч солдат. Сразу после переправы на левый берег турки, верные себе, начали строить мощные земляные укрепления, опасаясь естественной в такой ситуации атаки русских. Но Кутузов, выманив великого визиря на левобережье, этим не ограничился. Главная мысль его состояла в следующем: «Отрядить сильный корпус за Дунай, разогнать находившиеся там турецкие войска, схватить визирский лагерь, поставить в нем батареи и громить армию верховного визиря с обоих берегов Дуная, отрезывая ей всякое сообщение, отступление и продовольствие»6. В течение нескольких недель он «приучал» противника к постоянным появлениям на правом берегу Дуная казаков, которые, по обычаю своему, шарили в окрестностях Рущука в поисках добычи. 1 октября 1811 года ночью отряд генерал-лейтенанта Евгения Ивановича Маркова (семь с половиной тысяч человек), оставив свои палатки в лагере на левом берегу Дуная, незаметно переправился на правый берег. По разведанной ранее тропе, тянувшейся вдоль Дуная, отряд Маркова 2 октября скрытно подошел к визирскому лагерю и внезапно ударил по туркам. Лагерь был захвачен с ходу, турецкие войска и визирская свита бежали, трофеи были огромны, победа полная! Марков установил в захваченном лагере батареи и немедленно начал обстреливать через Дунай турецкие войска, засевшие на левом берегу. Одновременно Кутузов предписал судам Дунайской флотилии начать обстрел турецкого лагеря с реки. Мышеловка захлопнулась! В ночь на 3 октября великий визирь, поняв свой промах, бежал из левобережного лагеря. Это даже обрадовало Кутузова: по турецкому обычаю, визирь, попавший в окружение, терял право вести мирные переговоры, а именно они были главной целью русского командования. Как раз 30 сентября Н. П. Румянцев прислал Кутузову инструкцию об основных условиях мирного договора с Портой, которые были значительно мягче прежних. Теперь

Александр требовал только Молдавию и Бессарабию (хотя бы частично) и готов был уступить Валахию, но за деньги, а «жребий Сербии» предлагал обеспечить «сколь можно согласно с желанием сербской нации» — формула неопределенная, позволявшая во время переговоров сдать сербов (что и произошло); с Грузией же предлагаюсь поступить по справедливости: кто чем владеет — то и его7.

Окруженные на левом берегу со всех сторон турки за три месяца плотной блокады перешли на конину и подножный корм, в их нестройных рядах началась жуткая смертность. После долгих переговоров в конце ноября 1811 года было принято удивительное в истории войн соглашение: турецкая армия, сдав пушки и оружие, «поступала в сохранение наше» до заключения мирного договора. Турок не рассматривали как военнопленных, они жили на положении «мусафиров» — гостей, до тех пор пока не будет подписан мир, после чего они могли свободно отправиться по домам. Ясно, что «сохранение» стало эвфемизмом капитуляции, пленения 12-тысячной турецкой армии (около 20 тысяч солдат погибло в окружении от обстрелов или умерло с голоду). Кутузов старался не загонять турок в угол, понимая, что они, несмотря на поражение, должны сохранить лицо и мир «на спине визиря» подписывать нельзя — иначе их сопротивление будет отчаянным и непреодолимым. В этой войне, которую случай предоставил Кутузову вести самостоятельно, без оглядки на государя, он проявил себя как выдающийся полководец, тонкий стратег и тактик. Во всех его действиях, начиная с Рущука, прослеживались глубокая идея, четкий план, пугающая противника неожиданность и новизна. Мало кто ожидал такого блеска мысли, тонкости действий от престарелого, склонного к покою и неге сластолюбца и царедворца. Его заклятый враг генерач Лонжерон был вынужден признать: «План Кутузова был превосходный, но нас всех страшно удивило, что он был придуман самим Кутузовым, от которого нельзя было ожидать таких быстрых решений»".

За выдающийся воинский успех на Дунае Кутузов получил графское достоинство Российской империи — и более ничего. Думаю, что если бы таких успехов достиг любимый императором Каменский 2-й, то быть бы ему фельдмаршалом и кавалером Георгия 1-го класса. Да и позже Кутузов раздражал государя своей медлительностью. Переговоры Кутузова с кяхья-беем (заместителем великого визиря) М. Галибом-эфенди были перенесены в гостеприимный Бухарест и тянулись до лета 1812 года. Договаривающиеся стороны пили шербет, бесконечно согласовывали условия мира, много отдыхали. Кутузов завел на старости лет бурный роман с 14-летней замужней валашкой.

Этот роман раздражал его подчиненных, называвших своего главнокомандующего «пьянствующим, беспутным стариком… преступным и грешным»9. В марте 1812 года Россия пытаюсь припугнуть султана тем, что русский и французский императоры могут помириться и начнут делить Османскую империю, но дело не двигалось. Александр, стремившийся освободиться от турецкой войны, обещал Кутузову «вечную славу», если тот заключит мир. В апреле терпение государя лопнуло. Он решил заменить «ленивого» Кутузова адмиралом П. В. Чичаговым, чтобы ускорить заключение мира с турками на любых условиях, — война с Наполеоном должна была разразиться буквально в ближайшие недели. Но не таков был Кутузов, чтобы отдать другому лавры победителя. 5мая он подписал с турецкой делегацией предварительные условия мира. 6 мая в Бухарест прибыл Чичагов, и пока он принимал дела у Кутузова, тот 16 мая как «главный уполномоченный» подписал долгожданный мирный договор, так огорчивший Наполеона.

Патриотизм исключает всякое чувство оскорбления

Для членов Чрезвычайного комитета, знавших суть описанного выше, мир с турками был победой Кутузова. Кроме того, летом 1812 года имя Кутузова, деятельно занимавшегося формированием ополчения в Петербурге, было у всех на устах. Его воспринимали как заслуженного воина, патриота. Все это позволило Чрезвычайному комитету назвать его единственным кандидатом на пост главнокомандующего.

Известно, что Александр был плохого мнения о Кутузове, имя которого ассоциировалось у него с печальным для русской армии Аустерлицем. Были и другие причины нелюбви императора к Кутузову. Но в тот момент Александр преодолел свою антипатию и, идя навстречу общественному мнению, согласился с решением Чрезвычайного комитета, в котором были указаны важнейшие причины выбора Кутузова: «Рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано, во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, посему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерала от инфантерии князя Кутузова»10. 8 августа царь утвердил Кутузова на посту главнокомандующего всеми армиями. В рескрипте на имя Кутузова Александр писал, что «настоящее положение военных обстоятельств наших действующих армий хотя и предшествуемо было начальными успехами, но последствия оных не открывают мне той быстрой деятельности, с каковою бы надлежало действовать на поражение неприятеля». Исходя из этого, государь решил назначить единого главнокомандующего, «которого избрание, сверх воинских дарований, основывалось бы и на самом старшинстве». Обращаясь к Кутузову, Александр писал: «Известные военные достоинства ваши, любовь к отечеству и неоднократные опыты отличных подвигов приобретают вам истинное право на сию мою доверенность»11.

На самом деле решение императора было вынужденным, не отвечало его истинным желаниям. Александр писал сестре Екатерине Павловне 18 сентября, что ни Барклай, ни Багратион, ни Кутузов не годятся в главнокомандующие обеими армиями. По словам Александра, ему предлагали в командующие генерала Петра Палена, но он был замешан в заговор против Павла и к тому же не имел боевой практики. Вернувшись в Петербург, пишет Александр, «я увидел, что решительно все были за назначение главнокомандующим старика Кутузова, это было общее желание. Зная этого человека, я вначале противился его назначению, но когда Ростопчин письмом от 5-го августа сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба неспособны на это, а тем временем и когда, как нарочно, Барклай наделал под Смоленском ряд глупостей, мне оставалось только уступить единодушному желанию, и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при тех обстоятельствах, в каких мы находились, из трех генералов, одинаково неспособных для роли главнокомандующего, я должен был остановить свой выбор на том, на кого указывал общий глас»12.

Сам Барклай получил подписанный в день назначения Кутузова, то есть 8 августа, рескрипт следующего содержания: «Михаил Богданович! Разные важные неудобства, происшедшие после соединения двух армий (эвфемизм свары двух военачальников. — Е. А.), возлагают на меня необходимую обязанность назначить одного над всеми оными главного начальника. Я избрал для сего генерала от инфантерии князя Кутузова, которому и подчиняю все четыре армии. Вследствие чего предписываю вам со вверенною вам 1-ю армиею состоять в точной его команде». И под конец в утешение оскорбленному самолюбию Михаила Богдановича: «Я уверен, что любовь к Отечеству и усердие к службе откроют вам и при сем случае путь к новым заслугам, которые мне весьма приятно будет отличать подлежащими наградами. Пребываю вам благосклонный Александр». Точно такой же (лишь с заменой обращения) рескрипт получили Багратион, а также Тормасов и Чичагов".

Назначение Кутузова сразу отодвигало на второй план и Барклая, и Багратиона. Реакция обоих известна. Барклай был обижен. 16 августа он писал жене, что подчиняется судьбе и что время покажет, правильный ли выбор сделал император, хотя назначение Кутузова необходимо, «так как сам император лично не командует всеми армиями… Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления». Получив рескрипт царя, Барклай писал в рапорте-ответе от 16 августа: «Я знаю свои обязанности и буду исполнять их добросовестно». Его волновало другое — как быть с обязанностями военного министра, которые он продолжал исполнять. Барклай благородно развязывал руки императору. Полагая, что только благосклонность и доверие к нему мешают государю передать эту должность кому-нибудь другому, он писал: «Умоляю вас, государь, не обращать на меня внимание, дабы ни один миг не потерпела от того польза службы». Император, вероятно, с облегчением вздохнул и, получив рапорт Барклая, освободил его от обязанностей военного министра14. Но сам Барклай, прочтя этот рескрипт от 24 августа, был страшно оскорблен — он, вероятно, не думал, что царь, раньше ему полностью доверявший, столь легко с ним расстанется. Он написал императору в тот же день отчаянное письмо: «Государь! После того, как вы соблаговолили назначить меня на должность, которую я занимаю до настоящего времени, я вам предсказывал, что клевета и интриги успеют лишить меня доверия моего монарха». Оказалось, что не столько в целом объективная оценка относительных неуспехов армии, данная императором в рескриптах Кутузову и главнокомандующим всеми тремя армиями, сколько «сладенькая» концовка с обещанием наград на будущее больше всего оскорбила Барклая: «Я ожидал этого (то есть клеветы и интриги, лишавшей его доверия императора. — Е. А.), потому что такой результат совершенно естественно вытекает из порядка вещей. Но мне было трудно представить себе, что я кончу тем, что навлеку на себя даже немилость и пренебрежение, с которым со мной обращаются! Совесть моя говорит мне, что я не заслуживаю этого. Рескрипт, который Вашему величеству угодно было дать мне от 8 августа, рескрипт князю Кутузову и обращение здесь со мною служат очевидными тому доказательствами. В первом из этих рескриптов я настолько несчастлив, что причислен к продажным и презренным людям, которых можно побудить к исполнению их обязанностей лишь призрачной надеждой наград, во втором же рескрипте операции армии подвергнуты порицанию. Последствия событий покажут, заслуживают ли они осуждения, поэтому я не хочу оправдывать перед вами, государь, эти операции. К тому же здесь обращаются со мной так, как будто бы мой приговор подписан. Не ожидая моего согласия, отбирают чиновников, мне подчиненных…»15 В конце письма Барклай попросил об отставке. Ничего подобного ни раньше, ни позже этот хладнокровный и воспитанный человек себе не позволял. Впрочем, другим показалось, что Барклай воспринял удар стоически. «Барклай — образец субординации, — писал Ростопчин, — молча перенес уничижение, скрыл свою скорбь и продолжал служить с прежним усердием».

С Кутузовым у Барклая сразу же не сложились отношения. Близкий Барклаю А. Л. Майер говорил, что «Кутузов также не благоволил Барклаю, нерасположение его доходило до того, что он не считал нужным сообщать главнокомандующему 1-й армией о своих распоряжениях. Подобные случаи повторялись неоднократно, но Барклай старался не замечать их и всегда, с врожденным ему хладнокровием, умел скрывать свою скорбь». О том же писал и А. Н. Сеславин: «Барклай был в уничижении»16.

«Хорош и сей гусь»

Как видим, Ростопчин не знал истинных чувств Барклая. Но зато он мог с уверенностью судить о том, как встретил эту новость Багратион. Мало сказать, что тот был раздосадован. Багратион, как и многие другие профессионалы, был и раньше невысокого мнения о Кутузове-полководце. Еще в 1811 году он писал о Кутузове Барклаю как о генерале, который «имеет особенный талант драться неудачно», а теперь, в письме 16 августа Ростопчину, выражался еще жестче: «Хорош и сей гусь, который назван князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет (Наполеона. — Е. А.) к вам, как и Барклай… Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги»17. Позже, когда события лета 1812 года ушли в историю, Ростопчин хладнокровно писал о ситуации, возникшей тогда в армии: «После взятия Смоленска разлад между обоими главнокомандующими еще усилился. Багратион писал мне письмо с жалобой на Барклая, уверяя меня, что в том-то и в том-то случае Барклай помешал ему побить Наполеона (вспомним письмо Багратиона от 6 августа. — Е. А.) и что, постоянно отступая перед Наполеоном, он приведет его в Москву, чего, по словам Багратиона, никогда бы не случилось, если бы он начальствовал армиею. Барклай с каждого места, где он останавливался хотя на сутки, писал мне, что решился дать сражение, а на другой день я узнавал, что он сделал еще переход к стороне Москвы. Не знаю, чем кончилась бы эта вражда Багратиона с Барклаем, если бы они не получили известие о назначении генерала Кутузова главнокомандующим всех армий… Барклай… молча перенес уничижение… Багратион, напротив того, вышел из всяких мер приличия и, сообщая мне письмом о прибытии Кутузова, называл его мошенником, способным изменить за деньги»18. Последнее суждение, вероятно высказанное сгоряча, не подтверждается письмами самого Багратиона, хотя все остальное, упомянутое Ростопчиным, имеет под собой документальную основу. 19 августа московский обер-полицмейстер П. А. Ивашкин переслал министру полиции А. Д. Балашову «осведомительское донесение» агента, которое свидетельствовало о том, что в народной массе знали о недовольстве Багратиона назначением Кутузова. «Князь Петр Иванович Багратион, — говорил один из информаторов, — очень недоволен, что ему дали начальника, он считал, что ему отдадут в команду все армии, я слышал, что он об оном писал к своим знакомым»19.

Утверждение Багратиона о том, что Кутузов — сплетник и интриган, имело хождение в обществе и среди военных. Вспомним характеристику, которую давал Кутузову фельдмаршал Прозоровский: «Я в нем один недостаток нахожу, что он в характере своем не всегда тверд бывает, а паче в сопряжении с дворскими делами»20. Отрицательно к Кутузову относились Н. Н. Раевский, Д. С. Дохтуров (которому интриги Кутузова «внушали отвращение»), а также М. А. Милорадович, считавший нового главнокомандующего «низким царедворцем».

Царедворец — это состояние души. В те времена в понятие «царедворец» вкладывался резко негативный смысл. «Царедворцами» называли людей, склонных к низкому угождению власть предержащим, к наушничеству; интриганству, словом, это тот тип, который Лев Толстой вывел под именем князя Василия Курагина в романе «Война и мир». Особенно суров был к Кутузову Ростопчин: «Этот человек был большой краснобай, постоянный дамский угодник, дерзкий лгун и низкопоклонник. Из-за фавора высших он все переносил, всем жертвовал, никогда не жаловался и благодаря интригам и ухаживанию всегда добивался того, что его снова употребляли в дело в ту самую минуту, когда он считался навсегда забытым». Конечно, злость прожженного царедворца Ростопчина на Кутузова можно понять: Кутузов во всех своих письмах писал ему, что никогда не сдаст Москвы, клялся сединами, обещал лечь костьми, писал, что «с потерею Москвы соединена потеря России», что никогда не уступит древней столицы, а сам делал ровным счетом все наоборот: отступал и сдал Москву.

В той системе власти, которая была в России, где воля или каприз государя — закон, не быть царедворцем, не иметь связей при дворе, не интриговать — значило быть никем… Кутузов до самого конца оставался царедворцем. Служивший в его штабе Маевский писал, что после объединения армии с Молдавской армией Чичагова они обсуждали вопрос о том, кого поставить во главе артиллерии объединенного войска. Кутузов сказал, что лучше генерала Резвого никого нет: он «человек умный, опытный и знает это дело лучше всех». «Едва лишь он, — вспоминал Маевский, — успел произнести эти слова, как приехал к нему граф Аракчеев. “Государю императору угодно соединить командование всею артиллериею в лице одного артиллерайского генерала, — сказал он, — выбор его предоставлен вашей светлости. Его величество полагает, что всего ближе вверить этот пост А. П. Ермолову”. — “Спросите у него, — отвечал Кутузов, показывая на Маевского, — мы только что об этом говорили, и я сам хотел просить государя императора, чтобы назначен был Ермолов. Да и можно ли сделать лучший выбор ”»21.

Первые дни командования Кутузова убедили Багратиона, что он опять оказался в подчиненном, обидном для него положении. В письме Ростопчину 22 августа, уже с Бородинского поля, он с грустью писал: «Руки связаны, как прежде, так и теперь»22. К тому же, кроме Кутузова, над ним оказался назначенный начальником Главного штаба объединенных армий генерал JI. J1. Беннигсен. Багратион, как и Барклай, был отстранен от выбора позиции. Кажется, что тогда Багратион прекратил свой неистовый бунт, замкнулся. В цитированном выше письме Ростопчину о «гусе» Багратион выражает обиду, разочарование и вместе с тем некую обреченность: «Я, с одной стороны, обижен и огорчен для того, что никому ничего не дано подчиненным моим и спасибо ни им, ни мне не сказали. С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность… Я думаю, что к миру он (Кутузов. — Е. А.) весьма близкий человек, для того его и послали сюда»23.

Отчасти смирение Багратиона связано с тем, что он понял: с приездом Кутузова вопрос о его, Багратиона, главном командовании закрыт окончательно и волноваться уже не стоит. Во-первых, за назначением Кутузова стояла несокрушимая воля государя; во-вторых, Кутузов по всем статьям был старшим среди всех армейских генералов, включая Багратиона (Кутузов стал полным генералом 4 января 1798 года), и оспорить его приказ было трудно. Как уже говорилось, за соблюдением субординации следили строго, и Багратион, ценивший субординацию, возражать Кутузову не мог. В-третьих, войска, как известно, приветствовали приезд нового главнокомандующего: «Едет Кутузов бить французов». Кутузов прибыл как раз вовремя — всем казалось, будто новый командующий привез с собой согласие и надежду победить. Тогда, в беспросветности двухмесячного отступления, сопряженного со сварой главнокомандующих, для людей это было особенно важно. Как вспоминал Н. Е. Митаревский, «с самого приезда Кутузова как будто все переродилось: водворилась какая-то надежда и уверенность. Притом мы сроднились с мыслью о смерти, мало кто думал из этой войны выйти целым: не сегодня, так завтра убьют или ранят». Кутузов своими первыми речами показал себя человеком воли и действия. Он обладал огромным воинским опытом, в боях был страшно ранен — в 1774 году турецкая пуля, ударив его в левый висок, вылетела у правого глаза, а в 1788 году другая пуля попала Кутузову в щеку и вышла из затылка. Нельзя сказать, что его особенно любили в войсках (все-таки это был не Суворов и не Багратион), но его седины, раны, награды были лучшей характеристикой, равно как и его грехи. Как писал Н. Е. Митаревский, в войсках вспоминали его подвиги «и ставили ему в похвалу, что он был мастер ухаживать за дамами». Если он в свои преклонные года такое может, то и с Бонапартием справится!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.