ХРАМОВОЕ ДЕЙСТВО

ХРАМОВОЕ ДЕЙСТВО

«Случай Ростопчина» показателен; общенациональный подъем всегда чреват шовинистической истерикой; от идеологии державного патриотизма до кровавого скоморошества путь недалек; одна и та же политика ставит в центр русской истории Кутузова и Ростопчина.

Одна политика — и один политик. А значит, от Александра, от его воли и мудрости во многом зависело, чем обернутся «смысловые открытия» войны 1812 года для будущей, послевоенной России, начало каким государственным преобразованиям положат.

Именно — обернутся; именно — положат начало.

Сохранить то, что обретено на роковом изломе, в огне испытаний, — немыслимо. Можно или шаг за шагом продвигаться в заданном направлении — в направлении к непознанному Отечеству, рискуя и надеясь, меняясь самому и меняя все вокруг себя. Или под прикрытием новых декораций сползать назад, вновь погружаться в туман болотных наваждений, в область таинственных мерцаний и величественных грез.

ГОД 1812. Декабрь. 7.

Александр I выезжает в армию.

Кажется, не только о собственно военных, политических, экономических аспектах, но и об этих, метафизических, шел спор между царем и Кутузовым в декабре, после Березины и 29-го бюллетеня Наполеона (от 21 ноября) о поражении французской армии.

Кутузов, постаревший, не желавший расставаться с виленским покоем и привычной роскошью, быть может — предчувствующий близкую кончину, но также верный своей «домашней философии», полагал задачу русской армии выполненной, войну, по существу, законченной, победу до конца одержанной.

Царь, возвращаясь к привычному для него состоянию воодушевления великой задачей, настаивал на переходе через границы России и начале европейской кампании ради освобождения Европы от «наполеоновского ига». Не случайно в день Рождества, 25 декабря 1812 года государь подписал сразу два высочайших повеления — Манифест об окончании войны и Указ о возведении храма Христа Спасителя.

То, что великую победу ознаменовали строительством храма, — привычно, благородно, прекрасно. Что посвятили храм Победы — Христу Спасителю, — более чем естественно. Но при всем при том проект наделен был особым — поначалу лишь одному Александру Павловичу внятным — смыслом.

Решение о возведении принималось одновременно с решением о переносе театра войны за пределы России. Стало быть, храму предстояло сомкнуть собою одержанную «скифскую» победу с грядущей «европейской». С его помощью реальность выстраивалась в геометрическую параллель. Ведомый царем, Кутузов затянул врага в глубь России, чтобы выплюнуть его обратно в Европу; возвращенный царем Барклай (17 мая 1813-го он станет главнокомандующим союзными армиями) поведет войска в глубь Европы, чтобы стянуть европейский мир в тугой русский узел. Иную параллель попробует выстроить в 1813 году молодой, но уже известный петербургский проповедник архимандрит Филарет (Дроздов), будущий митрополит Московский:

«Не Бог ли, непостижимый в путях Своего промысла, даровал Александру сие чудесное предвидение, что вначале пришел вождь, который понес на главе своей неизбежные неприятности… новой для российских воинов войны оборонительной и отступательной и тяжесть народного мнения. Потом… явился другой, уготованный на спасение, прославленный многолетними подвигами, испрашиваемый желанием народа, явился муж, который на беспокойного и недремлющего врага навел долгую дремоту, доколе… не ополчилась с нами вся природа?»[205]

К Филарету, естественно, не прислушаются: его притчеобразная метафора слишком резко разойдется с нуждами государственной мифологии. Кутузова с Барклаем впишут в пространство нового исторического круга, в центре которого должен был встать храм Христа Спасителя, как в центре новой Европы — русский царь, этот храм возведший.

Но и этого мало. Пространственная граница между Вильной и Польшей, между Россией и Европой совпала в декабре 1812 года с границей временной. Первая половина александровского царствования завершилась. Она была неудачна; расчистку политического пространства произвели, фундамент залили, и вдруг обнаружилось, что строить — нечего. Храм Христа Спасителя призван был не просто закрыть это зияние, но стать символической целью совершавшихся перемен, их «знаковым» оправданием. Объяснить «городу и миру», что они были нужны лишь для того, чтобы открыть дорогу для всеевропейского творчества царя, для приближения эпохи «тысячелетнего царства», возвещаемого миру «христианским государем» Александром Павловичем. Прежде только царь угадывал эту цель в исторической дали; теперь пришла пора явить ее народу. Между Храмом и Россией, готовой возвестить миру эпоху благоденствия, ставился знак равенства; Храм, как некий архитектурный герб, должен был не просто воплотить в себе ее внутренний образ, но в каком-то смысле стать ею самой, ее инобытием, ее духовным сердцем — тем, чем стал для евреев Иерусалимский храм.

Те, кому пришлось заниматься осуществлением указа от 25 декабря, мыслили проще. И генерал П. А. Кикин (будущий покровитель живописцев Александра Иванова и братьев Брюлловых), которому принадлежала сама идея строительства храма-памятника, переданная государю через адмирала Шишкова. И авторы поданных в 1816-м на конкурс двадцати проектов. Сложно и возвышенно, подобно Александру Павловичу, мыслил только мистически восторженный масон Карл (в православном крещении Александр) Лаврентьевич Витберг.[206] Он и стал победителем конкурса.

Проект его был велик и славен. И в переносном, и в прямом смысле. Высотою достигал он 240 метров; состоял из трех уровней: параллелограмма, круга и креста, поставленных друг на друга; пять куполов венчали его; сорока восьми колоколам предстояло звонить одновременно.

В нижнем храме сосредоточивалась идея «телесная»: здесь размещались катакомбы с прахом погибших и полным списком их имен.

Второй уровень олицетворял «душевность».

Третий — духовность. Здесь размещались барельефы с батальными сценами.

Место для храма будут выбирать долго — ему тоже предстояло стать знаком.

Прежде всего, чиновному Петербургу предпочтут старинную Москву, град святый. С востока на запад прольется свет спасения.

Затем заспорят, какой участок отвести под строительство.

Архиепископ Августин скажет: Кремль, святыня святынь. (И сроют храм Николы Гостунского.) Александр предложит: Швивая горка. (К счастью, горку оставят.) Аракчеев укажет: Симонов монастырь. (Где в пруду утопилась бедная Лиза.) Но изберут — Воробьевы горы, откуда простирается вид на Москву и где зачинались обе Калужские дороги — старая и новая. То, что песчаные горы восьмидесятиэтажной громады не выдержат, обсудят; но верить в такую возможность не захотят.

12 октября 1817 года торжественно заложат фундамент. 7 июля 1820-го состоится высочайший рескрипт на имя князя Голицына о создании комиссии по производству работ. Мрамор будут добывать из подземных штолен, обнаруженных Витбергом под Москвой; для доставки материалов пророют канал между Москвой-рекой и Волгой; английский механик Мурзай соорудит водоподъемную машину для выброса водного столба на 70 метров…

А спустя полтора года после известия о кончине Александра Павловича, 16 апреля 1827 года, Комиссия по сооружению храма будет расформирована; Витберг по результатам ревизии сослан; имущество его конфисковано; работы приостановлены.

Объяснять это извечной русской приязнью ко всему, что плохо лежит, — все равно, что объяснять это желанием Николая Павловича уничтожить последствия и отголоски братнего царствования. И воровство было — не могло не быть при системе подрядов. И Николай Павлович Александра не жаловал — было за что. Но воровали все и везде; но Александровской колонной, увенчанной фигурой ангела с крестом Николай память царственного брата почтил. Так что глубинная причина — в ином.

О метафизике умолчим; но что касается физики, то время воплощенных в камне государственных мистерий к 1827 году окончательно завершится. Придет время символов практической государственности. И потому Николай Павлович перенесет строительство с Воробьевых гор на менее заметную, но более устойчивую плоскость близ Кремля. Материал велит избрать недорогой, но долговечный и пористый, чтобы в громадном храме 10 тысяч человек могли молиться, не задыхаясь; в основу плана положат простой равноконечный крест, а не полумасонскую символику Витбергова проекта. Архитектору К. А. Тону будут даны указания очертания упростить, а внутреннее убранство перевести из мистического в сугубо исторический план. Вся история Отечественной войны должна будет предстать на фресках; все 74 сражения на территории России и 87 за границей… Храм из величественного станет просто большим. (И — сказать по чести — вполне тяжеловесным.)

Но даже и это жесткое «заземление» проекта, очищение его от малейших признаков экзальтации за счет утраты архитектурного смысла, не спасет храм от вполне символической судьбы. Строительство затянется; только в 1859 году, уже при Александре II, снимут леса и в 1860-м приступят к росписям. Когда закончат, недолго уже останется до апокалиптических времен. Задуманный как воплощение Святой Руси, как некое подобие Иерусалимского храма для России, он и будет взорван — как образ Святой Руси, как подобие Иерусалимского храма. Предсказание настоятельницы Алексеевского монастыря, снесенного ради постройки храма, о том, что ничему более на этом месте не стоять, — сбудется…

* * *

28 декабря 1812 года началась война за освобождение Германии. Видимо, необходимая с военной точки зрения; в любом случае — ознаменованная великими событиями, без которых европейская история уже непредставима: неудачными для союзников Люценским (2 мая) и Бауценским (20–21 мая) сражениями; Плейсвицким перемирием (4 июня); Дрезденским сражением (26–27 августа), во время которого Александр чудом останется жив; Кульмским (29–30); наконец, ужасающе-грандиозной Битвой народов, начавшейся 16 октября под Лейпцигом и унесшей жизни почти 50 тысяч солдат союзных армий (из них 22 тысячи русских, 16 тысяч пруссаков, 12 тысяч австрийцев)…

Но «всемирно-отзывчивая» идеология этой войны таила в себе серьезную угрозу. От национального пафоса до национальной истерики — несколько градусов; от сверхнациональной широты до мистической эйфории — и того меньше. Чем ближе была победа, тем сильней становился соблазн затеять новое усчастливление, сменив лишь философскую подкладку государственного замысла и его масштаб; на место свободы, Энциклопедии и Монтескье поставив веру, Евангелие, Крест и всю Европу объявив площадкой для возведения «храма счастья» — в розах, но без шипов. Противоположные полюса готовы были сомкнуться, чтобы Россия, сбросившая с себя путы престарелых либеральных утопий начала александровского царствовования и вступившая было на путь духовного отрезвления, вновь отдала себя во власть эйфории…

Впрочем, была область, в которой «гроза двенадцатого года» успела произвести благой и ничем не устранимый переворот, — русская словесность. Перед самой войной, 19 октября 1811 года в Царском Селе открылся Императорский лицей, замышлявшийся с целью «тепличного» выращивания будущих государственных деятелей, способных провести предстоящее реформирование России. Кроме князя Александра Горчакова и барона Модеста Корфа, выдающейся политической карьеры никто из лицеистов первого выпуска не сделал; но поэтов из его стен вышло много — и воодушевленное переживание событий Отечественной войны сыграло тут не последнюю роль.

В 1812 году наступило «некалендарное» XIX столетие.

К началу 1813 года относятся первые известные нам стихи лицеиста Александра Пушкина.