Царица Мидас

Царица Мидас

Лиля Юрьевна до последнего дня сохраняла способность радоваться, если люди вырывались из пут предрассудков и разбивали стереотипы. В ней было дягилевское умение разбудить искру Божью, вдохновить человека на создание поэмы, спектакля, фильма или симфонии.

В декабре 1948 года главный редактор газеты «Советская культура» Владимир Орлов пригласил Лилю Юрьевну пойти в Большой театр на оперу «Руслан и Людмила».

Побойтесь Бога, Вова! Где «Руслан», а где я… С чего вдруг идти на оперу в Большой? Наверняка вампука.

Выяснилось, что действительно вампука, но игра стоила свеч. В картине «Замок Наины» солировала молоденькая танцовщица, она танцевала Деву и чуть не каждая ее обольстительная поза, диагональ и прыжки с невиданным баллоном вызывали взрыв аплодисментов. Оказалось, что половина зала пришла не слушать Людмилу, а смотреть танцы Девы. Дело в том, что танцевала их молоденькая и мало кому известная Майя Плисецкая.

Даже в этой небольшой партии ЛЮ безошибочно угадала в ней великую балерину. «Какое талантливое тело, какое сочетание классики и современности! Поразительное чувство позы и необыкновенная красота линий. И этот эротический подтекст в адажио…» — заметила она в антракте.

Чего тут долго раздумывать? Лиля Юрьевна позвонила незнакомой Майе и пригласила ее к себе встречать Новый 1949 год. 31 декабря, станцевав Зарему в «Бахчисарайском фонтане», она вышла к артистическому входу, где я поджидал ее в такси, и мы покатили на Арбат. Плисецкая шуршала вечерним черным тафтовым платьем, сверкали золотые с синей эмалью старинные серьги. Огромные глаза газели светились юмором, поражала необыкновенная осанка, что-то в повороте головы, в том, как она слушала, вытянув неправдоподобную шею.

Среди приглашенных были Орловы, Андрониковы, Кирсановы, Рина Зеленая с мужем, архитектором Котэ Топуридзе. Все на нее пялили глаза, но с легкой руки Лили Юрьевны Майя чувствовала себя непринужденно, сразу подпав под ее харизму. Она много смеялась, не отказывалась танцевать буги-вуги или рок-н-ролл — что тогда танцевали? — и веселый вечер затянулся до утра. Потом их будет много, совместных новогодних вечеров, у Лили Юрьевны, но уже вместе с Родионом Щедриным.

С этого момента началась их с Лилей Юрьевной любовь и дружба. Лиля Юрьевна стала самой горячей ее поклонницей, не пропускала, кажется, ни одного ее спектакля, всем о ней рассказывала, знакомила с полезными людьми и прославляла — тогда Плисецкая была еще не столь знаменита и все это было нелишне. В лице Лили Юрьевны она нашла доброжелательную, умную, блестящую и веселую собеседницу, которая за свою жизнь многого навидалась и могла дать толковый совет относительно житейских поступков, поведения в театре или отношений с поклонниками, которые осаждали молодую танцовщицу.

Майя любила бывать у Лили Юрьевны и Василия Абгаровича, у них в доме всегда можно было увидеть интересных людей, изысканно поужинать, причем ЛЮ деликатно пододвигала ей ту еду, которая не нарушала диету. Это было так непохоже на ту среду, где выросла Майя, на трудный быт дома, о котором приходилось заботиться.

Лиля Юрьевна любила Плисецкую со всем ей присущим максимализмом. Ни один спектакль не проходил без огромной корзины цветов, которую она посылала ей из магазина на Арбате. Сохранилась записка от 5 ноября 1952 года, написанная крупным почерком ЛЮ: «Май- инька! Любименькая! Догадайтесь, от кого эти цветы… Обнимаем, целуем до хруста костей». Тогда еще у балерины не было Сонма поклонников, забрасывающих ее цветами с ярусов. Часто эта корзина бывала единственной. И надо помнить, что денег тогда у Майи было мало — братья еще учились, и она тянула всю семью. Не всегда можно было купить то, что нужно. И Лиля Юрьевна посылала ей сотню мандаринов в ящике или просила меня (угрызаясь совестью) отвезти ей огромную коробку засахаренных фруктов из Восточного магазина на Арбате, которые Майя обожала. Каждый день они подолгу говорили по телефону: как прошла репетиция? какие литературные неприятности у Василия Абгаровича? все еще болит нога у брата Алика? с кем следующая «Раймонда»? что за скандал опять учинила Марина Семенова? и т. д. Они виделись часто, и Лиля Юрьевна бывала ей очень рада. ЛЮ была щедра, и элегантная парижская блузка, подаренная ею Майе в те годы, значила для той больше, чем сегодня, может быть, сорти да баль от Кардена. В те годы каждая пара туфель, каждая юбка были проблемой. А молодая балерина, естественно, хотела быть нарядной — она была уже популярна, и всюду на нее смотрели. Лиля Юрьевна радовалась, когда парижская кофточка, присланная Эльзой, оказывалась ей мала, а Майе в самый раз. Однажды она подарила Майе испанское черное трикотажное платье с бахромой, потому что оно ей очень шло. А как-то у Майи для новогоднего бала в ЦДРИ не было вечернего платья и ЛЮ купила нечто воздушно-белое и элегантное у жены Юрия Файера, Майя была в нем наряднее всех на балу… Поначалу Плисецкая могла платить только любовью и признательностью, но, когда пришла всемирная слава и у нее появилась возможность доставлять Лиле Юрьевне радость, она в долгу не осталась.

Однако не это было главным в их отношениях. К творчеству балерины Лиля Юрьевна всегда относилась восторженно, но объективно. Она говорила ей все без прикрас: и что на сцене были видны два лишних кило, «и почему вы сделали шене на полупальцах, когда поставлено на пальцах?», и что хитон странный, а шаровары ее толстят, и пусть она наденет другой костюм. «Но что я могу надеть на Зарему, кроме шаровар? И вообще Лиле этот балет не нравится, зачем она мне все время об этом говорит, — сетовала Майя. — Это меня расхолаживает, я же люблю свою роль, мне она интересна, а Лиля меня ругает. Она говорит, что я не имею права выглядеть плохо в этих проклятых шароварах и что все это старомодно!» Но она продолжала танцевать «Бахчисарайский фонтан» («Я ведь служу в театре») среди колонн, увитых розочками, хотя внутренним чувством художника уже ощущала глухие подземные толчки нового, нарождающегося искусства и, может быть не вполне осознанно, стремилась к спектаклям, в которых со временем выйдет на сцену, вызвав анафему дирекции и восторг публики во всем мире. И тогда сбудутся пожелания Лили Юрьевны, и Майя всех затмит в костюмах от Кардена и Сен-Лорана, но сколько крови это будет стоить балерине и сколько лет на это уйдет!

«Работа актера, в сущности, начинается после премьеры, — говорил Мейерхольд. — Я утверждаю, что спектакль на премьере никогда не бывает готов, и не потому, что мы не успели, а потому, что он «дозревает» только на зрителе… Сальвини говорил, что он понял Отел- ло только после двухсотого спектакля. Наше время — время других темпов, и потому, сократив вдесятеро, скажем критикам: судите нас только после двадцатого спектакля». Плисецкая так ценила мнение людей, которые были для нее авторитетом, что, не дожидаясь двадцатого спектакля, звала Лилю Юрьевну с Василием Абгаровичем на генеральную репетицию, когда роль впервые проверялась на публике. И не было случая, чтобы они не откликнулись и Лиля Юрьевна не сказала бы ей все без прикрас (обычно прикрас и не требовалось). Но чтобы «генералка» прошла без ЛЮ? Такого никто не упомнит.

У Лили Юрьевны была теория, что художник должен страдать, испытывать лишения, чтобы создать настоящее произведение. Приводила в пример Достоевского, Маяковского. Маино время было нелегким, и она, наоборот, считала, что лучше иметь хорошие условия, однако всегда эти «хорошие условия» отсутствовали, и всего ей приходилось упорно и долго добиваться. Она с первых же шагов на сцене озадачила изяществом классических линий в сочетании с чувством современности. Это было необычно, что и породило растерянные рассуждения балетмейстеров: «Какая же ты Зарема? Тебе надо танцевать кроткую Марию». Но в «Бахчисарайском фонтане», даже в ту пору казавшемся архаичным, задыхаясь среди изобилия шальвар, кальянов и тюбетеек, ее Зарема взрывала мещанский мирок ориент-балета ничем не стесненной экспрессией танца.

«Почему ей не дают танцевать то, что она хочет и может! — возмущалась Лиля Юрьевна. — Что у них там за балетмейстеры? Неужели эти дураки не видят, что она создана для «Лебединого»?!»

«Какая же ты Одетта? Твое дело — знойная Зарема!» — твердили ей, отговаривая от «Лебединого озера». Но она его отвоевала, она танцевала Одетту-Одилию по всему миру, и ни один, кто видел Плисецкую в этом балете, не забудет ее.

«При чем тут Китри? Твое дело — нежная Одетта», — услышала она, когда захотела танцевать в «Дон Кихоте». «Опять двадцать пять», — заметила по этому поводу ЛЮ. Майя долго добивалась Китри. Сначала ей дали небольшую вариацию в четвертом акте, и зрители устроили ей такую овацию посреди действия, что спектакль задержался на четырнадцать минут.

Ни один балет не был ей предложен, всего она добивалась страдая, и никак не разделяла теорию Лили Юрьевны, что мучения украшают создания художника.

И Майю, и Родиона Щедрина ЛЮ знала еще до того, как они познакомились друг с другом. И знакомство это произошло у нее в доме. «Однажды мои друзья Лиля Юрьевна и Василий Абгарович предложили мне послушать запись их домашней фонотеки, — писал Щедрин. — Я услышал, как Плисецкая пела музыку Прокофьева из балета «Золушка», и запись меня поразила. Прежде всего то, что у балерины оказался абсолютный слух — все мелодии и даже подголоски она воспроизводила точно в тональности оригинала, а ведь в то время музыка Прокофьева была достаточно трудна для восприятия. Несколькими днями позже к Лиле Юрьевне пришел в гости знаменитый актер Жерар Филипп. Она пригласила нескольких писателей, художников, Майю, меня… Так мы познакомились».

И двадцать пять лет две семьи Плисецкая — Щедрин и Брик — Катанян нежно дружили и в чем-то сотрудничали. Щедрин писал музыку к пьесе Катаняна, еще будучи студентом. Молодая семья очень считалась со вкусом и умением ЛЮ устраивать уютное жилье, и многое в их квартире сделано было по ее совету. В 1963 году они переехали в кооперативную квартиру на улицу Горького. И ЛЮ ездила с ними по магазинам, выискивая что-то красивое и удобное, и советовала, какие мелочи привезти для жилья с гастролей.

Унижения и несправедливости, которым подвергали Майю в театре много лет, вызывали у ЛЮ огромное сочувствие и страстное желание помочь. Унижения? У Плисецкой? Да, именно у нее, как ни у кого другого в театре.

В 1953 году уже вспыхнули зарницы неприятностей, которые будут терзать балерину годы. Годы! Вот ее рассказ по возвращении из Индии в 1953 году: «Из Рима в Дели лететь несколько часов, а вечером там сразу концерт. Я села на переднее место, а наш хмырь-стукач стал меня сгонять, чтобы сесть самому. «Нет, я не сойду, я классическая танцовщица, мне нужно вытянуть ноги, иначе они затекут. Мне же вечером танцевать!» — «Я тебе покажу, какая ты классическая танцовщица», — пообещал он мне».

И слово сдержал. Обо всех «невыездных» безобразиях, обидах и несправедливостях с гневом и болью написано самой Плисецкой в ее книге. Но расскажем, как все же восторжествовала справедливость, поскольку не последнюю роль здесь сыграла Лиля Юрьевна.

Итак, Плисецкая «невыездная», меченная клеймом КГБ. Весь театр ездит по миру, а его прима сидит дома и смотрит в окно на очередь в Мосторг. Каких только попыток не предпринимала Майя, но вырваться из клетки не могла. Лиля Юрьевна, сочувствуя и расстраиваясь, решила, что Майе надо написать письмо Хрущеву и передать его через Арагона, который был в это время в Москве. «Писать нужно на самый верх. Однажды мне помогло письмо Сталину о Маяковском. Теперь Плисецкая должна написать Хрущеву, только ему!» — настаивала она.

Она заставила Арагона, Эльзу, Василия Абгаровича, Щедрина и Майю написать письмо от имени Плисецкой — про издевательства и несправедливости. Но встреча с Хрущевым, увы, на сей раз не состоялась.

Раздосадованная Л Ю не унималась. За спиной у Майи они с Василием Абгаровичем решили послать Щедрина на прием к Шелепину — тогдашнему главе КГБ. Всеми немыслимыми способами узнала Лиля Юрьевна номер телефона, и из ее квартиры Щедрин позвонил. Но говорил он ненастойчиво, и его согласился принять лишь заместитель.

«Никаких замов! Только к первому!» — жестко сказала ЛЮ, и все вспомнили слова Маяковского: «Лиля всегда права». Она была недовольна, что столько трудов потратила на добывание телефона, а Щедрин говорил робко (да ведь молодой был!), и настаивала на вторичном звонке. «Никаких замов, только к первому!»

Во второй раз «там» попросили телефон Щедрина, чтобы ему можно было отзвонить из приемной. В штаб-квар- тире Лили Юрьевны думали, что в очередной раз отфутболили. Но не зря она настаивала, дело поручили заместителю Шелепина, генералу КГБ Питовранову. Именно он передал письмо Плисецкой Хрущеву и устроил встречу ее с Шелепиным. Ей сказали, что Хрущев ей поверил и «оснований не доверять ей нет». Оковы пали.

И Америка, а затем и весь мир увидели Плисецкую. И Лиля Юрьевна радовалась, кажется, не меньше, чем Майя и Щедрин…

Больше всех балерин на свете ЛЮ любила Плисецкую, а больше всех ее балетов, как она уже говорила, «Лебединое» и «Кармен-сюиту». Последний, как известно, был ультрановаторским, на премьере зал раскололся, и Лиля Юрьевна, конечно, была среди тех, кто аплодировал, а не шикал.

А министр культуры Фурцева возмутилась от всей души: «В кого вы превратили национальную героиню испанского народа?!» «Тут все поняли, что она не читала Мериме и спутала эту путанку с Долорес Ибаррури», — засмеялась Майя, но вообще ей было не до смеха: следующий спектакль вдруг запретили. Она заметалась: в чем дело? Оказалось, что 22 апреля — день рождения Ленина, а табачницы в таверне сидят, широко расставив ноги, срам один! «Боже мой, какая дура эта Фурцева! Что же придумать? — заволновалась ЛЮ. — Может быть, позвонить в ЦК? Что за причина — ноги врозь? Уже и этого нельзя?»

В этот вечер посадили табачниц нога на ногу — комар носу не подточит! — и спектакль состоялся. Но вообще балет оставили в репертуаре только после угрозы Плисецкой покинуть сцену, если его запретят. Ибо это ее кредо — «Кармен» для нее — исповедальня. В искусстве мы знаем такие высокие примеры — «Памятник» Пушкина, Шестую симфонию Чайковского, «Автопортрет с красными лилиями» Натальи Гончаровой, «Отказываюсь быть. В Бедламе нелюдей…» Цветаевой.

В начале шестидесятых ЛЮ посоветовала Родиону Щедрину, тогда еще начинающему композитору, написать оперу, действие которой происходит… в колхозе! «Надо же делать что-то новое!»

Щедрин сочинил музыку, интонационный мир которой воспроизводил жанр частушки. Поставленный в Большом театре, где привыкли к королям и куртизанкам, спектакль успеха не имел. Это обескуражило всех, но не Лилю Юрьевну. «Вспомните «Кармен» или «Ревизора», — сказала она Щедрину. — Все они на премьерах проваливались. Так же, как «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича. Слушатели еще не доросли до вашей музыки». Она оказалась права. Оперу «Не только любовь» ставят и в России, и в других странах, выпускают диски, а выдающиеся певцы и музыканты исполняют музыку и сегодня.

С Щедриным ЛЮ часто разговаривала о музыке, она ходила с ним на концерты классики, слушала ее внимательно, как стихи, а не между прочим. Терпеть не могла, когда во время игры разговаривали. Шостакович, Стравинский, Вайнберг, Щедрин, очень любила Таривердие- ва. Не пропускала выдающихся исполнителей — Микельанджело, Рихтера, Шварцкопф… Очень любила «Болеро» и «Ля вальс» Равеля. Часами могла слушать Моцарта. В опере были пристрастия — «Пиковая дама», но только в постановке Мейерхольда, и «Леди Макбет» Шостаковича. Луиджи Нонно прислал ей запись своей оперы, и она внимательно прослушала ее от начала до конца на проигрывателе. Потом Нонно прислал ей сонату, посвященную ей, но на нотной бумаге, и она досадовала, что не может ее послушать.

Многочисленные письма подтверждают, сколь интересным и искренним было общение этих людей все долгие годы их знакомства.

* * *

За четыре года до смерти Лили Юрьевны дружба и любовь с Плисецкой и Щедриным кончилась. Объективности ради следует сказать, что отношения прервались по вине Лили Юрьевны, и причина была нелепая.

Про ссору этих людей мне писать трудно, ибо я не был свидетелем разговоров, а лишь поверенным двух сторон, которые, кстати, говорили одно и то же.

Итак, к восьмидесятилетию Маяковского С.И.Юткевич и В.А.Катанян задумали сделать на ТВ фильм о Маяковском и кино (я писал об этом выше). Как всегда бывает в таких случаях, заявку должен был утвердить председатель Гостелерадио Лапин, и чем больше знаменитых фамилий было в заявке, тем лучше (одного Маяковского мало?). Пригласили Игоря Ильинского комментировать и Щедрина писать музыку. Он сказал Лиле Юрьевне, что к тому времени, через год, когда надо будет писать, он будет занят другой работой, у него уже договор.

Ну вы подпишите эту заявку сейчас, для солидности, а через год видно будет, — сказала Лиля Юрьевна. — И я попрошу вас лично передать эту заявку Лапину из рук в руки, он вас знает и ценит.

Щедрин, предупредив, что не сможет заниматься музыкой к Маяковскому, скрепя сердце поставил свою подпись. Упорно он добивался свидания с Лапиным, чтобы передать «из рук в руки». Тот, узнав о чем речь, неохотно пошел навстречу, и Щедрин, из любви к Лиле Юрьевне и Василию Абгаровичу, долго его убеждал в интересное- ти затеи. И картину включили в план. (Доносы из музея Маяковского появились уже тогда, когда картина подходила к концу.)

Через год, когда пришло время писать музыку, Щедрин сказал ЛЮ, что он же предупреждал, что будет в это время занят и не сможет писать музыку к фильму Сергея Юткевича. И что можно пригласить другого композитора.

Лиля Юрьевна, по-видимому, забыла, что Щедрин говорил ей год назад о своей занятости, обидевшись и разозлившись, в гневе повесила трубку. Щедрин обиделся, что Лиля Юрьевна несправедливо поссорилась с ним, а Майя обиделась за Родиона… Хотя причины были нелепы, они перестали разговаривать и встречаться. Обе стороны жалели о ссоре, и вот-вот должны были наладиться отношения. «Я не злопамятна», — говорила Лиля Юрьевна, но времени ее жизни не хватило. «Я ужасно жалею, что не помирился с Лилей Юрьевной перед ее смертью», — сказал Щедрин.

Проблема возраста не могла не волновать Плисецкую, как, впрочем, каждую женщину. Но балерину — особенно:

Время летит быстро, а в театре еще быстрее — оно измеряется сезонами, а сезон — от спектакля к спектаклю. Не успеваешь оглянуться, как новый сбор труппы, и год прошел.

Что же делать? — отвечала Лиля Юрьевна, как бы стараясь несколько ее утешить. — Талант не стареет, а стареет, приходит в негодность материал, из которого талант сделан. Вот Утесов, он петь умеет, держится прекрасно, а голоса уже нет. Материал, голос пришел в негодность, пропал. Люся Ильюшенко с ее «мо» верно заметила: «Приходит опыт — уходит прыжок». У вас в балете это особенно обидно, молодая женщина в расцвете сил и — пожалте на пенсию!

Майя пожала плечами, что в данном случае означало: «Ну, это как сказать». И доказала всей своей последующей жизнью, что она — исключение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.