Глава 26 ФЕМИНИСТКИ И АВАНГАРДИСТЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 26

ФЕМИНИСТКИ И АВАНГАРДИСТЫ

Кроме организации драматургической компании, мы с Лялей сделали вид, что организовали клуб «Гармония», который по уставу должен был что-то развивать и что-то пропагандировать. Под эту фенечку даже провели несколько мероприятий с иностранными деятельницами культуры. Но Ляля могла совершать телодвижения, только если в конце тоннеля лежала пачка денег. Это была не её вина, а беда, в результате которой она уничтожила своё дарование.

Но клуб был придуман, ему хотелось жить. И мы с Эрнандес, подключив позже Иру Фетисову, педагога по сценической речи, решили заняться психической реабилитацией женщин. Шёл 1990 год, и люди вокруг пачками сходили с ума. Мы с Эрнандес были в относительном порядке. Я ещё получала деньги от театров, муж активно ездил на гастроли, удовлетворяя западную моду на русское духовное пение, а сыновья замечательно учились в замечательном лицее. Несмотря на активную светскую жизнь, мне всё же чего-то не хватало. У меня всегда был комплекс спасательницы.

Эрнандес родила сына, муж как-то обеспечивал семью, но и ей не хватало общественных телодвижений. Мы собрали нуждающихся в психологической помощи приятельниц, а других тогда просто не существовало, и начали клубную жизнь. Тогда я ещё не знала, что всякое феминистское движение начинается с компании подруг, которые решили помочь друг другу.

Раз в неделю в подвале профкома драматургов собирались дамы, пили чай и обсуждали общие проблемы. Выглядело это как кондовый девичник, но на самом деле было самопальной психодрамой. Мы с Леной Эрнандес заранее уточняли, у кого какие проблемы и что будем вытаскивать на коллективное проговаривание. Основными камнями преткновения были, естественно, боязнь собственной социальной успешности, собственного тела и собственной сексуальности. Эрнандес считала эти проблемы отечественными и заставляла всех танцевать фламенко, постепенно создав собственную методику психической реабилитации через пластическую.

Это была трудная дорога, потому что советские женщины моего поколения с колоссальным трудом вылезали из джинсов и свитеров, учились вертеть бёдрами и бить ногами дроби. Топнуть ногой чисто символически считалось формой выражения собственной агрессивности, и было так мощно табуировано воспитанием, что у многих тут же начинала болеть голова. Мужья и родственники считали занятия в клубе чем-то совершенно неприличным: то ли лесбийскими оргиями, то ли обучением для занятий проституцией. Некоторые самолично являлись проконтролировать. В девяносто первом году мысль о том, что у женщины может быть какое-то собственное пространство, кроме кухни и работы, выглядела совершенно кощунственной.

Никаких коммерческих целей мы с Эрнандес, естественно, не преследовали. Цену за её занятия назначили 3 рубля, и гонорара ей едва хватало на то, чтобы, возвращаясь домой, купить гостинец детям, гася чувство вины за свое отсутствие. Я же ощущала себя культуртрегером, и даже сласти к чаю пару лет покупала на свои деньги, пока не назначила старосту.

Мимо нас с Леной плыли судьбы, которые часто удавалось подправить, иногда улучшить, но всегда помочь.

В глубокий застой, лет за семь до того, как я увидела живых феминисток, я решила написать настольную, подпольную книгу для женщин. Что-то типа подробной инструкции по выживанию. Трудно сказать, что руководило мной, кроме желания поделиться опытом. Было ясно, что её никто никогда не издаст и что она бесперспективна в смысле славы и денег — вся антисоветская литература специализировалась на прямолинейном обличении, а не на сложносочинённой психологической помощи. Я собралась составить её из семи глав: мужчина-отец, мужчина-брат, мужчина-друг, мужчина-муж, мужчина-любовник, мужчина-сын, мужчина-начальник.

Начала писать, потом почему-то забросила. Я не считала себя феминисткой (потому что не понимала, что это значит), меня просто не устраивали ролевые ограничения мужчин и женщин, и я самопально конструировала, как это можно изменить. Я собиралась писать чисто феминистскую книгу, но не знала этого, как господин Журден не знал, что говорит прозой.

Мы уже полгода гармонизировали сверстниц, когда я первый раз увидела живых феминисток. Это была встреча с западными писательницами, означавшая для них славный русский туризм, а для нас азы правового образования. Пообщавшись с некоторыми из них, я была совершенно потрясена тем, что всё наболевшее внутри меня давно отлито в форму правозащитного движения. Как все советские люди, я представляла себе феминистку немытой профессоршей в джинсах и растянутом свитере, не тронутую мужскими руками. А передо мной материализовались обаятельные сексуально обслуженные раскованные женщины, успешные семейно и социально.

Мои пьесы, подвергающиеся остракизму за привлеченный объём женских проблем, были тут же признаны феминистскими произведениями, дискриминируемыми мужской цензурой. Я обрадовалась и начала активно прочёсывать российское пространство в поисках идейно близких. Довольно скоро обнаружила питерскую феминистскую лидершу Ольгу Липовскую, издающую самиздатовский журнал «Женское чтение».

Ольга оказалась очаровательной молодой женщиной с лёгким демсоюзовским налётом, ей понравилась моя пьеса «Уравнение с двумя известными», и она напечатала её в «Женском чтении». Когда журнал наконец материализовался, некоторым шоком было обнаружение пролесбийской направленности номера. Не то, чтобы я плохо относилась к лесбиянкам, просто я не стала бы печатать эту пьесу в тематическом номере. Но в российском женском движении той поры был страшный винегрет, и немало феминисток косили под лесбиянок, чтобы прикинуться дискриминированными и получить деньги западных фондов, в правлении которых было много лесбиянок.

Потом я познакомилась с московскими феминистками, организовавшими Центр тендерных исследований, и, как руководитель женского клуба «Гармония», получила приглашение на Первую независимую женскую конференцию в Дубну.

Увы, в женском движении, как и среди прочей гуманитарно-научной интеллигенции существовал порядок: если ты «своя», значит, со всеми вместе играешь в игру, которая на афро-азиатских рынках называется «обмани белого». То есть раз нам, русским, экономически плохо, значит, мы должны пристроить к долларам всех своих хороших знакомых, уже научившихся выговаривать слова «феминизм» и «сексизм». Гранты начинали приплывать, и толпы девушек уровня ПТУ стали консультировать людей с психологическими проблемами, толпы неудачниц в научной сфере были объявлены «спецнаукой», толпы бездарных писательниц введены в литературные антологии за правильную идеологию.

Феминизм превратился в философский камень, и, прикасаясь к нему, каждая недоучка и непрофессионалка быстро обращала свой нехитрый интеллектуальный багаж в золото. Те же, кто шарахался от феминистской межпухи, объявлялись носительницами неправильного феминизма.

В основу Первого Независимого Женского форума в Дубне в 1991 году была положена идея «смотра сил женских организаций». Ещё в электричке, идущей в академгородок, я познакомилась с главным редактором газеты «Новая женщина» Ириной Корчагиной. Мы проболтали и прохохотали всю дорогу, не замечая, что за нами пристально наблюдают. В конце пути к нам обратился интеллигентного вида господин:

— Извините, пожалуйста, вы не на форум?

— На форум, — ответили мы.

— Так вы что, феминистки? — вытянулось у него лицо.

— Да, — удивились мы такой реакции.

— А с виду нормальные женщины, — покачал он головой.

Оказалось, что в день открытия форума газета «Московский комсомолец» разразилась статьёй о том, что в Дубну со всего мира съезжаются воинственные лесбиянки, а муниципалитет ничего не делает, чтобы предотвратить эту аморальную акцию. Встревоженные дубнинские женщины готовились выйти на центральную площадь с плакатами «Нет лесбиянкам!» и «Дубна не готова к спиду!», хотя на весь форум было всего две лесбиянки, а остальные были жены шахтёров, матери детей-инвалидов, дамы-просветительницы и т. д.

Цель форума для организаторов заключалась в окучивании иностранок оргкомитетом и в вешание лапши на уши женщинам из регионов. Боясь конкуренции за гранты с женщинами из провинции, оргкомитет поселил иностранок отдельно и не подпустил к ним ни одной интересующейся. До сих пор феминистская элита ведёт себя так с печатной продукцией, на которую получает западные деньги. Информация о возможностях сотрудничества с Западом подаётся с грамотным опозданием — в сентябре вы узнаете, что до мая могли подать заявку на грант, поддерживающий работу вашей организации.

Однако это не уникальное российское свинство, все страны третьего мира именно таким способом осваивали новую экономическую ситуацию.

На форуме тётенек сажали в зале и читали им доклады. С наукой у докладчиков было хило, но иностранные слова все уже выучили. Так что испуганные женщины с периферии стыдливо спрашивали друг у друга в перерывах: «„Гендер“ — это кто? „Социальная видимость“ — это как? „Стеклянный потолок“ — это где?».

Мне предложили сделать научный доклад о том, как в клубе «Гармония» происходит психическая реабилитация, всё равно же я буду потом просить на это денег. Я возразила, что наукой не занимаюсь, профессия моя писатель, липу делать мне незачем, а денег мне ни от кого не надо, потому что верю только в те инициативы, которые сами себя кормят. Меня не поняли, спросили, что могу сделать для конференции, я предложила устроить культурную программу: уговорить пару студий бесплатно сыграть симпатичные спектакли, показать свой фильм, устроить вечер женской поэзии и прозы.

Тут произошло странное. Одна из влиятельных дам в оргкомитете объявила, что не уверена в том, что я привезу на конференцию правильное искусство, и что она предварительно должна посмотреть, достаточно ли это феминистские явления культуры. Вспомнилась пожилая тётенька из минкульта, такая не шибко образованная, битая жизнью с кукишем волос на затылке и авоськой с продуктами. В советское время она ходила принимать спектакли в московских театрах. Сидит такое чучело, и все затаив дыхание смотрят, дрогнет у неё бровь или нет, закроет или не закроет годовую работу огромного коллектива, найдя в её гриве идеологическую вошь.

От заявления о феминистской цензуре я озверела, хлопнула дверью и похоронила идею культурной программы. Под финал конференции оргкомитет попытался учредить единую женскую организацию. Съехавшиеся из регионов тётеньки не понимали, кто тут кому Вася, что такое феминизм и во что идёт игра. Им не дали выступить, их не пожелали выслушать, им не пообещали помощи. Каждая из них была делегирована совершенно конкретной бедой совершенно конкретного географического места и совершенно не понимала, какое отношение к ней имеют слова «Декларация прав человека», ЮНЕСКО и прочие по тем временам «слова-паразиты», которыми жонглировал оргкомитет перед западницами.

Становилось ясно, что, проведя форум, оргкомитет поедет тусоваться за границу, а тётеньки, представленные как его электорат, уедут в свою тяжёлую жизнь с чем и приехали. Недовольство рядовых участниц росло, но они были слишком забиты, чтобы выразить его вслух. Масло в огонь подлила культурная программа-авангардистская кинуха, в которой декадансно выглядевшие лесбиянки читали стихи и занимались любовью на кладбище. Тут тёток прорвало, они заскандалили, а я выступила с обличительной речью.

А на следующий день было закрытие, и большинство не проголосовало за дочерей лейтенанта Шмидта. Оргкомитет змеино улыбался мне, а самая горячая возмущённо заорала: «Я бы ещё поняла, если бы ты сама хотела возглавить эту организацию, но тебе ведь она не нужна!».

Именно так они понимали корпоративную этику. Вернувшись в Москву я написала в газету «Гуманитарный фонд» разгромную статью «Феминистский утренник в Дубне». На второй форум, меня, естественно, не пригласили, и началась холодная война, которая не слишком меня занимала. Со временем получилось, что средства массовой информации назначали меня без спросу главной феминисткой страны, и феминистская общественность, естественно, бесилась и опровергала, называя меня неправильной феминисткой.

Я действительно первой назвала себя феминисткой в прессе. Почему-то тогда все боялись, существовал стереотип, что феминистка — это женщина, у которой не ладится с мужиками. У меня ладилось, я могла себе это позволить. Конечно, сначала меня воспринимали как монстра, и я такого наслушалась, что можно было разочароваться в человечестве.

На одной из университетских феминистских конференций я познакомилась с Ирой Юрной. Это был первый случай дружбы, сложившийся из одинакового понимания большинства вещей. Ира выросла в Таллине, и понятия, до которых мы тут долго доходили, стукаясь лбом в стену, впитала в европейском воздухе. Она была журналистом, не делала профессии из феминизма, и так же как я, считала его набором убеждений. Ещё мне ужасно нравилось Ирино «чистоплюйство» — в мутной воде игрищ российских феминисток с западными фондами ловились большие деньги, а Ира не участвовала ни в одном сомнительном предприятии.

К сорока годам я поняла, что нельзя близко дружить с женщинами, истово озабоченными тем, что у тебя уже есть, а у них никогда не будет. При этом, совершенно не важно, социальная это успешность, сексуальная или семейная.

Судьба моей первой книги была непростой. Юный книгоиздатель, пишущий стихи, играющий на бирже и невероятно сильно пьющий Руслан Элинин, сначала относился к идее с придыханием. Ему льстило, что я, уже официально признанная писательница, подписала договор с издательством, нарисованным в воздухе. Потом маятник качнулся, молодой поэт заболел новорусскими болезнями и начал объяснять с горящими глазами, что издательству это не выгодно, а настоящая поэзия — это если купить несколько рефрижераторов, которые будут возить сюда колбасу из стран соцлагеря.

Руслан впахался в одну из подобных афер, когда книжка была отпечатана и её надо было забирать из типографии, а издательские деньги оказались вложены в очередные машины с колбасой. Он позвонил и виновато соврал:

— Извини, пожалуйста. Я обанкротился, с книжкой кранты, достань где-нибудь шесть тысяч, а то они выкинут её на помойку.

Я обалдела. Таких денег у меня не было. Сзади на книжке было написано про то, что издаётся на деньги автора, но это была бухгалтерская игра, так было выгодней. Не хотелось, чтоб готовую книгу выбросили на помойку, и я пошла в Литфонд клянчить ссуду. Благодаря заступничеству директора Литфонда Людмилы Мережко даже получила ее.

Типография не выбросила книжку, а её редакторша, замечательная поэтесса Людмила Вязмитинова, вечно прикрывавшая Руслана в его необязательности, самолично грузила её для перевозки. Итак, три тысячи экземпляров были привезены в нашу квартиру, и до сих пор большая их часть там и живёт. Конечно, я могла отдать её распространителям, но решила, что три тысячи — это для подарков. Наверное, у меня к ней было неадекватное отношение, как к первой кукле, как к первой любви. Киплинг говорил: «Мужчина помнит трёх женщин: первую, последнюю и одну». Книга «Пьесы для чтения» была первой.

Видимо, опыта с Русланом мне показалось мало, и я вскоре взялась за издание книги своего троюродного английского брата — по линии деда Ильи — Питера Дедмана «Натуральная еда». Это было замечательное издание, бестселлер, покоривший Англию двадцать лет назад, написанный как советы по гармоничному образу жизни с сильнейшим буддистским влиянием и кучей рецептов. Питер был создателем первого магазина натуральной пищи в Лондоне, позже владельцем клиники иглотерапии, а сейчас — главный редактор журнала по иглотерапии и автор энциклопедии иглотерапии.

После того, как был сделан английский перевод, я практически переписала книгу и заменила все лечебные народные рецепты, потому что Питер использовал в них травы и водоросли, не имеющие местных аналогов. Книжка получилась милой. Издатели хватались за неё, потом начинали думать, считать, а я нервничать, и тут появилась тётенька, из таких крепких коммунистических конъюнктурщиц, прежде писавшая статьи о советских национальных классиках, и предложила своё издательство «Культура и традиции». Звалась она Маргарита Ламунова. Была в отличие от Руслана членом Союза писателей, производила солидное впечатление, и у нас был некий общий круг. Я пришла подписывать договор и что-то вякнула, обнаружив в нём отсутствие строчки об инфляции.

— Что вы, Машенька, — удивилась тётенька. — Зачем это нам? Мы же интеллигентные люди!

Книжка была явно коммерческой, в договоре было написано о тираже 100 ООО экземпляров, и я, примерно как в истории с бриллиантами, стала ожидать богатства. Я ждала, тётенька тянула, а инфляция бежала. Мне пудрили мозги о сложности издательского дела, я верила. Мне рассказывали о трудности продажи, я соглашалась. Книжка вышла омерзительного жёлтого цвета, тиражом 50 ООО с изуродованными уменьшением иллюстрациями английской художницы, у которой издательница даже не спросила разрешения.

Когда дело дошло до выплаты гонорара мне и Питеру, тётка предложила мне один авторский экземпляр книжки и сумму без учёта инфляции. На момент заключения договора сумма означала пару приличных автомобилей. На момент выплаты — пару комнатных туфель. Я даже подумала, не поискать ли бандитов. Потом испугалась таких мыслей и решила, что бог накажет госпожу Ламунову покруче рэкета. Получать этот гонорар я отказалась, с тех пор тётеньку не видела; говорят, она продала издательство и торгует сигаретами. Думаю, что ничего хорошего у неё всё-таки не вышло.

Объяснить эту историю моим английским родственникам, естественно, невозможно. Они уверены, что я гнусно не поделилась с Питером, хотя при обсуждении истории вежливо кивают головами. Тем не менее я рада, что книга появилась в России, и меня часто за неё благодарят.

Как-то на правлении Гуманитарного фонда ко мне подошёл лидер смоленских авангардистов, поэт Саша Голубев, и предложил организовать фестиваль авангардистского искусства в Смоленске. До этого мы ограничивались попытками проникнуть в мероприятия хозяев жизни, чтобы установить там собственный порядок, здесь резко предлагалось стать большими самим. Саша Голубев был из комсомольских начальников города, он выбил местные деньги и задействовал инфраструктуру, остальное было отдано нам на откуп.

Поднимали это три человека: сам Голубев, председатель Гуманитарного фонда Миша Ромм и ваша покорная слуга. Со всей страны на пару недель были собраны представители нового искусства, расселены по гостиницам, накормлены по ресторанам и организованы в вечера, дискуссии и семинары. На мне была театральная мастерская, состоящая из застольных спектаклей новой драматургической компании и улаживания конфликтов. А конфликты росли как грибы.

Первый вечер в филармонии мы построили как парад звёзд. Покойная поэтесса Нина Искренко изображала хепенинг, читая стихи «к мужчине» и кидаясь в зал пустыми пивными банками. Потом перешла к иллюстрированию стихов расстёгиванием кофточки, доведя процесс до демонстрации живота и груди.

Вслед за ней Олег Хлебников читал жалобные стихи про то, как русские девки уезжают в Израиль. Авангардистка Ры Никонова с голыми плечами в цветастых колготках и нарукавниках диких цветов читала стихи из одних гласных и одних согласных, дудела в картонную воронку и извлекала из гортани прочие космические звуки.

Потом господин Пригов завопил стихи десятилетней давности, главный полиндромщик страны Бонифаций начал качаться на занавеске, уличный перфомансист Тиль запрыгал по залу с еловыми ветками в зубах. Сочувствующие визжали и свистели, шокированные краснели и хмурились, а филармонические уборщицы в ужасе крестились на столичных гостей, стоя в дверях.

Вечером участников фестиваля ждало помещение дансинга с накрытыми столами. Быстро набравшись на халяву, господа авангардисты бросались к микрофону с ненормативными текстами, русскими народными песнями и обличительными монологами к своим же андеграундным паханам. Тиль завис под потолком на металлических конструкциях, позируя телевидению. Началось битьё бутылок, и два авангардиста вынесли на эстраду на стуле спящего третьего. Тот не то чтобы проснулся, но начал обильно извергать из своего желудка выпитое и съеденное. Корешей это так возбудило, что они начали танцевать вокруг него на битых стёклах и извергнутом. Пожилые литературоведки тащили в номера наименее пьяных и наиболее пригодных поэтов, молодые трепетные авангардистки распевали матерные частушки и гимн Советского Союза.

Как организаторы, мы с Голубевым больше всего боялись начала битья стёкол, поскольку бюджет фестиваля не был на это рассчитан, и стали агитировать еще держащихся на ногах представителей творческой элиты возложить цветы к памятнику Пушкина. Горстка их таки была доведена до «солнца русской поэзии», путь к которому усеялся нетрезвыми телами, как Куликово поле трупами. Возле Пушкина, несмотря на униженные просьбы телегруппы, авангардисты не сумели выдавить из себя ничего, кроме унылых тривиальностей, восторженного пьяного скотства и глубокой нежности к самим себе.

Как человек, выросший в атмосфере театрального стёба, я была глубоко разочарована. А как мать Петра и Павла, расстроена — я привезла сыновей на фестиваль за свой счёт, чтобы показать им праздник нового искусства.

Ворвавшаяся ко мне в номер администраторша долго орала, что они видели фарцовщиков, проституток, партработников, спортсменов, но такого… такого даже не предполагали.

В ночной оргии не было ни меры, ни вкуса. Какую-то служащую гостиницы поэты закатали в ковёр, какую-то пытались изнасиловать. Драк было не сосчитать. Крали и ломали всё, что плохо и хорошо лежало, одновременно с этим совершенно искренне представляясь персоналу национальным культурным достоянием.

На второй день персонажи очертились ещё ярче. Кроме возлияний их интересовало, в достаточно ли престижном месте прозвучат их бессмертные строки относительно собутыльников. Один, например, отказался читать свои стихи в музее, мотивируя тем, что музей — в здании церкви, стихи — похабные, а он человек глубоко религиозный. Второй, на четвереньках вползший в поезд ещё в Москве, ехал с докладом «Метафизика авангарда», но по пьяни потерял сумку с текстом, и видел свою роль на фестивале в попытках вломиться в гостиничный номер спортсменок, откуда неизменно вылетал с синяком и воплем «Суки, не дают русскому поэту!»

Третий сутками обучал американского поэта фразе «Поспособствуйте тремя рубчиками на опохмел!» Четвёртый в белой горячке твердил, что он подпольный миллионер, тайный брокер фирмы «Алиса» и скоро скупит всю поэзию. Четвёртый добыл трёхлитровую банку бормотухи и бегал по номерам, предлагая всем отхлёбывать, символизируя глубокое поэтическое братство. Пятый, разувшись, водил на верёвочке шестого, читавшего матерные стихи… Как мы шутили об этом к концу фестиваля, перефразируя тезис о некрасивых женщинах: не бывает плохой поэзии, бывает просто мало водки.

Когда всё это действо на финале погружалось в вагоны, билетов оказалось значительно больше, чем поэтов. Отчаявшись, Саша Голубев начал пересчитывать представителей нового искусства. В этот момент в вагон вносили глубоко алкоголизированного представителя «Эха Москвы», завопившего: «Поэтов считать по головам не позволю!», и тут же заснувшего до Москвы.

Умом я понимала, что выздоровление от соцреализма лежит через операционный прорыв гнойников. Но именно в Смоленске резко поняла, что образ сестры милосердия в гнойной хирургии совсем не то, к чему я всю жизнь себя готовила.

Странный скандал произошёл после фестиваля. Моя близкая приятельница замечательный критик Алёна Злобина, иногда печатающаяся под псевдонимом Ангелевич, написала обо всём этом статью. Среди описаний карнавала был отмечен и номер Нины Искренко, о котором было сказано, что поэтесса показывала «вялый живот и не лучшую в мире грудь». Нина пришла в неистовство и потребовала, чтобы все авангардистские генералы, типа Ерёменко и Пригова, заклеймили позором критика, что и было сделано. И в газете «Московский комсомолец» появилось совершенно идиотское письмо про то, чтобы критик Ангелевич не смела нападать на талант поэтессы Нины Искренко. Большая часть подписантов не ездила на фестиваль, а поставила свои подписи «по телефону», что омерзительно сильно напоминало «Пастернака не читал, но осуждаю».

Мне позвонили из газеты и попросили написать, что думаю. Я написала, что одинаково уважаю творческую свободу Нины Искренко, желающую устраивать стриптиз во время чтения стихов, и творческую свободу Алёны Злобиной-Ангелевич, желающую это комментировать. И что я против создания зоны новых неприкасаемых для критики, и непонятно, нужно ли было завоёвывать гласность, чтобы затыкать неугодные рецензии коллективными письмами. И, как ведущая вечера в смоленской филармонии, заверила, что Нина демонстрировала не лучшие, но и не худшие, на мой взгляд, грудь и живот.

Когда статья уже была набрана, я случайно встретилась с Ниной Искренко в ресторане ЦДЛ. Сказала о завтрашней статье, и вдруг она заплакала и попросила, чтобы статья не выходила. Вид слёз сломал меня, я побежала звонить и как-то уговорила снять материал. А вскоре стало известно, что сразу после фестиваля у Нины обнаружили рак груди. Потом она умерла.

Это была печальная история о великолепной поэтессе и недолюбленной женщине, считавшейся в компании своим парнем, почти не умеющей строить отношения с женщинами; так и не успевшей толком пожить «в российской свободе». Стилистика стриптиза совершенно не соответствовала Нининому способу осваивать аудиторию. На фестивале она ещё не знала диагноза. Это было предчувствие, вырвавшееся пластическим криком: «Ну, вы, кретины, я ведь красивая женщина! Хоть сейчас увидьте это!». Не увидели… Как всегда опоздали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.