Глава 23 АУРОВИЛЬ ПО-ПАСТЫРСКИ

Глава 23

АУРОВИЛЬ ПО-ПАСТЫРСКИ

Как у всякой романтической идиотки, у меня была мечта-идея о городе солнца. Давным-давно я узнала об индийском городе, находящемся недалеко от Бенгальского залива, по имени Ауровиль. Я была поклонницей Шри Ауробиндо, утверждающего, что совершенное общество не может быть создано или состоять из людей, которые сами несовершенны. Я знала, что Ауробиндо и его ближайшая соратница, француженка Мира Ришар, построили совершенный город. Мира Ришар написала идеологический концепт; лучший ученик Корбюзье, Роже Анже, разработал архитектурный план города; и 28 февраля 1968 года собравшиеся из разных стран пятьсот людей начали жизнь в Ауровиле.

Городская архитектура сочетала в себе дерево, стекло, камень, металл и тростник. В городе не существовало фамилий, женщины рожали в своих домах, автомобили были запрещены, а их место занимали велосипеды. Жильё строилось на деньги общего фонда, новому жителю давался годовой испытательный срок на этические правила, принятые здесь, в жизни города использовались только экологически безопасные технологии, например газ добывался из закваски биомассы от отходов ферм.

Это не было академгородком, это не было сектой. Это просто было место, в котором приличные люди договорились жить по приличным правилам.

Короче, я решила устроить в Пастырском Ауровиль и с удовольствием расскажу, что из этого получилось.

Первым приехал кинодраматург Аркадий Сарлык, тот самый член профкома драматургов, что попал в Книгу рекордов Гиннесса за самое долгое хождение спиной вперёд. Он купил хату, половина крыши которой была шиферная, половина соломенная с дырками. Привёз симпатичную очередную жену, маленькую дочку, пишущую машинку, гитару и гирю. Себя, машинку, гитару и гирю он поселил под шифер, остальных под дырявую солому.

Мы были для селян парой непонятной. «Честные люди целое лето отдыхать не могут», — твердили они мне с укоризной. То, что Саша певец и на лето просто отказывается от гастролей, сомнению не подвергалось, поскольку он орал оперные арии на все окрестные поля. Со мной было сложнее: молодая, ничего не умеет, на работу не ходит. Ясное дело, спекулянтка. Но спекулянтов уважали только тогда, когда от них был толк в виде пёстрых клеёнок, календарей с котятами и конфет в ярких фантиках. Я выглядела как подлая спекулянтка, которая вместо того, чтобы думать о том, как чего хорошего привезти из Москвы соседям, расхаживала в длинном платье и широкополой шляпе по саду, писала что-то в тетрадку и врала, что работает писателем. Ежу было понятно, что писатели такими не бывают.

Вот Аркаша Сарлык в глазах села был настоящим писателем. Во-первых, мужик. Во-вторых, имел бороду. В-третьих, пил водку и травил байки. В-четвёртых, с комплексом стареющего супермена, например, в светской беседе с Сашей вдруг делал рекламную паузу.

— Спорим, больше меня на одной руке не подтянешься?

И они, как два малолетних идиота, забыв об обсуждаемом предмете, шли искать дерево и соревновались до полного изнеможения. Аркаша был из тех, кто до глубокой старости ищет себя то в искусстве, то в браках, то в спорте, то в путешествиях, то в бизнесе, то в приколах. Он всё время рвался к «настоящей жизни», но совершенно не представлял себе, что это такое. В финале обитания в селе Аркаша взял байдарку, посадил в неё малолетнюю дочку и поплыл по Днепру в Чёрное море. Доплыл он до моря или только доехал до станции, мне неизвестно; но на следующий год отдыхать не приехал, и старики на Паланке приняли решение, что «сам утоп, да и дытинку утопил, окаянный», и долго плакали. Поскольку мир за пределами села не существовал, то мне было довольно трудно убедить стариков, что все живы, а Аркаша охотится в данный момент на кенгуру в Австралии. Старики обиделись.

— На шо ж ему те кенгуры, прости господи? — сокрушался Христофорыч. — Зайцев у Пастырском як грязи пид ногтями! На шо ж он у ту Америцу поихал?

— Не в Америку, а в Австралию, — уточняла я.

— Я ж и казал в Америцу. Шо я не знаю, где та Встралия? Я у самом Берлине ще на войне був! — прояснял Христофорыч.

Вторым приехал поэт-песенник Володя Шилёнский. Он изколесил всё Пастырское и купил за триста рублей развалюху в хуторе Свинолуповка, очаровавшись названием. Его хватило на один сезон, и свинолуповская фазенда, видимо, пала под натиском дождей и лопухов. Потом появилась художница Оля, когда-то частно обучавшая моих сыновей изобразительным искусствам. Она привезла хахаля, литератора полупатриотического разлива, и купила на свои деньги, но на его имя дом. Потом бросила хахаля. А потом бросила дом. Инициированная мной русская экспансия в Пастырское продолжалась.

Долго приглядывала дом моя подруга Лариса. Её логика была непонятна, она моталась в соседнее село, шастала по придорожным улицам, а возле моего стоял весёленький пустующий кирпичный дом Василя Собачки. Лариса то поселялась в огромном неотремонтированном доме у шоссе, варила варенье из хозяйских фруктов, потом передумывала и уходила. То вела переписку с москвичами, хозяевами конурки на Паланке, то селила у меня дочерей. То приезжала с придурочным мужем утренним поездом, он стирал носки, вешал их в саду, потом устраивал Ларисе скандал и уезжал без носков в Москву. То вела беседу с Христофорычем, что будет у него каждое лето снимать, а потом получит его дом по завещанию. Когда дом Василя Собачки приехали смотреть покупатели и их всё устроило, Лариса наконец приняла решение, и мы всей Паланкой бросились умолять Василя продать дом Ларисе. Василь согласился, несостоявшиеся покупатели специально приезжали, чтоб нас обматерить, а Лариса стала соседкой. Однако планы о том, как мы снесём общий забор, а вместо него посадим аллею роз, по которой будем ходить друг к другу в гости, начали потихоньку таять. Поселившись рядом, мы вдруг увидели, что живём совершенно по разным законам в совершенно разных мирах. Первым делом Лариса поселила в доме мать, чтобы на какое-то время освободиться от неё. Более злобного существа, чем эта маленькая полуслепая старушка, я не видела никогда в жизни.

Долгое время я считала её беспомощным существом и пыталась вовлечь в семейные приёмы пищи. Мы часами зазывали её за замечательно сервированный под грушей стол, считая неудобным начать трапезу без брошенной старушки. Она появлялась, с критикой и отвращением съедала предложенное и доставала всех за едой так, что пища уже ни у кого, кроме неё, не усваивалась. Вспомнив, что я отдыхаю со своей семьёй, а не работаю в богадельне, я отменила совместные трапезы.

Вскоре Лариса привезла матери младшую дочь, четырнадцатилетнюю куклу, ходившую в сельпо за хлебом в короткой юбке, огромном декольте и чёрных ажурных чулках. И понеслось. Несмотря на визуальный ряд, подтверждавший полную готовность к употреблению всем мужским населением села, это был ребёнок, которого сдали охранять злобному провокатору, формально являвшемуся бабушкой. Мы терпели, пока из соседнего сада несся их мат-перемат; но когда девочка прибежала, рыдая и жалуясь, что старуха запустила в неё молотком, я посадила её в доме и объявила, что отдам только Ларисе. Старуха в ярости носилась по нашему саду, обещая поджечь дом, побить окошки, и голосила, что со своей внучкой что хочет, то и делает. К ночи девочка сказала низким голосом:

— Тёть Маш, я пойду. А то она правда подожжёт, я её, суку, знаю.

— А если она опять в тебя чем-нибудь бросит, она же психически не здорова? — спросила я.

— Да я тогда её ногой в живот, в окно выпрыгну, и к вам, — ответила девочка.

Всю ночь прислушивались, не происходит ли чего опасного у соседей, а утром проснулись от старухиных воплей.

— Девчонку убили! Скажите хоть, где закопали, где поплакать старухе, что девчонку не уберегла!

В холодном поту мы выскочили на двор, где старуха билась в истерике. Она пыталась бросаться на нас: девочка с утра исчезла, а мы и есть подозреваемые в убийстве и закапывании. Пришлось дать обыскать дом и чердак. Через час ребёнок появился с прогулки всё в тех же ажурных чулках на тридцатиградусной жаре и в той же символической юбке, и необходимо было снова охранять его от бабкиного членовредительства.

А к вечеру был новый спектакль. Гипотетически я понимала, что жизнь в семье может быть и такой, но близко никогда этого не видела. Мне казалось, что старуха внезапно свихнулась, что возле неё девочка в опасности и что обеим должна быть оказана немедленная помощь. Мы пошли к местному врачу, он диагностировал синильный психоз и сказал, что заверит телеграмму дочери. Лариса примчалась на следующий день. Была очень обижена, заявила, что я цепляюсь к её матери, что вообще жизни не знаю и ничего такого тут нет. Забрала девочку и уехала. И только тут со стыдом и ужасом я поняла, почему она искала дом подальше. Потому, что они всегда, каждый день жили так.

А тут приехала некая Галя с дочкой. Галя была едва знакомой мне светской дамой. Но на безрыбье сельского отдыха мы назначили её близкой подругой и носились с ней как дурак с писаной торбой. Галя была мила, остроумна и непропорционально много говорила о своём дворянском происхождении. Она искала себе дом, планировала, как проведёт в него водопровод, поставит самовар и посадит вокруг цвет российской интеллигенции. Это была нежнейшая маниловщина, поскольку битва с бытом составляла половину сельского отдыха. Но Галя не задерживала на этом взор. Как-то она варила абрикосовое варенье в тазу на уличной печке, томно помешивая его веточкой. На двор вошла Мария. Вид Гали с маникюром в белой блузке шокировал её так сильно, что она не сразу глянула на абрикосы, а потом завопила:

— Шо ж ты, девка, глядишь? Вин же ж горыть! — столкнула таз в траву, мгновенно унеслась и прибежала с пригоршнями чего-то тёмного, чем намазала дно таза. — Треба мазать, кады абрикосу томишь!

— А чем это вы намазали? Это какой-то местный секрет? — умилилась Галя.

— Нимае секрету. Козячим гивном, — объяснила Мария. Галя глубоко побледнела.

Всё было славно. Галя присмотрела участок себе и дом сестре. Загорела, выпасла прелестную дочку, которая, бедная, по жизни назначена была играть мамину королевскую свиту, из-за чего сильно запаздывала с собственной биографией. Всё шло как надо, но Галя не умела вести себя около моего мужа. Конечно, понятно: солнце, фрукты, организм вырабатывает много витамина Е, а рядом ходит красивый мужик в одних шортах, тогда как все остальные мужики — пейзане. Я относилась к этому без эмоций, поскольку ни по типажу, ни по возрасту, ни по внешним данным Галя не входила в «группу риска» моего мужа. Она не была рекламно красива, не была хватающим за горло бульдогом и не была полной сироткой. Эти три амплуа действовали на него безотказно, а Галя строила архитектурно безжизненный флирт и была очень неуверенна в себе как женщина. Короче, всё, что она делала, «для цирка было тонко».

За Галей появилась лицейская преподавательница наших детей, назовём её Жанна, с двумя совершенно невоспитанными отпрысками. Конечно, я сама была виновата, позвонила перед отъездом, что сыновья начнут учиться не с первого, а с двадцатого сентября, а она пожаловалась, что сорвались летние планы, и её дети на всё лето в Москве. У меня было чувство вины за своё украинское имение, и я пригласила всю компанию. Старший отпрыск ежедневно и сладострастно доводил маму до публичной истерики: запершись в деревянном туалете, по ночам с фонариком читал Тору и всё время обещал уехать в Москву. Младшая днём сидела под кустом ягод, сметая их, по-моему, вместе с листьями и ветками, а вечером мучилась животом и пила таблетки. Всё, что я готовила, заранее вызывало у неё отвращение. Жанна намекала, что у девочки строжайшая диета, но вставать к плите не рвалась, словно наняла меня в кухарки.

Жанна была филфаковка второго сорта, из тех, что преподают детям не потому, что любят их или умеют с ними общаться, а потому, что не состоялись как учёные. Она бесконечно ныла, жаловалась, была всем недовольна, генерировала у окружающих чувство тоски и требовала ежесекундного утешения за то, что у неё такие чудовищные дети. Вечером, когда гости ложились, мы собирались в своей комнате на семейный совет, обсуждая, как спасти золотые дни отдыха. Выход был найден, когда заметили, что у Жанны трепетные отношения с самогоном. Выпив рюмку, она обязательно громко сообщала, что это лучшее лечение для её язвы и переставала ныть. Боже, как стало хорошо. За завтраком мы говорили о лечении язвы и наливали ей самогона… Они достали нас так, что, когда мы сажали их в машину ехать на вокзал, не могли скрыть радости и устроили на следующий день праздник освобождения.

Истории дачных визитов я рассказываю так подробно потому, что за Пастырским закрепилась дурная слава: пожив там, люди прекращали московские отношения. Считалось, что во всем виноват пастырский климат, и многие боялись приезжать в гости.

И вот, наконец, соблаговолила приехать моя литинститутская подруга испанка Лена Эрнандес. У нас был промежуточный близкий персонаж — поэт Рафаэль Левчин. Я являлась ему боевой подругой по поэтическому цеху, а в Эрнандес он был влюблён. Рафаэль принадлежал к поэтам моего поколения, лидерами которых стали Александр Ерёменко, Иван Жданов и Алексей Парщиков. Стихи писал дивные, но не имел везухи.

Мы не успевали общаться с Эрнандес в институте, хотя мне она была очень интересна. Серьёзная, возвышенная, отлично образованная литературоведка с очень пружинистой походкой. Потом я увидела её в спектакле Александра Демидова «Ромео и Джульетта», где она была занята как пластическая актриса. Потом узнала, что она работает в театре Мицкявичуса. В моём сознании это плохо совмещалось, потому что я ещё не знала, что Эрнандес универсалистка.

В перестройку на канале «2x2» крутили популярный клип с цыганским танцем. Опознав в солистке однокурсницу из Литературного института, работающую в Центральном государственном литературном архиве, я не знала, что и подумать.

— Тут по телевизору ты вроде чего-то пляшешь? — спросила я её по телефону.

— Работаю цыганкой в ансамбле «Джанг», — пояснила она.

Биография Эрнандес была тяжёлой и таинственной. Она родилась в Толедо, училась в школе при католическом монастыре, трагически потеряла отца и брата, попала в Россию с мамой в четырнадцать лет, жила в академгородках по рабочим назначениям отчима, говорила на всех европейских языках, занималась карате, всё время выходила замуж за кого-то непонятного и рожала дома.

Когда она десять лет тому назад сообщила мне, что будет рожать в ванной, я орала как резаная. Сроки подходили, я бесновалась, а она твёрдила: «В советский роддом — только под дулом пистолета».

— Слушай, у меня тут схватки начались так не ко времени, я как раз ванную оклеиваю новой плёнкой. К тому же воды как назло нет, — позвонила она. Квартира Лены была на двадцать первом этаже, и напора воды всё время не хватало.

— До меня успеешь доехать? — испуганно спросила я.

— Да ты что? Зачем я тогда ванную оклеивала?

Через несколько часов она родила замечательную девочку Варю и носилась по дому, а муж звонил дружкам по телефону, рассказывая, как «они рожали», пока не упал спать от усталости. Через два дня Лена уже ставила танцы в одном из московских театров.

Опыт ей понравился, года через два она скова забеременела и снова начала оклеивать ванную. Захожу как-то, Лена мечется между стиркой, уборкой, готовкой и телефоном и говорит: «Смотайся, пожалуйста, в загс, подай заявку с моим мужем».

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— Я подумала, может, хватит детей вне брака рожать, выйду замуж на всякий случай. Самой мне некогда, хрена они поймут, ты или я. Волосики на щёки надвинешь побольше и скажешь, что сильно на морду поправилась. А мне тут достирать надо, ребёнок и собака негуляные.

Я поехала подавать заявку с её мужем. В машине начала листать паспорт. В паспорте были три брака и три развода, он был залит красным вином и изжёван по краям то ли собакой, то ли ребёнком. Я поняла, что с таким паспортом непременно попаду в милицию.

— Юра, — может, повернём обратно? — пугливо попросила я.

— Лена сказала подать заявку, значит, надо подать заявку, — ответил её дрессированный муж.

Слава богу, загс оказался закрытым. А Эрнандес, второй ребёнок которой скоро пойдёт в школу, до сих пор некогда выйти замуж за отца своих детей.

Итак, Эрнандес озарила Пастырское своим приездом. Поскольку у неё в жизни всё происходило вверх ногами, то она отправила мужа в машине с прицепом, загрузив его буфетом, холодильником, швейной машинкой, посудой и прочими приметами отнюдь не пастырской жизни. А сама купила целое купе, засунув туда беременную себя, Варю, собаку и домашнюю утварь, не влезшую в машину с прицепом. Муж, конечно, опоздал к её приезду на двое суток, поскольку плохо усваивал пространственно-временные обязательства. Нам Эрнандес даже не дала телеграммы, материализовавшись на такси, выгребшем все деньги, с Варей на руках, у которой была температура сорок.

Мы давно не удивлялись происходящему с ней. Например, в Москве в лифте собственного дома её пытался изнасиловать крупный господин, невзирая на беременность и Варю в коляске. Лена долго увещевала господина отказаться от своих намерений, потом аккуратно дала ему ногой в причинное место (она какое-то время преподавала карате), спустилась вниз к консьержке, попросила, чтоб лежащему в лифте мужчине вызвали «скорую», и отправилась гулять с ребёнком.

— Я старалась бить не сильно, — сказала она потом. — Но детей после этого у него точно не будет. Я думаю, это справедливо.

Так что от Эрнандес в нашей семье ждали чего угодно, а дети называли её «ниндзя». Погасив Варину температуру без помощи лекарств — а у Лены всегда были свои колдовские приёмы оздоровления — она начала искать дом. Собственно, был договор с москвичами, что купит их задрипанный дом на Паланке, но осмотр оскорбил её эстетическое чувство. А тут насела Ларисина мамаша и начала всучивать их дом. Дом был красивый и начинался от моего забора, Лариса уже многократно объясняла, что жить в нём не будет, так что всё сходилось. Эрнандес переселилась в него и начала наводить марафет с целью в октябре оформить сделку.

Прелестная хатка, превращённая старухой в грязный сарай, мгновенно засияла. Появились элегантные занавески, клетчатые скатерти, керамическая посуда, качели, гамак. Зацвёл палисадник, был вычищен колодец, в который вернулась вода, и т. д.

В доме запахло кофе и флоксами. Лена извращалась до того, что, везя Варю в коляске купаться в пруд, брала с собой плетёную соломенную корзинку с бутербродами в матерчатых салфетках и вычесанного болонистого Ноню с бантом. Учитывая стирку и мытьё посуды колодезной водой, это было не слабо. Я, не отличавшаяся отсутствием трудового темперамента, совершенно не понимала, как она успевает делать в десять раз больше меня. Просто палящее солнце, вынимающее из меня всю душу, было для неё витамином и родным естественным климатом.

Но жизнь в изысканном интерьере не ладилась. Пятилетняя Варька рыдала ночи напролёт, всё время от чего-то отмахивалась и что-то с себя стряхивала. В глазах был страх, причины которого она не могла объяснить. Старухи велели пойти к колдунье бабе Саньке на другой конец села; баба Санька налила банку воды, разбила в неё куриное яйцо, смотрела, плевала и бормотала. Потом объявила, что Варя в порядке, но дом порченый, что Лариска уже приходила к ней, жаловалась, что в доме спать невозможно, по ночам черти бегают. Мне показалось странным, что Лариса скрыла от всех поход к бабе Саньке. Я не особенно мистична, но что-то в этом было. Всегда было неприятно ходить мимо дома ночью. Эрнандес, будучи католичкой, немедленно крестила Варю в соседнем селе, взяв в крёстные певунью Ганну и Христофорыча.

Немного полегчало, но стало казаться, что находящиеся в доме потихоньку свихиваются, и, приходя к Лене на кофе, я нервно озиралась по углам. Когда однажды она ворвалась к нам в шесть утра с криком: «В Москве переворот! Вернулись коммунисты! Горбачёв убит!» — мы, естественно, решили, что жизнь в порченом доме дала обширные результаты. Глаза у неё были как у тяжёлого психиатрического пациента. Она трясла меня и требовала, чтоб я нашла в приёмнике радио «Свобода». Я с ужасом подумала, что история с Ларискиной мамашей повторяется, и кому же теперь давать телеграмму, заверенную врачом. Но тут Саша поймал радио «Свободу», мы превратились в точно таких же пациентов и начали носиться по селу. Билетов в Москву, естественно, не было. В конце августа по трассе Одесса — Москва нельзя было выехать ни с какой взяткой.

Аборигены относились к этому без всякого интереса:

— Так и надо Горбачёву-подлюке, вин нам крупу по талонам зробил! Нехай посидит, нехай сэбэ подумает!

Только когда низко над нами полетели военные вертолёты, старухи заплакали и заголосили: «До помоги!», что означало «до победы», хотя не силились понять, кого над кем. Три дня мы вжимались ушами в приёмники, тряслись, молились, спорили и ссорились. Ещё перед поездкой в Пастырское я обещала одной режиссёрше инсценировать «Капитанскую дочку» и лежала в саду под яблоней, излистывая Пушкина в клочья. А тут по киевскому радио некто Гринёв, пока ещё все украинские власти воды в рот набрали по поводу путча, вдруг говорит: я, мол, присягал президенту, ему и буду служить, а ваше, типа пугачёвское, ГКЧП в гробу видал. Просто сюр какой-то. Думаю, зачем инсценировать «Капитанскую дочку», когда она уже играется на такой сценище?

А ещё были грустные мысли. Садились, разливали горилку и обсуждали, что если гэкачеписты победят, и всех начнут сажать, как было обещано, то мы просто не вернёмся в Москву, а устроимся все в сельскую школу. Я буду преподавать литературу, Саша — музыку и пение, Эрнандес — танец и физкультуру, её муж — компьютерное дело. Вырастим новое поколение, и оно точно уже свергнет коммунистов.

Но прошло три этих ужасных дня, и мы начали праздновать победу. В селе на нас косо посматривали, поскольку не понимали, кто кому проиграл…

Едва зализали раны, нанесённые путчем, как в Пастырском случилось новое событие. Ровно через неделю Эрнандес снова влетела к нам в шесть утра с горящим взором:

— Лариса прислала в дом беременную бабу с четырьмя детьми, пьяным мужем и беременной овчаркой. Они требуют, чтоб я выметалась.

Я поняла, что соседский дом надо срочно освящать, а Эрнандес — лечить.

— Сядь, успокойся, — попросила я спросонья. — Я не поняла, кто беременный?

— Баба и овчарка. Не веришь, пойди посмотри!

Я подумала, что если разделить на три, то Лариса действительно могла прислать каких-то людей с детьми и болонкой. Но почему в дом, который уже практически отдан Лене? Пока я занималась подобной математикой, компания материализовалась во дворе именно в описанном Эрнандес составе и качестве.

Алкашного вида молодые — мужик и изо всех сил беременная баба, бледные плохо одетые недокормленные дети пионерского возраста и кривоногая, волочащая пузо по земле овчарка. Просто обличительное полотно из жизни трущоб.

— Здравствуйте, — сказала гостья. — Вам Лариса записочку прислала.

В записке было о том, что она посылает семью, у которой сложности, и просит меня оказать всяческое содействие. Писала, что понимает, что дом занят Леной, и просит как-нибудь разместить гостей.

— Какие милые ребятишки, — сказала я сквозь зубы, заметив, что дети без разрешения ташат всё, что попадается под руку, а овчарка писает на мои любимые цветы.

— Да, — сказала гостья, поглаживая живот. — Мы с мужем решили, что у нас будет детей столько, сколько бог даст.

И муж, пьяно икая, кивнул лохматой головой.

Мы посовещались, и Лена отправила компанию в домик москвичей, в котором сама собиралась жить. Как испанская интеллигентка, отнесла туда все имеющиеся продукты. Даже бегала через всю улицу с кастрюлей каши для четырёх детей, что не помешало им в этот же день обокрасть соседские сады и подвалы, а беременной овчарке загрызть пару чужих кур. Это было шоком для местных: взрослых жестоко наказывали за воровство, прецедентов детских краж до этого никогда не было, а собаки, за исключением нашего умного Поля, сидели на цепи.

Муж Эрнандес посадил беременную гостью в машину, повёз звонить Ларисе в Москву, и вроде был достигнут компромисс: новички поживут в домике москвичей, а семья Лены останется в Ларисином. К вечеру гости напились и поведали, что Лариса крутит серьёзный обмен, в который включено их жильё. И ей надо семейку где-то передержать, чтоб потом подселить к одинокой старушке, которая быстро от этого соседства загнётся, и всем будет хорошо. Мы похолодели.

А потом, видно, порченый дом сам решил включиться в игру. Утром я снова проснулась от диких криков. И, выбежав на двор, увидела двух своих ближайших подруг, выпускниц Литературного института Лену и Ларису, бьющими друг другу морды по всем правилам пастырского женского боя. Их пытался разнять муж Лены, а со своих земель уже неслись старухи, и в этой кашемале воплей и обвинений ничего нельзя было понять.

В таком кино я ещё не снималась: Лариса кричала, что Лена вышвырнула её из собственного дома и избила, а Лена кричала, что Лариса предварительно ворвалась в дом с криками «Вон!» и начала сбрасывать спящую Варьку с кровати. Зная обеих, я безусловно приняла сторону Эрнандес. Лариса последнее время занималась квартирным бизнесом, и психика её, надорванная матерью-садисткой, мужем-придурком, тяжёлым переходным возрастом дочек и сложной работой, не выдерживала. С ней происходил стандартный для новых русских адаптационный психоз, когда сил на выживание не хватает, человек перестаёт «фильтровать базар» и ему начинает казаться, что «всё можно». Такие вещи обычно проходят через несколько лет успешной работы в бизнесе, но ни Лена, ни её дочка Варя не обязаны были это глотать и усваивать организмом. Я какое-то время пыталась прощать, но это был мой частный выбор, продиктованный любовью к Ларисе и пониманием её трудной жизни.

Услышав, что она приехала выселять Эрнандес из дому, потому что передумала, и в нём будут жить целый год те, кого она прислала, потому что её больше не интересует продажа дома, а интересует удачная сделка с их жильём, я поняла, что Лариса заигралась. Моя близкая подруга начала играть в людей и деньги, а от таких вещей у меня внутри всё покрывалось толстой коркой льда.

Вытерев кровь с лица, Лариса потребовала, чтобы в двухдневный срок дом был освобождён Леной, и уехала вечерним поездом. Эрнандес, месяц мывшая и чистящая авгиевы конюшни, начала собирать манатки и переселяться в домик москвичей, который буйные адвентисты — а они заявили, что они адвентисты — успели загадить с невероятной быстротой. Они били сырые яйца на скатерть, использовали в качестве салфеток занавески, а кастрюлю, в которой Лена носила им кашу, любовно накрытую белоснежным полотенцем, использовали как детский туалет. Их агрессивная нечистоплотность не была мотивированной, просто они так осваивали любое пространство.

Эрнандес начала искать другой дом. А адвентисты начали загаживать Ларисин. Дополнительный секрет их приезда состоял в том, что в селе была сильная адвентистская община, которой они собрались сесть на шею, поскольку в Москве кормились аналогичным образом. Но город большой, а в селе ничего не скроешь. В первую же неделю старушка-адвентистка, припёршая мешок еды к калитке ларисиного дома, услышала страшные вопли. Подкралась к окошку и узрела, как беременная мамаша избивает детей чем попало. На старушку это произвело такое впечатление, что она понесла мешок обратно и сообщила своим, что это никакие не адвентисты, а просто сволочи.

Приток еды кончился. Многодетный папаша, напившись, лежал в луже возле магазина. Беременная мамаша рвала и метала. Дети уже украли, что могли, а привязанная овчарка выла на луну и солнце. «Адвентисты» объявили всем, что Лариса их обманула, что в доме оказалось во много раз меньше комнат и постелей, чем было обещано в Москве, что хохлы злые, климат ужасный, и вернулись в столицу. С Ларисой мы больше не встречались. Я очень люблю её, но боюсь, что та Лариса, которую я люблю, осталась в прошлом, потому что слишком дорого заплатила за свою финансовую успешность.

Короче, село уже давно перестало обсуждать латиноамериканские сериалы, поскольку московские дачники затмевали их сложностью интриг.