Решающий год

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Решающий год

В конце апреля 1906 года Столыпина вызвали в Царское Село и предложили пост министра внутренних дел. Сперва он отказался, но после слов Николая: «Прошу принять этот пост, я вам приказываю» – согласился.

К этому времени и для Николая, и для многих петербургских чиновников Столыпин был человеком, на которого можно опереться. После ожесточенных столкновений крестьян с властями в Саратовской губернии, которые были пресечены благодаря бесстрашию и распорядительности Столыпина, его авторитет стал достаточно высоким.

Вот благодарственная телеграмма Столыпину от царя:

«Саратов. Губернатору Столыпину. Осведомившись через Министра Вн. Дел о проявленной вами примерной распорядительности, выразившейся в посылке по личной инициативе отряда войск для подавления беспорядков в пределах Новоузенского уезда Самарской губернии и издавна ценя вашу верную службу, объявляю вам мою сердечную благодарность. Николай» (4 января 1906 года).

(Надо вспомнить и слова Макиавелли о выдвижении достойных людей в трудные времена.)

Как отметил один из современных биографов Столыпина Борис Федоров, «он брал на себя ответственность, от которой другие бежали» (Федоров Б. Петр Столыпин: «Я верю в Россию». СПб., 2002. С. 195).

Приведем личное свидетельство нашего героя, его письмо жене от 26 апреля 1906 года:

«Оля, бесценное мое сокровище. Вчера судьба моя решилась! Я Министр Внутренних Дел в стране окровавленной, потрепанной, представляющей из себя шестую часть мира, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает.

Поддержка, помощь моя будешь Ты, моя обожаемая, моя вечно дорогая. Все сокровище любви, которое Ты отдала мне, сохранило меня до 44 лет верующим в добро и людей. Ты чистая моя, дорогая. Ты мой ангел-хранитель.

Я рдеюсь одним – пробыть Министром 3–4 месяца, выдержать предстоящий шок, поставить в какую-нибудь взаимность работу совместную с народными представителями и этим оказать услугу родине. Вот как было: вчера получаю приказание прибыть, в 6 ч. вечера явиться в Царское. Поехал экстренным поездом с Горемыкиным. Государь принял сначала Горемыкина, потом позвали меня.

Я откровенно высказал Государю все мои опасения, сказал ему, что задача непосильна, что взять… губернатора из Саратова и противопоставить его сплоченной и организованной оппозиции в Думе – значит обречь Министерство на неуспех. Говорил ему о том, что нужен человек, имеющий на Думу влияние и в Думе авторитет и который сумел бы несокрушимым сохранить порядок. Государь возразил мне, что не хочет Министра из случайного думского большинства, что все сказанное мною обдумал уже со всех сторон. Я спросил его, думал ли он о том, что одно мое имя может вызвать бурю в Думе, он ответил, что и это приходило ему в голову. Я изложил тогда ему мою программу, сказал, что говорю в присутствии Горемыкина как премьера, и спросил, одобряется ли все мною предложенное, на что, после нескольких дополнительных вопросов, получил утвердительный ответ.

В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только если он как Государь прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему, и жду его приговора. Он с секунду помолчал и сказал: «Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас – это на пользу России».

Говоря это, он обеими руками взял мою (руку) и горячо пожал. Я сказал: «Повинуюсь Вам» и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да вероятно у меня, были слезы на глазах.

Жребий брошен, сумею ли я, помогут ли обстоятельства, покажет будущее. Но вся Дума страшно настроена, обозлена основными законами, изданными помимо Думы, до сформирования кабинета, и будут крупные скандалы.

Если ждет меня неуспех, если придется уйти через 2 месяца, то ведь надо быть и снисходительным – я ведь первый в России конституционный Министр Внутренних Дел…»

Что к этому можно добавить? Жребий брошен.

Отныне Столыпин становится под огонь со всех сторон.

До покушения на Аптекарском – три месяца.

Вот будничный фон того периода.

1 мая 1906 года убит начальник петербургского порта, вице-адмирал К. Кузьмич.

14 мая не удается покушение на коменданта Севастопольской крепости, генерала Неплюева, убито семь человек, в том числе двое детей.

Всего в мае убито 122 человека, в июне – 127.

В июле – восстание в Кронштадте.

2 августа боевики Ю. Пилсудского провели в Польше ряд терактов против солдат и полицейских.

Убито 33 солдата и полицейских.

14 августа в Варшаве убит генерал-губернатор Н. Вонлярский.

15 августа группа боевиков, купив автомобиль «Форд», стала разъезжать по Москве и расстреливать стоявших на посту городовых.

19 августа, буквально под грохот бомб и треск браунингов, Блок напишет стихотворение «Деве – Революции»:

О, Дева, иду за тобой —

И страшно ль идти за тобой

Влюбленному в душу свою,

Влюбленному в тело свое?

Наверное, всем было страшно и трудно.

Уже в мае Столыпин представил Совету министров ранее отвергнутый Государственным советом проект перемен в общинном законодательстве В. И. Гурко. На этом отрезке времени Столыпин присматривается, изучает опыт предшественников. Председатель Совета министров И. Л. Горемыкин не пропустил проект. Что ж, Столыпин промолчал.

* * *

Первая Дума была враждебной правительству с первого до последнего дня. Она поставила себе целью прорваться дальше прав манифеста 17 октября, хотя внешне, казалось, должна была быть вполне послушной.

10 мая депутаты собрались в Зимнем. Впервые в этом роскошном дворце, где в течение ста пятидесяти лет с екатерининских времен властвовала аристократия, появились люди совсем иного облика. Двести мужиков в крестьянских кафтанах, сельские священники, рабочие, адвокаты, профессора. Офицеры и камергеры в шитых золотом мундирах с любопытством наблюдали за этими представителями неведомой силы. Одни – с надеждой, ожидая радикального обновления в судьбе родины, другие – с презрением и озлоблением.

Депутаты тоже разглядывали обитателей Зимнего с противоречивыми чувствами. Сошлись две силы. Что будет завтра? Благоденствие или кровавые потрясения?

Речь Николая II выслушали в полной тишине и с одобрением. Ведь накануне многие с опасением ожидали, что такая речь еще раз подчеркнет самодержавную суть власти и ограниченность прав депутатов. Однако император подчеркнул другое:

«Со своей стороны, я буду неуклонно покровительствовать учреждениям, которые я даровал, будучи заранее уверенным в том, что вы приложите все силы, чтобы служить родине, удовлетворить нужды столь близких моему сердцу крестьян и обеспечить народу развитие его благосостояния, всегда памятуя, что действительное благосостояние государства заключается не только в свободе, но также и в порядке, основанном на принципах конституции» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 44).

Кто мог возразить против этих слов?

Они объединяли надеждой; раздраженность, вызов, жажда борьбы – все это отступало на второй план.

Новая Россия должна была родиться на свет божий. Старая Россия должна была протянуть ей руку и встретить понимание.

Из манифеста от 17 октября следовало: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний, союзов».

Казалось, остается совсем немного – и за военным поражением, злобой, революцией, террором, «иллюминациями» наступит наконец гражданский мир.

Правительство возглавлял уже не Витте, а Горемыкин, старый, консервативный, умный бюрократ. И все правительство было консервативным, что, наверное, было правильно для уравновешивания чересчур левой Думы.

В ней наиболее организованной силой была партия конституционных демократов. К кадетам примыкали партия демократических реформ и партия мирного обновления. Были и другие – октябристы, социалисты, национально-автономистские группы – польская, латвийская, эстонская, литовская и западных губерний. В общем, к оппозиции принадлежало больше половины думцев.

Были и двести депутатов-крестьян. Может быть, некоторые из них раньше пострадали за сотрудничество с властями. Еще в 1902 году Витте собирал Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности, а на местах собирались крестьяне и земские деятели, и вот чины Министерства внутренних дел видели в этом угрозу либерализма и отбивали охоту к самостоятельности. Мужики-думцы ждали теперь от Думы одного – земельного закона. Введенные в состав Думы в таком количестве, чтобы, по мысли правительства, укреплять там консервативные настроения, они колебались, не зная, к кому пристать.

Да, они были проникнуты консервативным духом, были верны царю-батюшке, послушны церкви. Но тем не менее правительство Витте ошиблось, издав избирательный закон, давший преимущество крестьянам. Они были равнодушны к политическим свободам, к парламентаризму, и только возможность передачи земли была для них путеводной звездой. Здесь они были готовы поддержать любого, кто помог бы им скорее достичь желанного.

Конечно, эта молчаливая сила должна была пойти не за правительством, а за кадетами – в кадетской программе перераспределение казенных и монастырских земель, а также принудительная экспроприация земель крупных и даже мелких собственников.

На что же могло надеяться правительство?

Оно попробовало организовать правую крестьянскую партию под руководством депутата Ерогина – и ничего не вышло.

Не на что было надеяться правительству.

Однако при всей оппозиционности почти все думцы были настроены заниматься мирной законодательной деятельностью по переустройству русской жизни и верили, что правительство не в силах помешать им, а тем паче распустить Думу.

Правительство не сразу поняло свое положение. Оно рассчитывало после первых формальных заседаний распустить Думу до осени, а уж там обстановка должна была показать, что дальше. Чиновники повели переговоры с председателем Думы кадетом С. А. Муромцевым. И Дума воспротивилась!

Власти были обескуражены. Чем же занять депутатов? Нечем занять. Серьезные вопросы предлагать нежелательно, несерьезные – неудобно. Думали, тянули время и наконец предложили на рассмотрение Думы вопрос о постройке прачечной и оранжереи в Юрьевском университете. Вот это был вопрос из вопросов, без которого Россия и жить не могла!

Увидев такое пренебрежение, думцы зашевелились и сами стали выдергивать из окружающей действительности жгучие вопросы для обсуждения. Первым заявлением, раздавшимся в Таврическом дворце, было требование об амнистии по революционным, аграрным и политическим преступлениям.

В ответ – молчание.

Начало конфликта было положено. Дума в ответ на тронную речь изложила свою программу реформ. Этот документ включал в себя все пункты кадетской программы: упразднить Государственный совет, установить ответственность министров перед Думой, всеобщее голосование, права собраний, свободы печати, полной свободы совести, отмены сословных привилегий. Аграрный вопрос тоже решался в духе кадетской программы.

Этот ответ Думы, несомненно, показывал, что депутаты стремятся присвоить себе права, подобные правам Учредительного собрания Франции либо парламентов конституционной монархии.

Властям надо было что-то делать.

Совет министров долго спорит о тексте декларации. Одни требуют решительных мер, другие предупреждают, что не следует вмешиваться в диалог Думы и царя, не следует провоцировать опасный и бесплодный конфликт с Думой, а нужно представить на рассмотрение как можно больше законопроектов, чтобы занять ее делом. За мирный разговор были только двое – Столыпин и Извольский, министр иностранных дел. Остальные – за грозную декларацию.

В результате Горемыкин высокомерным и презрительным тоном огласил в Таврическом дворце ответ:

«Высказанные Думой пожелания частью выходят за пределы ее компетенции, частью не разделяются правительством, а аграрная реформа, основанная на принудительном отчуждении частновладельческих земель, является безусловно недопустимой».

Все яснее ясного.

Дума не стала терпеть. Ее охватило негодование, вылившееся в «полное недоверие» министерству и пожелание «немедленного выхода его в отставку и замены министерством, пользующимся доверием народных представителей».

Если бы дело было во Франции, правительство ушло бы. Но министры выслушали чуть ли не единогласно принятую резолюцию и остались на месте.

Однако кто-то из них должен был уйти. В свое время Бисмарк разрубил подобный узел, отправив по домам непокорных депутатов. Правда, Горемыкину пришлось бы отправить в отставку почти полный состав Думы.

Председатель Совета министров не отправлял депутатов в отставку, не распускал Думы, не искал пути к взаимопониманию. Он отвернулся от Таврического дворца, как будто там никого не было. Этот шаг был необычен. Глава правительства решил игнорировать Думу и публично заявил, что рассматривает ее как собрание беспокойных людей, действия которых не имеют никакого значения, и даже не будет разговаривать с ними.

Это был бойкот.

Твердокаменный Иван Логгинович Горемыкин так больше и не почтил Думу посещением. Министры посещали, но не выступали, а то и посылали своих заместителей.

Ход русской государственной жизни замер. Дума чувствовала свое бессилие. К ней обращались с жалобами, она обращалась к министрам, министры не обращали внимания.

Тогда Дума попыталась действовать по-иному, возбудила вопрос об отмене смертной казни. Правительство выждало ровно месячный срок, даваемый ему на ответ, и отвергло инициативу.

Противостояние становилось все более тяжелым, бесплодным.

Рано или поздно оно должно было разрешиться кризисом и роспуском Думы. Почвой для этого должен был, бесспорно, послужить аграрный вопрос.

Споры о земле шли в Думе непрерывно. Результата не было. Крестьянская Россия с возрастающим недовольством наблюдала за Таврическим дворцом.

А правительство по-прежнему тянуло время. Дума выдвинула несколько аграрных законопроектов, все – на принципе принудительной экспроприации земель у крупных собственников.

Один из проектов, названный проектом 104-х, провозглашал национализацию всех земель государства, с тем чтобы распоряжение ими находилось в ведении местного самоуправления. Не кажется ли это нам знакомым?

Или такое предложение: уничтожить всякую частную собственность на землю и объявить ее общественным достоянием, которым имеет право пользоваться каждый гражданин в размере, который он может обработать личным трудом. И это знакомо.

А что правительство? Надо отвечать. Отвечал министр земледелия Стишинский и обещал расширить операции Крестьянского банка и развить переселение в Сибирь. Достаточно туманно обещал.

В итоге – новое раздражение общества.

Успокоить общество взялся председатель Совета министров, и поскольку Думу он игнорировал, то напечатал в петербургской газете официальное сообщение по аграрному вопросу: правительство не принимало принудительное отчуждение земли. Такое обращение, минуя Думу, конечно, было вызовом депутатам. И тогда Дума решает принять вызов: выпустить свое обращение к стране по земельному вопросу.

В мемуарах Витте есть одно любопытное замечание: «Думу эту, кажется, прозвали „Думою народного возмездия“. Мне кажется, было бы правильнее ее прозвать „Думою общего увлечения и государственной неопытности“». Может быть, этот вывод универсален вообще для всех первых учреждений подобного рода: чувства переполняют, сердце колотится, и хочется сразу торжества прогресса… И еще: «Само назначение министерства Горемыкина перед самым созывом Думы (крайние реакционеры и поклонники полицейского режима) не могло служить успокоением первой Государственной Думы, Думы левого направления, да еще такого тревожного направления, какое было в то время, когда, можно сказать, громадное большинство россиян как бы сошло с ума» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 48).

Сергей Юльевич вольно или невольно ставит на одну доску «сошедшее с ума» общество и «увлеченную» Думу.

Итак, думское постановление, требовавшее опубликовать свое разъяснение по аграрному вопросу, вынудило правительство принять давно назревшее решение.

Шестидесятисемилетний Горемыкин, многоопытный петербургский чиновник, издавший еще в 1891 году обширный «Свод узаконений и распоряжений правительства об устройстве сельского состояния», должен был сделать то, ради чего он, собственно, и был выдвинут на авансцену, сменив Витте.

Министр внутренних дел Столыпин стал связываться с местными властями: как на местах отнесутся к роспуску Думы, не произойдет ли общественного возмущения?

Интерес правительства был оправдан. В самой Думе ходили упорные слухи, что ее закрытие вызовет революцию. К тому же, как мы помним, недавно было покушение на московского генерал-губернатора Дубасова, а в Батуме убит американский консул Стюарт, в Полтаве и Тамбове – открытое вооруженное возмущение Елецкого и запасного кавалерийских полков.

Вообще, надо отметить, положение Столыпина было явно двусмысленным. То, что делалось в Совете министров по крестьянскому вопросу (вернее, не делалось) и как бесплодно тратились силы в противостоянии, не могло его удовлетворять. Он подчинялся ходу событий только как законопослушный чиновник. Слушая Стишинского, Столыпин в душе был гораздо ближе кадетам, чем правительству.

«Галантный, обмазанный с головы до ног русским либерализмом, оратор школы русских губернских и земских собраний» – эта виттевская характеристика не какого-нибудь думского радикала, а самого Петра Аркадьевича.

Так, будто застывший в движении, в полушаге, с одной ногой, оторванной от земли и выдвинутой в будущее, и с другой, прочно опирающейся на государственную крепость, предстает нам Столыпин летом решающего для него 1906 года.

Межеумочная политика Горемыкина, не сотрудничавшего с депутатами и не распускавшего Думу, показывала всем, левым и правым, слабость правительства. Доверия к нему не было. Вот-вот оно должно было сойти со сцены. А с ним – Столыпин.

К концу июня общее напряжение разразилось наконец грозовым разрядом. Правительство, как свидетельствует А. П. Извольский, решилось впервые представить Думе законопроект, предусматривающий открытие кредита в пятьсот миллионов рублей для помощи населению, пострадавшему от неурожая.

Дума фактически отказала, сократив его до пятнадцати миллионов и предоставив всего на один месяц. Что делать Горемыкину? Он обратился в Государственный совет и не нашел поддержки. Государственный Совет согласился с решением Думы!

Даже консерваторы не желали такого правительства. Как бы ни было трудно им смириться с необходимостью перемен, но безучастно наблюдать за горемыкинской окаменелостью они не хотели.

А что наш герой? Уйдет вслед за премьером, так ничего и не успев? Вполне возможно, история безжалостно бы сократила бывшего саратовского губернатора, если бы у него не оказалось одного важного качества. Он был консерватором, охранителем естественного хода жизни – и одновременно тянулся к либералам.

Все качалось над бездной. Одни были бессильны, другие – в параличе.

Спешно, нервно ищут вокруг: где тот человек, который может?

Старики не годятся, молодых нет или же молодые ушли к либералам.

Среди министров, пожалуй, только один Александр Петрович Извольский (репутация либерала) мог помочь Столыпину. Ранее Извольский, имевший дружеские связи с влиятельными оппозиционерами, участвовал в переговорах с ними, приглашал их войти в первое конституционное правительство, возглавляемое Витте. Тогда либералы отказались поддержать Витте и не позволили ему создать устойчивый кабинет накануне выборов в Думу. По сути, упорство либералов вызвало «из нафталина» Горемыкина, предопределило противостояние Думы и власти.

Теперь Извольский делает новую попытку выйти из замкнутого круга. Его переговоры тайны, зато не ограничены никакими условностями. Это заговор против прошлых принципов. Но Извольского это не смущает. В его жилах течет кровь одного из заговорщиков против Павла I – князя Яшвиля. («Наше отечество управляется самодержавной властью – самой опасной из всех видов власти, так как она ставит судьбу миллионов людей в зависимость от воли одного человека», – когда-то писал Яшвиль Александру I.)

«Ясно видя невозможное положение, в котором находится правительство, я взял на себя смелость использовать мои личные отношения с некоторыми из членов умеренно-либеральной партии в Думе и в Государственном Совете, чтобы посоветоваться с ними в надежде найти какой-нибудь выход из затруднения», – признается Извольский (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 50).

Безусловно, правительство уже не спасешь. И никому его не жаль. Но жалко Россию, больно за родину. Кто спасет Россию? Извольский оглядывается вокруг, видит достойных людей в кадетском стане – Муромцева, Головина, Родичева, Набокова, Ванавера, князя Шаховского, Петрункевича, Кокошкина, Герценштейна, среди умеренных либералов – Стаховича и Львова, среди октябристов – Гучкова и Шилова… Разве он не в состоянии найти с ними общий язык? Разве такой аристократ, как Столыпин, еще будучи в Саратове, не пытался объединить противостоящие силы, собирая вместе дворянство и земство, фраки и поддевки? Еще ничего не потеряно, еще можно найти согласие, преодолеть раздвоение.

Столыпин был привлечен к тайным переговорам Извольского. Он оказался единственной в те дни реальной фигурой, представляющей сразу две силы – губернскую помещичью Россию и Россию земскую. Он не успел вцементироваться в стену бюрократизма, отгораживавшую двор от общества.

Итак, для Петра Аркадьевича начиналась новая жизнь, в которой он должен был многим пожертвовать. Вряд ли он догадывался, что и самой жизнью.

Пока Извольский действует, пока другие фигуры ткут невидимую сеть совещаний и переговоров, еще никто не может сказать, чем это кончится. Попробуют ли покрепче придавить крышку парового котла или сменят машиниста на более умелого?

Но если оставлять Горемыкина и ничего не менять – это поощрять революцию.

(В книге последнего председателя Государственной Думы М. В. Родзянко «Крушение империи» приводятся слова Талейрана: «Никто не устраивает революцию и никто в ней не повинен. Виновны все». Другими словами, не только террор и смута переждали революцию, но и несоответствие правящей элиты требованиям грозного времени.)

Извольскому выпала задача наперекор всем дворцовым обычаям сообщить государю об опасности положения и о переговорах с представителями оппозиции. Другого выхода уже не было. Согласится Николай II с доводами, не согласится – колебаться больше нельзя.

И министр иностранных дел на аудиенции в Петергофском дворце подает записку, все содержание которой антиправительственно.

«Отношения между Думой и правительством, которое представлено Советом министров, совершенно ненормальны и создают действительную угрозу установлению порядка в империи.

Всякие сношения между Думой и правительством прерваны, и между ними легла пропасть, созданная взаимным недоверием и враждебностью.

Ясно, что такое положение вещей устраняет всякую возможность какой бы то ни было творческой работы. Эта разобщенность проистекает прежде всего из состава министерства, который совершенно не отвечает требованиям современного политического положения. Личный состав министерства выбран из среды бюрократии, и это вызывает к нему глубокое недоверие со стороны широких общественных кругов.

Это та самая бюрократия, которая повинна во всех бедах, постигших Россию, – в беспорядке и разрушении, царящих дома, точно так же как в неудачах японской войны, и нельзя отрицать, что эти упреки – правильны они или нет – будут всегда направляться против всякого бюрократического министерства.

Настоящий кабинет не только не стремится рассеять это неизбежное недоброжелательство, но увеличивает его целым рядом ошибок.

Более того, всякое министерство, составленное исключительно из представителей бюрократии, неизбежно обречено на отсутствие доверия со стороны представительных учреждений, без которого невозможно приобрести необходимый авторитет в их глазах.

Не личные качества того или иного руководителя ведомства, не его опыт или добрые намерения способны обеспечить ему необходимый авторитет в политической жизни. Очень часто случается, что одного добросовестного исполнения бюрократических обязанностей оказывается недостаточно для успешного разрешения новых проблем в сложной и весьма разнообразной обстановке. А так как симпатии народа остаются с Думой, вся враждебность направляется против министерства, и это не может не вызывать роковых последствий для управления государством и для спокойствия страны.

Дума, занявшая враждебную позицию по отношению к исполнительной власти, игнорируется этой властью и, встречая с ее стороны такое к себе отношение, вынуждена оставаться в оппозиции, не уделяя внимания практической плодотворной работе. Дума такого состава перестает представлять из себя мирный законодательный орган и все более превращается в горнило революционных страстей.

Настоящий состав Думы, будучи плохо подготовленным – нужно признать это – к законодательной работе ввиду недостаточной подготовленности большинства ее членов, не может быть, однако, охарактеризован как исключительно революционный. Совершенно верно, что он включает крайние элементы, но они не играют руководящей роли. Большинство Думы состоит из сторонников мирной законодательной работы, враждебных революции. Только ненормальное положение и необходимость применять свои поступки к этому положению склоняют Думу к протестам и недовольству по адресу правительства. Законы, внесенные Думой, заранее осуждены на отклонение.

Поставленная в такое положение, Дума теряет мало-помалу доверие к правительственной власти и привыкает рассматривать правительство как враждебную силу. Несомненно, что Дума из-за неудачной избирательной системы не дает полного представительства всех слоев русского населения, напротив, имеются значительные и влиятельные круги общества, которые совершенно лишены представительства. Крестьяне далеки от того, чтобы отражать истинное настроение земледельческого класса. В Думе господствуют так называемые городская интеллигенция и полуинтеллигентные представители земледельческих кругов. По мнению невежественных крестьянских масс, Дума настолько всемогуща, что может передать землю всему населению и избавить его от безработицы и голода.

Одно это обстоятельство делает не только нежелательным, но и весьма опасным разрыв между правительством и Думой. Единственный путь, способный помешать этому, состоит в восстановлении нормальных отношений между обоими учреждениями, что невозможно без замещения нынешнего кабинета новыми министрами.

Необходимо призвать к власти людей, способных добиться понимания у Думы.

Новое министерство одно только способно спасти авторитет правительства и вполне восстановить к нему доверие и уважение народа.

Нежелательно, однако, составлять новое министерство из представителей какой-либо одной политической группы. Только образование министерства смешанного характера будет наилучшим образом отвечать требованиям момента. Это совершенно очевидно, так как в настоящее время правительство должно быть свободно от партийного влияния и от всякой зависимости от узких взглядов и теорий. Действительно, различные группы в Думе не имеют настоящих признаков политических партий в собственном значении этого слова, поскольку они не приняли еще законченных форм и не являются правильным представительством слагающихся различных социальных группировок в стране.

Министерство, составленное из членов одной партии, было бы парализовано в своей деятельности теми обстоятельствами, которые были приняты ею в прошлом. Необходимо, чтобы перемены в направлении внутренней политики определялись инициативой монарха и не вынуждались бы у него влияниями той или иной партии.

Император свободен в замещении одного министра другим и, делая это, должен руководствоваться соображениями об общем благе, а не требованиями партий, участвующих в политических конфликтах.

Это не должно, однако, обозначать, что какой-либо отдельный член Думы не может быть призван для работы в новом министерстве; наоборот, таким путем правительство дало бы доказательство своего решения порвать с прежней бюрократической системой. Настоящее министерство бессильно, продолжает совершать ошибки и придерживаться традиций, которые уже получили всеобщее осуждение.

Новое положение требует новых людей. Образование министерства с участием членов Думы, помимо того что произведет благоприятное влияние на общественное мнение, в то же самое время внесет замешательство в ряды оппозиции. Все умеренные элементы объединятся для защиты министерства против нападок крайних элементов, которые будут таким образом дезорганизованы, и недоверие, существующее между народом и правительственной властью, будет уничтожено. Наконец, самый факт участия членов Думы в органе исполнительной власти увеличит интенсивность работы самой Думы. Она осознает сложность проблем, стоящих перед государством, и почувствует тяжесть власти. Это успокоит крайние элементы и создаст тенденцию к умеренности, которая неизбежно появится вместе с чувством ответственности за совершаемые действия. На пост председателя Совета министров нельзя найти лучшего кандидата, чем настоящий председатель Думы Муромцев, который пользуется громадным авторитетом среди членов этого учреждения. Выбор Муромцева, человека холодной рассудительности и положительности ума, предпочтительнее перед выбором какого-нибудь другого общественного деятеля, так как он не принадлежит ни к одной партии, которая пыталась бы контролировать его политические поступки. Его замечательное самообладание и хладнокровие быстро снискали бы ему авторитет в административных кругах.

То, что Дума теряет в лице Муромцева образцового председателя, если он станет председателем Совета министров, не должно рассматриваться как препятствие, так как в результате этого центр влияния переместится от Думы к правительству и влияние Думы соответственно уменьшится. Правительство – а не Дума – примет на себя, таким образом, руководство в деле преобразования России.

Наиболее трудным представляется выбор министра внутренних дел. Ясно, что употребление военной силы и полиции для подавления революционного движения может быть доверено только человеку, который решался бы на энергичные действия только в случае крайней необходимости и в то же время восстановил бы в своем министерстве порядок и дисциплину, которые столь необходимы.

Человек, пригодный для этого дела, должен быть беззаветно предан своему долгу перед государством, так как эта служба требует в настоящий момент величайшей самоотверженности. Таким министром мог бы быть член настоящего кабинета Столыпин или Муромцев, который мог бы совмещать обязанности председателя Совета министров с обязанностями министра внутренних дел при условии, что в этом случае он имел бы в качестве своих сотрудников Муханова или князя Львова.

Менее затруднительно было бы распределить другие портфели.

Очень важно было бы включить в министерство Шилова, так как он пользуется большим влиянием среди известных социальных кругов, которые весьма разнообразны по своим политическим симпатиям, и так как он олицетворяет собою движение, имеющее только немногих представителей в Думе, но чрезвычайно влиятельное среди членов земства. Кузьмин-Караваев может быть назначен министром юстиции. Участие в министерстве Милюкова было бы особенно желательно, так как, хотя он и не является членом Думы, его влияние в общественных кругах и в Думе чрезвычайно значительно. Несмотря на все его недостатки – громадное самолюбие и известную склонность к интригам, – он обладает острым умом и чрезвычайно редким политическим чутьем. Его вхождение в министерство являлось бы даже незаменимым, так как он мог бы стать наиболее сильным защитником министерства от нападок на правительство крайне левых.

Участие членов Думы в министерстве не только выразится в замене настоящих министров новыми людьми, но передаст инициативу реформ из рук Думы в руки правительства. Только те мероприятия, целью которых будет парирование ударов революции, будут исходить от исполнительной власти. Этот порядок должен быть принят со всем мужеством и решительностью».

После этой записки все должно было решиться. Удастся ли вторая попытка объединиться власти и обществу?

Извольский: «Через несколько дней после представления докладной записки я был призван императором, который сказал мне, что он прочел ее с интересом и был поражен силой и справедливостью аргументов, содержащихся в ней… „Единственной целью, которую я и мои политические друзья имеют в виду, – сказал я, – является укрепление исполнительной власти, угрожающе потрясенной революционным движением и ошибками, совершенными кабинетом. Не бойтесь доверять нам, даже если мы покажемся вам сторонниками слишком либеральных идей. Ничто так не умеряет радикализм, как ответственность, связанная с властью…“» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 56).

Николай II слушал, не перебивая.

Министр продолжал: «…за границей единодушно осуждается политика кабинета Горемыкина, и никто не ожидает восстановления нормального положения в России помимо призвания к власти новых людей и изменения политики. Это мешает нам предпринимать различные шаги во внешних делах и, как несомненно подтвердит министр финансов, подрывает наш финансовый кредит».

Николай II, безусловно, помнил страшное финансовое давление со стороны Франции во время октябрьской стачки 1905 года, когда России грозило банкротство и когда министр финансов предложил прекратить размен бумажных денег. Тогда рухнула дипломатическая идея Витте о посредничестве во франко-германском споре по поводу Марокко. Витте надеялся заключить финансовый заем при помощи международного финансового консорциума, чтобы не зависеть от Антанты и не обострять отношений с Германией. В разгар стачки в Петербург прибыли представители консорциума, увидали смуту и отказались вести дело. Заем был получен от Франции позже, уже в апреле, ценой обострения отношений с Германией.

Поэтому Николай II прекрасно понимал, что стои?т за замечанием Извольского об осуждении горемыкинского кабинета за границей. Как ни оскорбительно слушать такое, а надо прислушаться, ибо ни хозяйственных, ни военных сил у России в запасе не было. Тем не менее государь возражал. По его мнению, «в Думе господствовали наиболее крайние элементы, и она больше походила на революционный митинг, чем на парламентское собрание… Не могла ли подобная уступка быть расценена как доказательство слабости со стороны монархической власти и не вынудило ли бы это в самое короткое время приступить к энергичным мерам?»

Извольский стоял на своем. Последний его довод звучал так: пусть даже попытка будет неудачной, но тогда ответственность за это несла бы Дума.

Они разговаривали час. Николай II, не принимая окончательного решения, уполномочил Извольского вести переговоры о создании коалиционного правительства. Отдельно было названо имя Столыпина. Царь написал ему записку, приглашая его помочь Извольскому.

Казалось бы, зачем приглашать того, кто и так уже действует?

Но Извольский явно не стал обнаруживать участия Петра Аркадьевича в переговорах, чтобы не создавать у царя мысли о широком тайном заговоре. Или, возможно, чтобы не засвечивать раньше времени Столыпина.

Теперь у Столыпина развязаны руки. Он живо включается в подготовку небывалого явления, каким может стать многопартийное правительство. Извольский секретно встречается с влиятельными думцами, затем с ними встречается Столыпин, составляются варианты кабинета, куда должны войти Муромцев, Милюков, Шипов.

Дальше события разворачиваются по двум направлениям.

В них вмешивается и генерал Трепов, дворцовый комендант, человек правых взглядов, как говорилось в левой печати, реакционер. Трепов тоже намеревается организовать чисто кадетское правительство и ведет с ними, кадетами, переговоры. Зачем убежденному монархисту, храброму до самозабвения, сотрудничать с партией, которая стремилась к конституционным свободам? Нет, он не изменил своим взглядам, не стал сторонником оппозиции. Его план был прост, как двухходовая комбинация. Для того чтобы помешать Извольскому и Столыпину в составлении жизнеспособной коалиции, он собирался составить однопартийный кадетский кабинет, который с первых же шагов должен был вступить в борьбу с верховной властью. Вместо гражданского мира – война. Это был бы конец всяким демократическим попыткам. И для установления порядка Трепов с помощью столичного гарнизона установил бы военную диктатуру.

Николай II, надо признать, тоже знал о переговорах своего дворцового коменданта с кадетскими лидерами. Он выбирал, что лучше.

Выбирали и кадеты.

Выбирала и история.

Как чаще всего бывает в таких случаях, ни одно ни другое направление не получило развития, а случилось нечто третье.

Дума приступила к обсуждению обращения к народу по земельному вопросу. Что должно было делать правительство? Допустить обращение? Запретить его? Но как запретить депутатам?

Пока же напряжение нарастало.

Столыпин встречался с Милюковым, обсуждал план создания думского кабинета на следующих условиях: назначение министров двора, военного, морского, иностранных и внутренних дел, должно остаться за царем. Милюков соглашался на все, кроме последнего. Столыпин доказывал, что кадеты не справятся с удержанием порядка и революционным движением. Милюков возражал: «Этого мы не боимся. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства».

Напряжение делалось нестерпимым.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.