Солдаты второго класса?
Солдаты второго класса?
Центральным требованием политики Гитлера было преследование евреев. Уже в программе НСДАП было положение, гласившее, что ни один из евреев не может быть «товарищем по народу».[2] Так называемыми расовыми законами определялось, что евреем считается тот, у кого трое «полных» еврейских предков во втором поколении. Помесью еврея 2-й степени является тот, у кого один или два предка-еврея во втором поколении. Закон запрещал евреям занимать какие-либо должности и служить в армии. Но, несмотря на это, в редких случаях «помесь» мог надеть форму Вермахта. Бывший федеральный канцлер Гельмут Шмидт в марте 1995 года в журнале «Цайтдискуссион» писал о своем дедушке-еврее. Г. Шмидт узнал о том, что его дедушка — еврей от своих родителей, когда собирался вступить в гитлерюгенд. Он объяснил, как удалось решить вопрос: «И нам удалось с помощью сфабрикованных документов противостоять всему Третьему рейху». Ему удалось дослужиться до офицера ПВО и даже «за свою болтовню» попасть под следствие «за подрыв боеспособности». Оно кончилось ничем благодаря вмешательству двух генерал-полковников.
Сейчас я расскажу, как два танкиста с такой же «отягощенной наследственностью» служили в 12-м эскадроне 24-й танковой дивизии.
Во время моей службы в 15-м запасном танковом батальоне в Загане я познакомился с Хайнко — графом Позадовски-Венером. С ним мы сразу нашли общий язык, и между нами возникла крепкая дружба. Причем мой друг оказался высокообразованным, более старшим и опытным, до призыва в Вермахт он уже учился в университете и наряду с родным языком владел английским, французским, итальянским и польским и, будучи помещиком в Силезии, уже имел профессию.
С таким багажом он, само собой разумеется, по отношению ко мне играл ведущую роль. Другие сослуживцы, знакомые с ним, от командира эскадрона и жестко-грубого главного фельдфебеля до последнего заряжающего, тоже были очарованы его личностью. Мы были вместе и на службе, и в свободное время. Несчетное количество раз мы отправлялись вместе из казармы по мосту, ведущему через реку Бобер в гарнизонный город Заган. Но было еще кое-что, что, пожалуй, его дискредитировало, но только в глазах подлинных членов партии: мой друг Хайнко из-за своей бабушки-еврейки считался «не чистой расы». В 12-м эскадроне это не имело никакого значения. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в эскадроне когда-нибудь об этом говорил, и не знаю случая, чтобы у нас Хайнко имел какие-нибудь трудности. После совместной службы с запасного танкового батальона до первых боев в составе 24-й танковой дивизии в России наши пути разошлись. Он поступил в военную школу и стал офицером.
Если вспомнить, что в Первую мировую войну увеличилось число упреков в адрес евреев и в результате ни один еврей в прусской армии больше не мог быть произведен в офицеры, то присвоение им офицерских званий в нацистском государстве можно представить только как нечто необычайное. Конечно, можно предположить, что в этом случае путь к офицерскому чину проложили особые отношения.
Еще раз я видел его лейтенантом в Загане в сентябре 1944 г. После войны я получил от его сына, который во время войны был еще мал и так и не увидел своего отца, два письма от товарищей, которые были свидетелями последнего часа жизни Хайнко Позадовски. В одном письме сообщалось, что граф умер в полдень 15 августа на станции Кольфурт (Силезия) в поезде с отпущенными пленными, следовавшем в Гёрлиц. Из-за общего ослабления организма ему не посчастливилось снова увидеть свою любимую жену и двух детей, о которых он так часто рассказывал. Товарищи похоронили его неподалеку от товарной станции Кольфурт (сейчас — Веглинец). Далее товарищ писал, что Позадовски 29 апреля 1945 года у Хальбе попал в плен к русским. Его, раненного в колено, по железной дороге отправили в госпиталь в Ченстохове. Там ему ампутировали ногу по колено. Рана заживала очень плохо. Хотя он был в прекрасном настроении, силы его медленно оставляли. Еще больше этот процесс усилило воспаление легких, которым он заболел. Его личные вещи — серебряный портсигар и золотое обручальное кольцо с маленьким бриллиантом — забрала себе русская женщина-капитан.
Во втором письме такого же содержания говорилось также, что у Позадовски из-за его бабушки-еврейки постоянно были трудности в Третьем рейхе.
К друзьям Хайнко и Армину во Франции присоединился унтер-офицер Ахим Дохани, который после школы имел за своими плечами уже шесть лет службы. Его военную карьеру предопределил дедушка-еврей. В мирное время он поступил во 2-й конный полк и по роковому стечению обстоятельств, прослужив два года, не смог снять мундир и пойти учиться, а вынужден был продолжать носить военную форму и идти на войну. Ахим был хорошим товарищем. Из-за того, что у нас было много общего, во время службы в Эпани между нами тремя возникла крепкая дружба. Его мать жила в Буххайме, совсем недалеко от Фрайбурга. В письмах мы рассказали друг о друге нашим матерям. Они встречались или созванивались, чтобы поболтать и узнать друг от друга новости о своих сыновьях. У Ахима с собой была гармонь, и на эскадронных праздниках, которые солдаты устраивали для того, чтобы расслабиться и забыться с большим или меньшим количеством алкоголя, он своей музыкой поднимал нам настроение. Он очень хорошо играл: иногда — зажигательные марши, иногда — ритмично и с чувством — английские шлягеры.
Свое становление солдатом он сам изложил на бумаге под заголовком «Солдат — второй класс»:
«В 1935 году мой отец достал бутылку коньяка, а мне предложил присмотреть за картошкой. Когда я вернулся через некоторое время, то увидел пустую бутылку и очень довольного отца. Он за это время обзвонил все кавалерийские полки и наконец узнал, что в Восточной Пруссии командир 2-го кавалерийского полка — его однополчанин Гёшен. Отец объявил мне, что я принят на военную службу.
Когда я, 1917 года рождения, в 1937 году поступил на военную службу, Гёшена уже заменил фон Заукен, ставший позднее генералом и кавалером Рыцарского креста с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Но, несмотря на мой изъян (в родословной), никаких проблем у меня не было. Я считался хорошим кавалеристом. А после того, как на занятиях на вопрос о том, когда солдат имеет право обращаться с жалобами, с полным убеждением ответил: «Никогда, господин лейтенант!», как можно сейчас утверждать, были созданы все предпосылки для спокойной службы рекрутом.
На самом деле офицеры, насколько это позволяла служба, относились к нам по-товарищески. Один раз я получил настоящий разнос, когда, едва оправившись от воспаления легких, вышел во двор казармы без головного убора.
Унтер-офицеры, за исключением немногих, но важных исключений, приспосабливаются к заданному свыше климату. Но отрицательным моментом была эта очевидная протекция со стороны всех участвующих, которая, как я думаю, была незаслуженной и со служебной точки зрения: в действительности я никогда не чувствовал себя «дома». И это осталось так до сегодняшнего дня.
Второй год был самым худшим в моей солдатской службе и по-настоящему унизительным, но солдат никогда не жалуется. Произведенный в старшие кавалеристы, но без квалификации старшего по помещению, я стал «функционером» и чистильщиком унтер-офицера С., не скрывавшего своей враждебности ко мне. К службе я потерял всякий интерес и мстил ленью. После двух лет военной службы уволиться я не смог — началась война.
Единственным утешением был перевод в отделение «кони начальников», который обеспечил фон Кристен, бывший в то время полковым адъютантом. В отделении было по одному коню от каждого эскадрона. Хорошие занятия по выездке, долгие пробеги — некоторые даже на местности. Позднее я сумел его отблагодарить и передал фон Кристену первое направление на танк IV!
В первые дни войны меня наконец освободили от С. За недостойное поведение по отношению к нему, как старшине эскадрона, в качестве «наказания» я был переведен во взвод пользовавшегося моим уважением офицера, обучавшего рекрутов, лейтенанта Твера. Подобное произошло со мной еще раз. В Сталинграде, уличив унтер-офицера в трусости, солдат вынужден был снова пожаловаться. Снова результатом стал немедленный перевод — но на этот раз очень почетный.
«Летом на лошадях в Польшу» — так мы назвали этот период войны. Посаженный на служебную лошадь моего командира эскадрона ротмистра Мазура, я был уверен в его постоянном внимании: даже после продолжительных маршей тугоуздый.[3] Пират должен был безукоризненно ложиться на повод.
Уже во время боев во Франции меня вызвали к командиру полка. Заукен сказал мне, что, к сожалению, не может мне вручить заслуженный в Польше Железный крест II класса. Он дал понять, насколько ему неприятно это мне говорить, но слабое утешение со стороны гордого офицера не смогло смягчить такого удара по самолюбию молодого солдата. Позднее эта дискриминация была смягчена. Еще до Сталинграда я получил Железный крест I класса.
С течением времени и военных будней я дослужился до последнего разрешенного мне военного чина. Завадски спросил меня как-то раз, что со мной происходит. На мое объяснение он заметил:
— Утешьтесь, Дохани. В хорошем шнапсе всегда 50 процентов!
Хотя это меня не утешило, но развеселило. Все же «старик-штабс-ефрейтор» подлежал уважению по правилу «старый человек — мудрый человек».
За три дня до того, как кольцо под Сталинградом замкнулось, меня отправили в отпуск, несмотря на мой протест. Я не хотел упустить момент окончательного падения города. Когда я вернулся, то целыми днями стоял на аэродроме. И, несмотря на все мои упрашивания, никто (к счастью!) не хотел взять меня в самолет, чтобы доставить в город. Вместе с остальными собравшимися «отставшими» под командой совсем молодого лейтенанта фон Бр. меня откомандировали в 15-й танковый полк. Там из дивизии меня отправили на переформирование, и, к моему удивлению, я получил чин унтер-офицера. Только позже я узнал, что Бр., зная положение дел, заявил, что не будет мешать моему продвижению.
Когда я снова вернулся в дивизию, фон Кнебель-Дёбериц (позднее — майор генерального штаба, последний командир 24-й танковой дивизии) заявил, что я должен был отказаться от производства, а так как не сделал этого, подлежу военному суду. Но так серьезно он, конечно, не думал.
Наконец-то назначенный на должность командира танка, я вышел из строя уже в первом бою в России в октябре 1943 года. Мой слишком нервный наводчик выстрелил без приказа, когда моя рука была еще на отражателе: вылетевшая гильза раздробила мне два пальца. Последовал главный перевязочный пункт, полевой госпиталь и, наконец, поездка на родину в товарном вагоне. Рука нагноилась и сильно болела, а у врача, сопровождавшего поезд, было только 20 обезболивающих таблеток на 1500 раненых. Я уже считал руку потерянной.
На одном из полустанков на соседнем пути остановился санитарный поезд. Через его окна были видны пустые полки, застеленные белыми простынями. Ни секунды не думая, я пересел. Через полчаса мне сделали операцию. Рука была спасена. При участии моего будущего тестя (однополчанина моего отца) мне удалось перевестись из резервного госпиталя в тыловой.
Дома понятливый ортсгруппенляйтер[4] позднее даже разрешил мне жениться. Но выздоровление шло очень медленно. Наконец мне пришлось почти заставить человеколюбивого главного врача меня выписать. После запасной части я попал в войска, участвовал в боях в Южной Польше и командовал танком во время отхода до Венгрии.
Потом нас перевели в Восточную Пруссию. Танки с собой мы взять не могли, а вторым транспортом мы танки так больше и не получили. В результате нас распределяли по разным частям. Все было продумано очень заботливо, так что вместо них я был откомандирован в нашу полевую жандармерию. Последствия были непредсказуемы.
Сначала я с пистолетом в руках был поставлен за неустойчивым фронтом с приказом на месте расстреливать всякого отходящего без разрешения солдата. Товарищи отходили целыми отрядами, но я не слышал ни одного выстрела. Последующие обычные задачи полевой жандармерии проблем не представляли.
Однажды ночью очевидно оставшаяся одна и поэтому беззащитная жена помещика пожаловалась, что работавшая у нее русская стала непослушной. Лейтенант Г., начальник полевой жандармерии, получил приказ арестовать русскую вместе с ее двумя детьми, двух и десяти лет. Г. доложил об исполнении в штаб дивизии и возвратился с приказом расстрелять всех троих без дальнейших разбирательств. Когда я отказался выполнять связанный с этим приказ, мне стали угрожать военным судом. Я все равно отказался, но и сегодня упрекаю себя за то, что не предотвратил этого убийства. На следующее утро, после того, как в деревне увидели трупы, ее жители были возмущены, так как с полным правом опасались мести наступавших русских. В начале 50-х годов я встретил Г. на встрече однополчан. После долгих раздумий я ничего не предпринял.
Отправленный по причине неблагонадежности обратно в полк, я застал свою «ватагу», точнее, ее остатки, немного севернее в лесном лагере. С моим новым и последним командиром батальона майором Кульсом, 1920 года рождения, в Ангербурге я пел в солдатском хоре.
Прижатые к обрывистому берегу Фришен Хаффа, по приказу майора Кульса мы построили плот. На этом плоту, который буксировал наш последний плавающий автомобиль, мы переплыли через Хафф на Нерунг. Технически совершенно неопытный, назначенный Кульсом его водителем, я оказался виновным в поломке плавающего автомобиля, потому что заправил его дизельным топливом.
На Нерунге Кульс принял горькое решение. Он должен был отобрать из более сотни остававшихся в полку человек 30 офицеров, унтер-офицеров и солдат для отправки в рейх на корабле. Над этим решением он думал целую ночь. Я никогда не забуду лица товарищей, которые на следующее утро на построении узнали, что они передаются в другие части и должны остаться в Восточной Пруссии. Это означало почти верный смертный приговор. Из-за сделанного им выбора после войны он подвергался резким нападкам тех, которым удалось вернуться другими путями. Это понятно, но достойно сожаления, что он был абсолютно одиноким.
Прибыв в Шлезвиг-Гольштейн, 8 мая из последнего оставшегося у нас приемника мы узнали о капитуляции. В помещении воцарилась мертвая тишина. Я сел за рояль и тихо сыграл «Германия, Германия превыше всего» и думал, что это произведение больше никогда мне не придется исполнять. Но и это оказалось заблуждением.
На следующую ночь я был дежурным. Кульс пришел ко мне, и мы целый час беседовали с ним о том, был ли Гитлер великим человеком или нет. Тогда мы не пришли ни к какому результату. После этого Кульс условно произвел меня в вахмистры и офицеры резерва, «чтобы я потом мог принимать участие во встречах офицеров».
После увольнения из Вермахта я всевозможными транспортными средствами и пешком пробирался все дальше на юг к дому. После некоторых затруднений во французской зоне я добрался до Фрайбурга. Уже в начале ноября я сидел в аудитории Фрайбургского университета и начал изучение права».
Солдатские будни этих двух унтер-офицеров-танкистов протекали совершенно обычно в 12-м эскадроне 24-го танкового полка. Если не принимать в учет разницу в звании (ефрейтор — унтер-офицер), то жизнь моя от них ничем не отличалась. Но в вопросе производства в унтер-офицеры имелось все же большое различие. И, наконец, когда последний командир батальона 24-го танкового полка принимал трудное решение об эвакуации 30 человек из 100 солдат этого полка из «котла» в Восточной Пруссии, несмотря на расовые законы, он выбрал Ахима Дохани.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.