6. Самое большое задание
6. Самое большое задание
Гуляя в саду Оберзальцберга, Гитлер как-то произнес: «Право, не знаю, что делать. Очень тяжелое решение. Я бы предпочел вступить в союз с англичанами, однако в ходе истории они часто предавали своих союзников. Если бы я присоединился к ним, то наши отношения с Италией были бы прерваны навсегда. А потом англичане меня предадут, и мы окажемся между двух стульев». Осенью 1935 года он часто высказывался в подобном духе перед людьми, всегда сопровождавшими его в Оберзальцберг. Тогда Муссолини уже начал вторжение в Абиссинию, сопровождаемое массированными авианалетами. Негус[30] бежал, и была провозглашена новая Римская империя.
После неудачного визита в Италию в июне 1934 года Гитлер с недоверием относился к итальянцам и итальянской политике, хотя самому Муссолини продолжал доверять. Теперь же, получив подтверждение своим сомнениям, Гитлер вспомнил один из пунктов политического завещания Гинденбурга: Германия никогда больше не должна объединяться с Италией. По инициативе Англии Лига Наций наложила на Италию экономические санкции, и именно в этот момент Гитлеру предстояло решить, с кем заключать союз – с Англией или с Италией. Причем решение должно было учитывать долгосрочные цели. Гитлер говорил о своей готовности гарантировать Англии сохранение ее империи в обмен на всестороннее соглашение с Германией. Это был его любимый проект, однако обстоятельства не оставили ему выбора. Пришлось принять решение в пользу Муссолини. Несмотря на идеологическое родство и укрепляющиеся личные связи, решение было не из легких. Еще в течение нескольких дней Гитлер мрачно замечал, что пойти на этот шаг его вынудила сложившаяся ситуация, и испытал огромное облегчение, когда принятые через несколько недель на окончательном голосовании санкции оказались сравнительно мягкими. Из происшедшего Гитлер сделал вывод: и Англия, и Франция не желают рисковать и стремятся избегать малейшей опасности. Его действия, впоследствии казавшиеся безрассудными, были результатом именно тех наблюдений. Западные правительства, как он комментировал в то время, продемонстрировали свою слабость и нерешительность.
Его мнение подтвердилось 7 марта 1936 года, когда немецкие войска вошли в демилитаризованную Рейнскую зону, что было открытым нарушением Локарнского договора и могло спровоцировать военные контрмеры со стороны стран-союзниц. В нервном возбуждении Гитлер ждал первой реакции. Во всех купе специального поезда, на котором мы ехали в Мюнхен, царила напряженная атмосфера, эпицентром которой было купе фюрера. На одной из станций Гитлеру принесли сообщение, и он с облегчением вздохнул: «Наконец! Английский король вмешиваться не станет. Он держит свое обещание. Это значит, что все обойдется». Гитлер словно не сознавал, как мало по конституции влияние британского монарха на парламент и правительство. Правда, для начала военных действий могло потребоваться одобрение короля, и, видимо, это подразумевал Гитлер. Во всяком случае, и после сообщения он не успокоился, и даже впоследствии, когда уже вел войну против почти всего мира, всегда называл ввод войск в Рейнскую зону самой дерзкой своей акцией. «Наша армия никуда не годилась; в то время нам не хватило бы сил даже для борьбы с поляками. Если бы французы вмешались, то легко бы нас разгромили; мы не смогли бы сопротивляться дольше нескольких дней. А об авиации, которой мы располагали, просто смешно вспоминать. Несколько «Юнкерсов-52» «Люфтганзы», да и для них не хватало бомб». После отречения короля Эдуарда VIII, ставшего герцогом Виндзорским, Гитлер часто ссылался на дружелюбие, с которым тот относился к национал-социалистической Германии: «Я уверен, что с его помощью мы смогли бы установить надежные дружеские отношения с Англией. Если бы он остался королем, все было бы иначе. Его отречение стало для нас тяжелой потерей». После чего он пускался в разглагольствования о зловещих антигерманских силах, которые определяют британскую политику. Сожаление о том, что Англия так и не стала его союзницей, красной нитью прошло сквозь все годы его правления, еще более усилившись после визита герцога Виндзорского и его жены в Оберзальцберг 22 октября 1937 года. Якобы тогда герцог положительно отозвался о достижениях Третьего рейха.
Через несколько месяцев после дерзкого ввода войск в Рейнскую зону Гитлер бурно радовался мирной обстановке Олимпийских игр. Враждебность внешнего мира по отношению к национал-социалистической Германии явно осталась в прошлом. Гитлер приказал сделать все, чтобы создать в глазах множества высокопоставленных зарубежных гостей образ миролюбивой Германии. Он сам с величайшим волнением следил за спортивными состязаниями, и каждая немецкая победа – их было удивительно много – приносила ему счастье, а вот к серии триумфальных побед выдающегося чернокожего американского бегуна Джесси Оуэнса он отнесся с огромным раздражением. Пожав плечами, он сказал: «Люди, чьи предки жили в джунглях, примитивны и более сильны и выносливы, чем цивилизованные белые. Это недобросовестная конкуренция, и цветных не следует допускать к участию в будущих Олимпийских играх». Гитлера также вывело из себя ликование, с которым берлинцы встретили французскую команду на торжественном открытии Олимпиады. Французы промаршировали мимо Гитлера с поднятыми в приветствии руками, чем и вызвали бурю восторга, однако в продолжительных овациях Гитлеру почудилось стремление народа к миру вообще и к примирению с западным соседом в частности. Если я правильно истолковал выражение его лица, то он был больше встревожен, чем доволен тем приемом, который берлинцы оказали французам.
Весной 1936 года Гитлер взял меня с собой в инспекционную поездку по участку автобана. В разговоре он заметил: «Я хочу сделать вам еще один строительный заказ. Самый крупный из всех». Это был единственный намек. Он ничего не стал объяснять.
По правде говоря, он иногда озвучивал кое-какие идеи по реконструкции Берлина, но лишь в июне показал мне план центра города. «Я терпеливо объяснял бургомистру, почему эта новая улица должна иметь 120 метров в ширину, а на его плане ее ширина всего 91 метр». Несколько недель спустя снова вызвали бургомистра Липперта, старого члена партии и главного редактора берлинского «Ангриф», но ничего не изменилось – улица сохранила ширину 91 метр. Липперт никак не мог разжечь в себе энтузиазм по отношению к архитектурным проектам Гитлера. Поначалу Гитлер только раздражался и говорил, что Липперт – человек ограниченный и не способен управлять столицей, а что еще хуже, не способен понять важную роль, которую Берлину предначертано сыграть в истории. Время текло, и Гитлер уже не стеснялся в выражениях: «Липперт – неумеха, идиот, неудачник, ноль!» Как ни странно, Гитлер никогда не демонстрировал своего недовольства в присутствии бургомистра и никогда не пытался его переубедить. Даже в тот ранний период он предпочитал не тратить силы на объяснение своих мотивов. Через четыре года после одной прогулки из Бергхофа к кафе, во время которой Гитлер снова размышлял о глупости Липперта, он позвонил Геббельсу и категорически приказал заменить бургомистра.
Поначалу Гитлер явно надеялся сделать проект реконструкции Берлина силами городской администрации, но летом 1936 года он вызвал меня и очень сжато сформулировал мою задачу: «От берлинского руководства ничего не добиться. Отныне проектом займетесь вы. Возьмите этот чертеж. Когда что-нибудь будет готово, покажете мне. Как вы знаете, для такого дела я всегда найду время».
По словам Гитлера, его идея о необыкновенно широком проспекте зародилась еще в начале двадцатых годов, когда, занявшись изучением различных планов Берлина, он нашел их неудачными и был вынужден приступить к разработке собственных[31].
Уже тогда Гитлер решил перенести Ангальтский и Потсдамский железнодорожные вокзалы к югу от аэропорта Темпельхоф, что освободило бы центр города от железнодорожных путей, и при минимальных работах по расчистке можно было бы, начиная от Зигесалле (аллеи Победы), проложить прекрасный, 4,8 километра длиной проспект, окаймленный величественными зданиями.
Два здания, которые Гитлер предполагал выстроить на этом новом проспекте, наверняка разрушили бы все архитектурные пропорции Берлина. С северной стороны, около рейхстага, он хотел видеть огромный Дом конгрессов с куполом наподобие собора Святого Петра в Риме, но превосходящий его в несколько раз. Диаметр купола – 250 метров. Под куполом, в зале площадью около 38 000 квадратных метров, разместилось бы стоя более ста пятидесяти тысяч человек.
Во время первых обсуждений, когда наш план реконструкции еще не оформился, Гитлер считал необходимым объяснять мне, что размеры залов собраний должны определяться средневековой концепцией. Кафедральный собор Ульма, например, имел площадь около 2800 квадратных метров, но в XIV веке, когда начиналось его строительство, все население Ульма, включая детей и стариков, составляло лишь пятнадцать тысяч человек. «То есть даже все жители не смогли бы заполнить свой собор. В сравнении с этим зал на сто пятьдесят тысяч человек для многомиллионного Берлина можно считать маленьким».
Чтобы уравновесить грандиозное сооружение, Гитлер предложил построить Триумфальную арку высотой 120 метров. «Это будет достойным памятником погибшим в мировой войне. Имена павших, а их 1 800 000, будут высечены в граните. Как жалок по сравнению с ним Берлинский мемориал, воздвигнутый Республикой. Насколько недостоин великой нации». Гитлер вручил мне два маленьких эскиза: «Я сделал эти наброски десять лет назад и хранил их, так как никогда не сомневался, что наступит день и я построю оба этих величественных сооружения. Вот теперь мы и осуществим мои планы».
Масштаб эскизов показывал, что даже в то время Гитлер представлял себе купол диаметром более 200 метров и Триумфальную арку высотой более 90 метров. Самым поразительным была даже не грандиозность проекта, а то, что Гитлер вынашивал свои планы еще тогда, когда не было ни малейшей надежды на их осуществление. И сегодня меня угнетает мысль о том, что в мирное время, постоянно заявляя о своем стремлении к международному сотрудничеству, он задумывал сооружения, символизирующие имперскую славу, которую можно завоевать лишь в ходе войны.
«Берлин – крупный город, но не настоящая столица. Взгляните на Париж, самый прекрасный город мира. Или даже на Вену. Воистину великие города. Берлин – всего лишь хаотичное скопление зданий. Мы должны превзойти Париж и Вену». Вот лишь некоторые из тех замечаний, что он делал во время наших бесед. Большую часть времени мы совещались в его квартире в рейхсканцелярии. Как правило, он отпускал всех остальных гостей, чтобы мы могли поговорить серьезно.
В молодости Гитлер тщательно изучал планы Вены и Парижа и сохранил их в своей памяти до мельчайших деталей. Его память меня поражала. В Вене он восхищался архитектурным комплексом на Рингштрассе с великолепными зданиями ратуши, парламента, концертного зала, а также императорской резиденцией Хофбургом и зданиями– близнецами Музея естествознания и Художественно-исторического музея, и мог в правильных пропорциях начертить эту часть города. Он усвоил правило: величественные общественные здания и монументы должны быть расположены так, чтобы их было видно со всех сторон. Его восхищение не уменьшалось от того, что такие здания, как, например, неоготическая ратуша, не вполне отвечали его пристрастиям. «Эта ратуша достойно представляет Вену. А теперь для контраста взгляните на берлинскую ратушу. Мы подарим Берлину другую, еще более красивую, чем венская, даже не сомневайтесь».
Еще большее впечатление производили на него новые широкие проспекты и бульвары, разбитые в Париже между 1853-м и 1870 годами по плану префекта Жоржа Оссмана, что обошлось городу в 2,5 миллиона золотых франков. Гитлер считал Оссмана величайшим городским планировщиком в истории, но и его надеялся превзойти. Сопротивление, которое годами приходилось преодолевать Оссману, заставляло думать о противодействии, которое вызовет и перепланировка Берлина, однако Гитлер верил, что его авторитет позволит ему успешно претворить в жизнь свои планы.
Правда, когда стало ясно, что значительная часть расходов по расчистке территории, прокладке проспектов и скоростных магистралей, разбивке парков ложится на город, городская администрация не воспылала желанием одобрить планы Гитлера. И тогда он для начала решил воспользоваться не своим авторитетом, а хитростью. «Дадим им понять, что хотим построить нашу новую столицу в Мекленбурге на озере Мюриц. Вот увидите, берлинцы опомнятся, как только над ними нависнет угроза переезда федеральной столицы», – обронил он. И действительно, хватило нескольких намеков, и отцы города с готовностью согласились финансировать архитектурный проект. Тем не менее идея немецкого Вашингтона на несколько месяцев захватила Гитлера, ему нравилось говорить о создании идеального города на пустом месте. Однако в конце концов он отверг эту идею: «Искусственно созданные столицы всегда остаются безжизненными. Вспомните Вашингтон или Канберру. Да и в нашем собственном Карлсруэ не зарождается жизнь, и все потому, что вялые бюрократы варятся там в собственном соку». Я до сих пор не уверен, лукавил тогда Гитлер или на некоторое время действительно соблазнился мыслью построить новый город.
Его планы Берлина были навеяны Елисейскими Полями с Триумфальной аркой высотой 49 метров, строительство которой начал Наполеон I в 1805 году. Именно парижская Триумфальная арка послужила моделью его величественного монумента, а Елисейским Полям мы обязаны шириной нового проспекта. «Ширина Елисейских Полей 100 метров. Наш новый проспект будет, как минимум, на 20 метров шире. Когда дальновидный великий курфюрст Фридрих Вильгельм прокладывал в XVII веке Унтер-ден-Линден шириной 61 метр, он мог представить себе сегодняшний транспорт не лучше, чем Оссман, когда планировал Елисейские Поля».
Чтобы претворить в жизнь этот проект, Гитлер приказал статс-секретарю Ламмерсу издать указ, наделяющий меня обширными полномочиями и напрямую подчиняющий фюреру. Ни министр внутренних дел, ни бургомистр Берлина, ни гауляйтер Берлина Геббельс не имели права командовать мной. На деле четкие распоряжения Гитлера освобождали меня от необходимости информировать о моих планах как городскую администрацию, так и партию. Когда я сказал Гитлеру, что предпочитаю выполнять этот заказ как независимый архитектор, он сразу же согласился. Секретарь Ламмерс придумал легальную формулировку, принимавшую во внимание мое отвращение к официальному статусу. Мое архитектурное бюро не вошло в административную систему, а стало крупным независимым исследовательским учреждением.
30 января 1937 года мне официально поручили выполнение «величайшего архитектурного задания» Гитлера. Он долго подыскивал мне достаточно впечатляющий титул, и в конце концов это удалось Функу. Я стал «генеральным инспектором по строительству и реконструкции столицы рейха». Вручая документ о моем назначении, Гитлер проявил весьма редкую для него застенчивость. После обеда он сунул документ мне в руку со словами «желаю успеха». С тех пор, исходя из великодушного толкования моего контракта, меня официально называли статс-секретарем правительства рейха. В возрасте тридцати двух лет я мог присутствовать на заседаниях правительства в третьем ряду рядом с доктором Тодтом, был удостоен места на официальных государственных приемах в дальнем конце стола и автоматически получал от каждого иностранного правительственного гостя знак отличия раз и навсегда установленного разряда. Я также получал месячное жалованье тысяча пятьсот марок, незначительную сумму по сравнению с моими архитектурными гонорарами.
Более того, в феврале Гитлер категорически приказал министру образования освободить достойное моего статуса здание Академии искусств на Паризерплац под мое бюро, называемое GBI, сокращенное Generalbauinspector – генеральный инспектор по строительству. Он выбрал это здание, потому что мог проникать в него незаметно для публики через министерские сады, и вскоре уже вовсю этим пользовался.
У плана реконструкции Гитлера был один серьезный недостаток: он не был продуман до конца. Гитлер так увлекся идеей берлинских Елисейских Полей в два с половиной раза длиннее парижского прототипа, что совершенно упустил из виду инфраструктуру Берлина, города с населением четыре миллиона человек. Для планировщика предложенный проспект имел смысл и назначение только как центр повсеместной реконструкции города, а для Гитлера он был выставочным экспонатом и самодостаточной целью. К тому же новый проспект не разрешал транспортных проблем Берлина. Огромный клин из железнодорожных путей, разделявший город на две части, просто переносился на несколько километров южнее.
Директор Лейбранд из рейхсминистерства транспорта, главный проектировщик немецких железных дорог, увидел в планах Гитлера возможность крупномасштабной реорганизации всей железнодорожной сети столицы. Вместе с ним мы нашли почти идеальное решение: расширить на два пути окружную железную дорогу Берлина (Рингбан), чтобы пустить по ней и поезда дальнего следования; построить два центральных вокзала на севере и на юге и таким образом избавиться от вокзалов в центре. Запасные пути, стрелки и депо выносились за пределы Берлина и не мешали развитию города. Стоимость этого нового проекта оценивалась от одного до двух миллиардов марок.
Проект дал бы нам возможность продлить проспект и расчистить сердце Берлина для нового жилого района площадью около 32 квадратных километров на четыреста тысяч человек, учитывая современные стандарты – 48 жителей на 4 километра. Новые жилые районы можно было бы построить и на севере после сноса Лертерского вокзала. Единственная проблема с планом была в том, что ни Гитлер, ни я не желали отказываться от величественного здания с куполом, завершающего великолепный проспект. Огромная площадь перед зданием должна была остаться свободной от транспорта, который пришлось бы пустить в объезд, чем значительно затруднялось передвижение в направлении север – юг. То есть главным преимуществом проекта мы жертвовали ради нефункциональной демонстративности.
Напрашивалась идея продолжить на восток ведущую на запад главную артерию города Хеерштрассе, сохранив ее ширину 60 метров, что и было отчасти осуществлено после 1945 года, когда продлили прежнюю Франкфуртер-алле. Эта ось, как и ось север – юг, вела бы к своему естественному завершению – кольцевой шоссейной дороге. Следовательно, несмотря на снос центра, мы смогли бы обеспечить жильем даже выросшее в два раза население Берлина, возведя новые городские кварталы на востоке[32].
Вдоль обеих магистралей предполагалось построить административные здания – высокие в центре города, но постепенно уменьшавшейся этажности по мере удаления от центра и плавно переходящие в частные дома, окруженные садами. Таким образом, радиально вводя в город зеленые зоны, я надеялся избежать традиционного недостатка свежего воздуха в центре.
За кольцевой автострадой в четырех конечных пунктах двух скрещенных осей было зарезервировано пространство для аэропортов, а озеро Рангсдорфер предстояло оборудовать для взлета и посадки гидросамолетов, за которыми, как тогда полагали, было будущее. Аэропорт Темпельхоф, оказавшийся слишком близко к будущему центру города, преобразовали бы в парк развлечений наподобие копенгагенского Тиволи. В более отдаленном будущем мы рассчитывали дополнить пересекающиеся оси пятью кольцевыми и семнадцатью радиальными магистралями, каждая шириной 60 метров, а пока мы просто определили места для рядов будущих зданий. Чтобы связать средние точки осей с частью кольцевых дорог и тем самым разгрузить уличные транспортные потоки, мы запланировали скоростные подземные магистрали. На западе рядом с Олимпийским стадионом мы спроектировали новый университетский квартал, так как большинство зданий старого Университета Фридриха Вильгельма на Унтер-ден-Линден находилось в плачевном состоянии. Рядом с новым университетским районом предполагалось построить медицинский квартал с больницами, лабораториями и медицинскими учебными заведениями. Подлежал реконструкции и заброшенный район со свалками и маленькими фабриками между музейным островом и рейхстагом. В план входило и строительство там новых зданий для берлинских музеев.
Территории за кольцевым автобаном отводились под зоны отдыха, где вместо бранденбургских сосен предполагалось восстановить лиственный лес. Ответственность за выполнение этой задачи возложили на высокопоставленного чиновника из Комитета по лесному хозяйству, напрямую подчинявшегося мне. В Грюневальде, по образцу Булонского леса, намечалось проложить пешеходные дорожки, оборудовать места для отдыха и спортивные площадки, построить рестораны, и все это в масштабах, необходимых для многомиллионной столицы. Работы уже начались. Я приказал высадить десятки тысяч лиственных деревьев, чтобы восстановить старый смешанный лес, вырубленный по приказу Фридриха Великого для финансирования силезских войн. От всего великого проекта преобразования Берлина остались лишь эти лиственные деревья.
В ходе работы из первоначально задуманного Гитлером нефункционального проспекта возникла новая градостроительная концепция, и в ее свете исходная идея выглядела весьма незначительной. По меньшей мере в том, что касалось обновления лица города, я далеко превзошел идеи, порожденные манией величия Гитлера. Пожалуй, подобное редко случалось в его жизни. Он соглашался на все дополнения и предоставлял мне полную свободу действий, хотя не выказывал особого энтузиазма. Он обычно проглядывал чертежи и с заметной скукой спрашивал: «А где у вас планы большого проспекта?» Затем он с упоением мечтал вслух о новых министерствах, административных зданиях и демонстрационных залах ведущих немецких корпораций, новой опере, роскошных отелях и дворцах развлечений. В то время как я считал представительские здания просто частями общего плана, Гитлер явно отдавал им предпочтение. Страстно увлекаясь рассчитанным на века монументальным строительством, он оставался равнодушен к транспортным развязкам, жилым кварталам и паркам, то есть ко всей социальной инфраструктуре.
Гесс, напротив, интересовался только жилищным строительством, а не официозным аспектом наших планов. В конце одного из своих визитов он упрекнул меня за слишком большое внимание к последнему. Я пообещал ему на каждый кирпич, использованный для общественных и административных зданий, выделять по кирпичу на жилую застройку. Известие о нашей сделке раздосадовало Гитлера: он заговорил о безотлагательности выполнения его требований, но наше соглашение не расторгнул.
Все считали меня главным архитектором Гитлера, которому подчиняются остальные, но дело обстояло вовсе не так. Архитекторы, реконструировавшие Мюнхен и Линц, обладали аналогичными полномочиями. С течением времени Гитлер привлекал к выполнению разных заказов все больше ведущих архитекторов. Перед началом войны таковых было десять или двенадцать.
Когда обсуждались архитектурные проекты, Гитлер постоянно проявлял способность схватывать на лету суть и по поэтажным планам представлять трехмерное целое. Несмотря на все государственные дела и отслеживание проектирования одновременно десяти – пятнадцати зданий, он мгновенно – даже по прошествии нескольких месяцев – начинал ориентироваться в чертежах и вспоминал все изменения, которые просил сделать. Те, кто предполагал, что какая-то просьба или предложение давно забыты, убеждались в обратном.
Во время этих обсуждений Гитлер обычно вел себя сдержанно и вежливо. Он предлагал какие-либо изменения по– дружески, совершенно не оскорбительно, что полностью контрастировало с его повелительным тоном в общении с политическими соратниками. Он придерживался того мнения, что ответственность за проект несет архитектор, а потому побуждал высказать свое мнение архитектора, а не сопровождавших его гауляйтера или рейхсляйтера. Он не желал выслушивать непрофессиональные объяснения любых высокопоставленных чиновников. Если идеи архитектора противоречили его собственным, Гитлер не упрямился и говорил обычно: «Да, вы правы. Так лучше».
В результате я сохранял ощущение творческой независимости. У нас с Гитлером часто возникали разногласия, но я не припомню ни одного случая, когда бы он вынудил меня, как архитектора, принять его точку зрения. Благодаря этим сравнительно равноправным отношениям я впоследствии на посту министра вооружений проявлял большую инициативу, чем многие министры и фельдмаршалы.
Упрямство и невежливость Гитлер проявлял лишь тогда, когда он чувствовал скрытое сопротивление, основанное на враждебных ему принципах. Например, профессор Бонац, воспитатель целого поколения архитекторов, перестал получать заказы после того, как раскритиковал новые здания Трооста на мюнхенской Кёнигсплац. Бонац попал в такую опалу, что даже Тодт не осмелился консультироваться с ним по строительству нескольких мостов на автобане. Только мое обращение к фрау Троост помогло вернуть Бонаца в ряды действующих архитекторов. «Почему бы ему не строить мосты? – спросила фрау Троост Гитлера. – Ему прекрасно удаются технические сооружения». Ее мнение было достаточно весомо, и Бонац получил заказ на строительство мостов автобана.
Гитлер снова и снова заявлял: «Как бы я хотел быть архитектором». И когда я отвечал: «Но тогда у меня не было бы клиента», он говорил: «О, вы все равно добились бы успеха!» Иногда я спрашиваю себя, пожертвовал бы Гитлер своей политической карьерой в начале двадцатых, если бы встретил тогда богатого заказчика? Однако в глубине души я уверен, что осознание своей политической миссии и страсть к архитектуре были в нем неразделимы. Мне кажется, эта моя теория родилась из двух эскизов, которые Гитлер сделал году в 1925-м, когда ему было тридцать шесть лет и его политическая карьера фактически потерпела крах. Тогда казалось абсурдным даже предполагать, что он станет политическим лидером, способным увенчать свой успех Триумфальной аркой и грандиозным Домом собраний.
Немецкий Олимпийский комитет попал в неприятное положение, когда статс-секретарь министерства внутренних дел Пфундтнер показал Гитлеру первые планы реконструкции Олимпийского стадиона. Архитектор Отто Марх спроектировал бетонное сооружение со стеклянными внутренними перегородками, как на Венском стадионе. Гитлер отправился на строительную площадку и вернулся разгневанным и возбужденным. Он вызвал меня на обсуждение и при мне резко приказал статс-секретарю Пфундтнеру отменить Олимпийские игры. Причина: без присутствия главы государства они состояться не могут, так как он, Гитлер, должен открывать их, а в подобном ящике из стекла и бетона ноги его не будет.
К утру я предложил эскиз, показав, как облицевать природным камнем уже построенный стальной каркас и сделать карнизы более массивными. Стеклянные перегородки исчезли, и Гитлер остался доволен. Он проследил за дополнительным финансированием, профессор Марх согласился на изменения, и в конце концов Олимпийские игры в Берлине состоялись. Правда, я всегда сомневался, осуществил бы Гитлер свою угрозу или то был лишь порыв раздражения, которому он часто давал волю.
Гитлер также грозился отказаться от участия во Всемирной Парижской выставке, хотя приглашение уже было принято и площадка для немецкого павильона отведена, но ему очень не нравились все предлагаемые проекты, и министерство экономики обратилось ко мне. На выставке павильоны Советской России и Германии должны были стоять точно напротив друг друга. Французская дирекция выставки преднамеренно устроила эту конфронтацию. Слоняясь по парижской площадке, я случайно зашел в помещение, где находился секретный чертеж советского павильона. Две десятиметровые фигуры на высоком пьедестале широким победным шагом надвигались прямо на немецкий павильон. И тогда я спроектировал массивный куб, также поднятый на крепкие колонны и словно останавливавший это наступление, а с карниза моей башни сверху вниз смотрел на русские скульптуры орел со свастикой в когтях. За свой проект я получил золотую медаль, впрочем, как и мои советские коллеги.
На торжественном обеде, посвященном открытию нашего павильона, я встретил французского посла в Берлине Андре Франсуа-Понсе. Он предложил мне показать мои проекты в Париже в обмен на выставку современной французской живописи в Берлине. Как он заметил, французская архитектура в застое, «но в живописи вам есть чему у нас поучиться». При первом же удобном случае я рассказал Гитлеру об этом предложении, которое открыло бы мне путь к международной известности. Гитлер пропустил мимо ушей нелицеприятное замечание посла о нашей живописи и не сказал ни да ни нет. Больше я эту тему не затрагивал.
В те парижские дни я увидел дворец Шайо и дворец– музей современного искусства, а также Musee des Travaux Public, спроектированный известным авангардистом Огюстом Перре и тогда еще недостроенный. Меня удивило, что в общественных зданиях и французы тяготеют к неоклассицизму, ведь так часто утверждали, будто этот стиль характерен для архитектуры тоталитарных государств. Ничего подобного. Скорее классицизм был присущ тому периоду: его влияние чувствуется в Вашингтоне и Лондоне, в Париже и Риме, в Москве и в наших планах реконструкции Берлина.
У нас с женой образовался излишек французской валюты, и мы с несколькими друзьями отправились на машине по Франции. Мы неторопливо ехали на юг, осматривая по пути замки и соборы. Каркасон я нашел очень романтичным, хотя это было всего лишь одно из самых обычных средневековых укреплений, такой же типичный образец своего времени, как атомное убежище – нашего. В отеле при цитадели мы наслаждались старым красным французским вином и решили остаться в этих местах еще на несколько дней. Вечером меня позвали к телефону, а мне-то казалось, что в этом глухом уголке Франции я недосягаем для адъютантов Гитлера, тем более что никто не знал нашего маршрута.
Однако из соображений безопасности французская полиция следила за нашими передвижениями. Во всяком случае, на запрос из Оберзальцберга они сразу же доложили, где мы находимся. Звонил адъютант Брюкнер: «Завтра в полдень вы должны быть у фюрера». Я возразил, что дорога домой займет у меня не меньше двух с половиной суток. «Совещание назначено на завтра после обеда, – ответил Брюкнер, – и фюрер настаивает на вашем присутствии». Я снова попытался слабо возразить, но после паузы услышал: «Да, фюрер знает, где вы находитесь, но завтра вы должны быть здесь».
Я был ужасно зол и растерян. Из длительных телефонных переговоров с пилотом Гитлера выяснилось, что личный самолет фюрера не может приземлиться во Франции, но мне найдется место в грузовом немецком самолете, который по дороге из Африки сделает промежуточную посадку в Марселе в шесть часов утра. Из Штутгарта в аэропорт Айнринга близ Берхтесгадена меня доставит специальный самолет Гитлера.
В ту же ночь мы выехали в Марсель и лишь на несколько минут остановились взглянуть в лунном свете на римские сооружения Арля, который и был целью нашего путешествия. Три часа спустя я отправился на аэродром, а днем, как и было приказано, стоял перед Гитлером в Оберзальцберге. «Ах да, герр Шпеер, мне очень жаль, – произнес Гитлер. – Я отложил совещание. Я хотел узнать ваше мнение о проекте висячего моста для Гамбурга». Оказалось, что доктор Тодт собирался именно в тот день показать ему проект гигантского моста, который должен был затмить мост Золотые Ворота в Сан-Франциско. Поскольку сооружение моста должно было начаться не раньше сороковых годов, Гитлер вполне мог бы подарить мне еще недельку отпуска.
В другой раз мы с женой сбежали на гору Цугшпитце, но и там меня настиг телефонный звонок адъютанта: «Вы должны приехать к фюреру. Завтра днем обед в остерии». Я пытался возразить, но в ответ услышал: «Нет, это срочно». В остерии Гитлер приветствовал меня словами: «О, как мило, что вы пришли пообедать с нами. Как? Вас вызвали? Я просто спросил вчера, где Шпеер. Ну и поделом вам. Какие лыжи, когда у вас столько дел!»
Фон Нейрат проявил большую твердость характера. Как– то поздно вечером Гитлер сказал его адъютанту: «Я хотел бы поговорить с министром иностранных дел», – и услышал в ответ: «Министр уже лег спать». – «Прикажите разбудить его, раз я хочу с ним поговорить». После нового звонка растерянный адъютант доложил: «Министр иностранных дел говорит, что придет утром: он устал и хочет спать».
Столкнувшись с таким решительным отказом, Гитлер был вынужден уступить, но весь остаток вечера пребывал в плохом настроении. Однако он никогда не прощал демонстративного неповиновения и мстил при первой же возможности.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.