«Никто на меня так не кричал»
«Никто на меня так не кричал»
Леонид Ильич Брежнев, став главой партии, получил огромную власть. Но и он зависел от мнения членов партийного руководства, особенно поначалу.
Фактически генеральный секретарь не подписывал важных бумаг, не получив согласия других членов политбюро.
Брежнев первоначально опирался на секретариат ЦК: там были его люди — Суслов, Кириленко, Кулаков, Устинов, там он мог рассчитывать на полную поддержку. Важный вопрос, вспоминал Кирилл Мазуров, рассматривался на секретариате, после этого Брежнев приходил на политбюро и веско говорил:
— Мы посоветовались и думаем, что надо действовать так и так.
И его люди дружно подхватывали:
— Правильно, Леонид Ильич.
Брежневу понадобилось несколько лет на то, чтобы оставить в политбюро только тех, на кого он мог полностью положиться.
В апреле 1973 года на пленуме ЦК соратники всячески славословили Брежнева. Начало положил Подгорный. И зал трижды взрывался аплодисментами. Но важнее всего было выступление Суслова, который произнес льстивые слова в адрес «генерального секретаря ЦК нашей партии товарища Леонида Ильича Брежнева». И в резолюции пленума ЦК впервые записали: «…под руководством Центрального Комитета нашей ленинской партии, его Политбюро и лично товарища Леонида Ильича Брежнева».
С той поры ни одно собрание — от пленума ЦК до рядового партсобрания — не обходилось без славословий в адрес Брежнева. А Леонид Ильич, который до того подтрунивал над Михаилом Андреевичем, проникся к нему полнейшим доверием.
В такой ситуации членам политбюро не с руки было возражать против решений Леонида Ильича.
27 декабря 1973 года на заседании политбюро, подводя итоги работы политбюро и секретариата за прошедший год, Брежнев сказал:
— Я, например, подписываю некоторые решения, хотя с ними не согласен. Правда, таких решений было очень немного. Так я делаю, потому что большинство членов политбюро проголосовало «за». Мы с вами, товарищи, работаем в согласии, в духе ленинских заветов… У нас в партии полное единство, нет никаких оппозиционных группировок, и нам с вами легче решать все вопросы… Мы нередко, конечно, устаем, перегружаем себя, но все это, товарищи, ради общего блага нашей страны. Иногда приходится отбрасывать усталость, чтобы решить тот или иной вопрос…
Заседания политбюро проходили по четвергам в Кремле в здании правительства на третьем этаже.
На этом же этаже располагался кабинет генерального секретаря (второй, рабочий, находился в здании ЦК на Старой площади). Из приемной генеральный проходил в так называемую ореховую комнату, где перед заседанием за круглым столом собирались все члены политбюро. Собственно, здесь часто — еще до начала заседания — обговаривались важнейшие вопросы, поэтому иногда начало заседания задерживалось на пятнадцать-двадцать минут.
Секретарям ЦК и кандидатам в члены политбюро в ореховую комнату вход был заказан. И они покорно ждали, пока появятся настоящие хозяева жизни во главе с генеральным секретарем.
Кандидаты в члены политбюро и секретари ЦК проходили в зал заседаний из приемной, где собирались и приглашенные на заседание.
Открывая заседание, Брежнев спрашивал, есть ли у членов политбюро замечания по повестке. Но очень редко кто-то вносил дополнительный вопрос. Полагалось все заранее обсудить и согласовать, чтобы не ставить товарищей в затруднительное положение. Необговоренные заранее предложения на политбюро, как правило, проваливались.
25 ноября 1971 года перед открытием сессии Верховного Совета в комнате президиума Брежнев сказал, что Подгорный внес предложение по итогам пятилетки наградить членов политбюро, руководителей национальных республик. Леонид Ильич предложил обсудить идею Подгорного. Но ему самому не нравилось то, что такое предложение исходит не от него. Суслов и Косыгин сразу выступили против — рады были поставить подножку товарищу.
Члены высшего партийного руководства из национальных республик охотно прилетали в столицу каждый четверг, чтобы принять участие в заседании. Отсутствовать на политбюро можно было только по причине болезни или заграничной командировки, куда ездили опять же по решению политбюро.
Если же случилось что-то чрезвычайное, что мешало приезду в Москву, надо было звонить генеральному и просить разрешения остаться дома. А звонить генеральному по пустякам считалось неприличным.
Если бы кто-то пропустил заседание, сразу возник бы вопрос: выходит, он сам все знает, без совета политбюро намерен обойтись? Долго бы такой человек в политбюро не задержался. Да никто и не хотел пропускать завидную возможность побыть в Москве.
На заседании обсуждались только наиболее важные проблемы. Остальные решения принимались опросом: общий отдел ЦК через фельдъегерей рассылал по всей стране членам политбюро документы, на которых нужно было написать «за» или «не согласен». Эти документы руководитель общего отдела республиканского ЦК докладывал своему хозяину в первую очередь. Но если кому-то и не нравился проект постановления, написать «не согласен» было нелегко. Часто члену политбюро звонили из Москвы и намекали:
— Уже все проголосовали, остался ты один.
После такого предупреждения не всякий решался возражать.
В зале, где заседало политбюро, места за столом занимали в зависимости от ранга и продолжительности пребывания в данном партийном звании. У каждого было свое место.
Во время заседания приносили чай, кофе, бутерброды. Если обсуждение затягивалось, то устраивали перерыв и все вместе обедали на втором этаже, в комнате возле Свердловского зала. За обедом разговор продолжался.
Иногда разрешалось присутствовать помощникам генерального секретаря. Заведующий общим отделом ЦК или его первый заместитель конспектировали ход обсуждения и записывали принятое решение. Более подробные, стенографические записи делались в исключительных случаях.
При Хрущеве практически все записи делал Малин, при Брежневе — Черненко. Он помечал, кто присутствовал, какие темы обсуждались. Одной-двумя фразами передавал смысл позиции каждого выступавшего и фиксировал окончательное решение.
Магнитофонные записи заседаний политбюро (даже когда такая техника появилась) исключались, во-первых, ради соблюдения секретности и, во-вторых, как ни странно это звучит, во имя свободы высказываний. Еще в ленинские времена члены политбюро условились, что стенограмм не будет — все могут высказываться свободно и не думать о том, что потом кто-то прочтет запись и узнает, кто какой позиции придерживался.
На политбюро вызывали министров, маршалов, академиков, директоров, других руководителей. Они докладывали, потом шло обсуждение и принималось решение. По традиции почему-то не приглашались ждавшие назначения послы. Они сидели в приемной, пока принималось решение отправить их в ту или иную страну.
В приемной, где ждали своей очереди приглашенные на заседание, официанты тоже разносили чай. Дежурный секретарь называл номер обсуждаемого вопроса — в соответствии с повесткой дня. Вызванные по этому вопросу заходили в зал заседаний. После обсуждения сразу выходили. Задерживаться не позволялось.
В апреле 1971 года на политбюро обсуждалась ситуация в Египте. Заместитель резидента советской политической разведки Вадим Кирпиченко, вызванный из Каира, запомнил, что единственным человеком без галстука был Брежнев:
«Очевидно, он мог позволить себе эту вольность и надеть темно-синюю шерстяную рубашку под цвет костюма. Вел он заседание спокойно, как мне показалось, без всякого интереса, скорее как бы по необходимости…
На центральный стол подавали бутерброды с благородной рыбкой, с красной и черной икрой, а всех нас, подпиравших стены зала заседаний, обносили только бутербродами с колбасой и сыром. Таким образом каждый еще раз мог осознать свое место и назначение в этом мире».
Брежнев постепенно устранил всех, кто казался ему недостаточно лояльным. Он избавился от первого секретаря ЦК компартии Украины Петра Ефимовича Шелеста, от главы правительства РСФСР Геннадия Ивановича Воронова и от первого заместителя председателя Совета министров Дмитрия Степановича Полянского.
Воронов уже на пенсии рассказывал, как однажды перед заседанием политбюро в ореховой комнате они пили чай. Обсуждался вопрос о строительстве крупного автомобильного завода.
Воронов считал, что его нужно строить в Красноярском крае — в Абакане.
Брежнев вдруг сказал:
— А я думаю, надо строить этот завод в Набережных Челнах.
Воронов взорвался:
— Как же так, Леонид Ильич. Уже вопрос обсужден!
Брежнев удивленно сказал:
— Никогда никто на меня так не кричал, как кричит Воронов.
— Я не кричу, это вы орете. Я просто говорю, что у нас этот вопрос обсужден, проработан. Давайте другие материалы, будем их рассматривать.
— Нечего рассматривать, — отрезал Брежнев, — снимаю вопрос с обсуждения.
Брежнев, естественно, настоял на своем, и завод построили в Набережных Челнах. А вскоре он расстался со строптивым Вороновым.
В аппарате генерального секретаря Геннадия Ивановича не любили. Борис Дмитриевич Панкин, главный редактор «Комсомольской правды», участвовал в подготовке брежневского выступления на съезде комсомола. Леонид Ильич прочитал речь, текст ему понравился, и он распорядился разослать его членам политбюро.
Один из авторов речи довольно сказал:
— Дело в шляпе, после Леонида Ильича ни у кого замечаний уже не бывает.
— Кроме Воронова, — ворчливо заметил Александров-Агентов. — Этот господин никогда не отказывает себе в удовольствии прислать дюжину страниц с замечаниями. Писатель…
Панкин впервые слышал, как помощник, хотя бы и первого лица, столь небрежно отзывался о члене политбюро. Потом он поинтересовался, какие были замечания. Другой помощник генсека, Георгий Цуканов, ответил, что замечания были несущественные.
— А Воронов?
— Как всегда, накатал несколько страниц, но их велено оставить без внимания, — с нескрываемым удовольствием сообщил Цуканов.
Сам Панкин питал уважение к Геннадию Воронову, который поддержал движение так называемых безнарядных звеньев, оно же коллективный подряд. За группой крестьян закреплялись участок земли, техника, удобрения. Условия: на определенную сумму они должны сдать государству сельхозпродукцию, а остальную могут продать и заработать. Это позволяло как-то заинтересовать крестьянина.
В партаппарате и правительстве к этому движению отнеслись по-разному. Член политбюро и первый заместитель главы правительства Полянский позвонил главному редактору «Комсомолки»:
— Ты раздуваешь частнособственнические инстинкты. Кулаков новых растишь. Если не прекратишь немедленно, это для тебя добром не кончится.
А глава российского правительства Воронов, зная о настроениях Полянского, решительно поддержал новое движение. Он приехал в редакцию «Комсомолки» и выступил на заседании круглого стола. Но отчет о заседании задержала цензура. Уполномоченный Главлита заявил, что для публикации мнения члена политбюро нужна виза ЦК.
— В ЦК посылать — это могила, — сказал Воронов. — Пришлите мне, что получилось. Я завизирую. В конце концов я сам ЦК. Если будут вопросы, пусть мне звонят.
Увидев автограф Воронова, уполномоченный Главлита подписал номер в печать.
Говорят, что Воронов потерял свой пост, поскольку не сумел наладить отношения с первыми секретарями областных комитетов.
По словам одного провинциального секретаря обкома, Воронов, выступая, «нудно и утомительно поучал, показывая свою ученость, больше напоминал манерного провинциального лектора, чем государственного деятеля масштаба России».
В 1971 году Геннадия Ивановича Воронова переместили на внешне значительный пост председателя Комитета народного контроля СССР. Знакомство с новой работой начал, достав с полки том Ленина, в котором опубликована знаменитая статья «Как нам реорганизовать Рабкрин».
Геннадий Иванович вскоре убедился, что Брежнев ни в грош не ставит его ведомство.
— Никакой пользы от народного контроля я не вижу, — повторял Леонид Ильич. — Вот был Мехлис, его все боялись.
Воронов прилетел к Брежневу в Пицунду, где тот отдыхал, привез записку о совершенствовании системы народного контроля. Брежнев позвал гостя купаться, потом сели играть в домино с помощниками. Принесли коньяк. Брежневу совершенно не хотелось заниматься делами.
Суслов пригласил к себе Воронова и сообщил, что председателю комитета не надо быть членом политбюро. Воронов, не дожидась, когда от него избавятся, в апреле 1973 года сам подал в отставку.
На пост главы правительства России назначили секретаря ЦК и заведующего отделом тяжелой промышленности Михаила Сергеевича Соломенцева. Он считался человеком Кириленко, который в ЦК курировал промышленность. У Соломенцева была репутация человека послушного, добросовестного исполнителя, который лишнего себе не позволит.
Соломенцев рассказывал журналистам, как после поездки в Монголию он заболел, сидел дома с высокой температурой. Позвонил Брежнев:
— Срочно нужен. Приезжай.
В кабинете сказал:
— На политбюро обсуждали кандидатуру на пост предсовмина России. Решили назначить тебя.
Соломенцев понимал, что это важное повышение, гарантирующее ему место в политбюро. Но сразу сказал, что над правительством РСФСР слишком много руководителей. И Совмин, и Госплан — все дают указания.
Брежнев ему пообещал:
— Ты будешь иметь дело только со мной. А если кто-то другой будет вмешиваться, пошли его подальше.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.