Глава 22 ТАНГО У АЛЕКСАНДРОВА
Глава 22
ТАНГО У АЛЕКСАНДРОВА
– Мне, пожалуйста, три метра крепдешина, вот этот, в клеточку черную с белым.
Еду на троллейбусе в театр в пошивочный цех – шить к Новому году платье. Щеки рдеют от волнения при мысли, что мы с Андреем идем вместе встречать Новый год в Дом актера! Щеки рдеют, а в воображении реет фасон платья – черная с белым клеточка – шахматная доска. Это самое модное. Лаковые черные туфли у меня есть. Родители Андрея будут сидеть за одним столом, а мы с Варшавским и его девушкой Леной – за другим. И прицепить круглые перламутровые клипсы.
В пошивочном цехе в театре смерили грудь, плечи, длину. Фасон – летящий колокольчик и рукава летящие, все это оторочено черной каймой, скроено по косой, и получаются летящие ромбы.
Андрей ждал внизу. Мрачнее тучи. Молча доехали до Петровки. Он долго ходил по квартире в трусах и майке, на переносице у него собрались морщины-сердитки.
– Чек нам свинью подбросил под Новый год: не дал играть в пьесе «Банкет» с Магистром. Завтра вывесят распределение – нас там нет! Он ненавидит Магистра, всех, кто у него играет в «Доходном месте», которое на грани снятия.
Мы были очень расстроены. Андрей тогда не знал, что «Доходное место» – первый и последний спектакль, который он выпустил с Магистром. Никогда в жизни он больше не будет репетировать с ним на сцене ни одного спектакля! Зависть и злая воля Чека не подпустят их близко друг к другу. Чек – проницательный и хитрый – понимал, что Андрей – избранник судьбы, и если рядом с ним стоять, то и ему, Чеку, перепадет немного блеска, а если быть умным, то и больше половины. И весь он будет в блестках, блестках, блестках за чужой счет!
Новый год – суета, беготня, магазины, трата денег. Мироновой с Менакером я купила в подарок маленький домик со зверюшками, пнем, грибами, мхом и градусником – она очень любила такие вещи. Этот градусник в декорациях по сей день висит на даче в Пахре. Андрюше добыла всю в золоте старинную машинку – он их обожал, как ребенок, и коллекционировал, катал по столу, любовался, отойдя, издалека, каждый день с них вытирал пыль.
В Доме актера на улице Горького в большом зале стояло множество столов, покрытых белыми скатертями, на каждом столе стояла маленькая свечка. Все толкались, здоровались, махали кому-то руками, целовались в губы, как это любят актеры. Потом все расселись за свои столы провожать старый год.
– Таня, подойди к маме, я прошу тебя! – сказал Андрей и сделал такую физиономию, что пришлось идти. Как только я подошла к столу, мама сразу насторожилась и «подняла ушки». В ее психике была одна, но очень большого размера ахиллесова пята – она смертельно боялась плохого и подлого отношения к ней, какое и продемонстрировал ей случай в детстве, в школе с Риткой Ямайкер. Теперь она была бдительна и на всякий случай старалась опередить любого человека с его подлыми мыслями и движениями души. Когда я подошла к их столу, в ней появилось опять что-то от тапира.
– Добрый вечер! С наступающим вас Новым годом! Вот от меня небольшой новогодний подарок. Мария Владимировна, вы прелестно выглядите, вам так идет эта прическа. Вы, как говорят французы про себя: «Лё же несс этернель – я вечно молодая!» И вы вечно молодая! Пусть в этот год исполнятся все ваши тайные желания! Вы будете на бумажках загадывать желания? Мы – будем, уже приготовили бумагу, только она очень толстая, придется глотать этот картон!
– Я тоже буду глотать картон, потому что у меня желание сложное, – сказала с подтекстом мама.
«Наверное, будет загадывать, чтобы я исчезла с горизонта, испарилась или сдохла», – подумала я, а вслух добавила:
– Сложные лучше не загадывать, чтобы год не усложнять!
Тут нам на помощь пришел Менакер:
– Танька, ты мне так напоминаешь мою молодость, это шахматное платье, твои глаза, я был влюблен в такую девочку, когда мне было пятнадцать лет. – Жена пресекла его монолог взглядом, и я, улучив момент, ретировалась. «Здрасьте, здрасьте, здрасьте, здрасьте», – пробиралась я мимо столиков.
– Все нормально, – сказала я Андрею, села за стол, и тут началось блямканье курантов, и мы быстро, быстро, волнуясь, стали писать на клочках бумаги желания. Затем стали бить часы двенадцать раз. За это время мы должны были свернуть бумажки, сжечь их, пепел бросить в шампанское и выпить шампанское и пепел желания до дна!
– Ура! С Новым годом! – орал весь зал.
Андрей вынул из грудного кармана маленький сверточек и вручил мне. Я развернула – тоненькое золотое колечко с рубином! И сразу надела его на палец. Тут же разыграли беспроигрышную лотерею. Я выиграла термос и только посмотрела на Андрея, надеясь пойти с ним танцевать, как услышала:
– Танечка, пойди к маме, ну прошу тебя!
Я взяла свой термос и направилась к маме, без комментариев.
– С Новым годом! С Новым годом!
– И вас также, – ответила мама. – Проглотили свой картон?
– Проглотила, лучше бы было больше пепла, чем шампанского. Я не люблю сладкое. Мне нравится «брют».
– Где вы воспитывались, что привыкли к «брюту»?
– Меня воспитала улица и немного школа, – ответила я, медленно помахивая своими ресницами с мылом и пудрой. – Вот вам еще подарок – термос. Пусть он сохраняет тепло для вас вечно. Посмотрите, очень красивый, с птичками. Извините, меня ждут танцы.
Она незаметно глазами скользнула по моему кольцу, засекла, но я повернулась и быстро убежала.
Наш стол уже оброс друзьями-артистками, пили один бокал за другим, Андрей был в ударе и шутил:
– Михаил Светлов был влюблен в некую Лизу Метельскую и написал ей экспромт: «И если Пушкин был огончарован, то я, друзья, признаться – ометелен!» Я тоже написал экспромт: «И если Пушкин был огончарован, то я, друзья, признаться, объегорен!»
Через несколько дней «объегоренный» артист Миронов после «Дон Жуана» спустился в раздевалку, там стоял космонавт Егоров с улыбающейся Синеглазкой, в которую Андрей был влюблен и мыл ей туфли молоком. Она стояла красивая в пушистой шубе. Они поздравили Андрея со спектаклем и ушли.
– Что ты дрожишь? Ты ее увидела и задрожала! Не бойся, не дрожи, я ее совсем не люблю… как странно. Я люблю тебя. Седьмого поедем на дачу – у мамы день рождения. У нас есть несколько свободных дней – побудем там.
По узенькой тропиночке в снегу пробирались на дачу. День рождения прошел спокойно, ели индейку. По традиции: мама Марии Владимировны Елизавета Ивановна всегда готовила индейку на Рождество и на день рождения Маруси. Расходились гости – надевали шубы, шарфы, шапки… Зиновий Гердт предложил Маше с Сашей: пойдемте, пройдемся, чудная ночь.
– Я не могу идти: у меня ноги болят, – сказала Маруся.
Гердт ласково посоветовал:
– Ты садись, Маша, на метлу и лети!
Маша не обиделась, ей нравилось, что ее зовут голубоглазой ведьмой. Без десяти двенадцать, проводив гостей, допивали чай, и вдруг Мария Владимировна спросила:
– Таня, когда у вас день рождения?
– Через десять минут.
–Как это?
– У вас 7 января день рождения, а у меня – 8 января. Сейчас без десяти двенадцать, значит, через десять минут.
Она вынесла мне из своей комнаты коробку шоколадных конфет, достали зеленые рюмки из стекла и в двенадцать часов выпили рябиновой за мое здоровье. «Бойся данайцев, дары приносящих», – думала я, глядя на коробку конфет.
На следующее утро в белых лучах зимнего солнца она опять маршировала на месте, крутила головой, руки вверх – в стороны, вверх – в стороны и опять шаг на месте. Уехали с Менакером в Москву. Мы остались вдвоем.
Несемся на лыжах по просеке, снег пушистый, глаза болят от белизны. Стая лосей с лосенком. Стоят в метре от нас и смотрят, мол, что это за странные животные на лыжах и с палками? Трамплины… лететь с них одно наслаждение. Андрей и здесь неуемный, как во всем – взбирается и взбирается на гору, чтобы опять лететь в воздухе, плавно приземлиться на лыжню и еще долго скользить по инерции. Разгоряченные, красные добираемся до дачи. Он скорей в душ, я – на кухню. Садимся перед горящим камином в старых махровых халатах, он – в своем, я – в менакеровском, наливаем из маминой бутылки рябиновой, трещат дрова, пылает огонь.
– Танечка, с днем рождения! – мы чокаемся, и каким-то чудом у меня на коленях оказывается флакон французских духов «Фамм». Андрей включил приемник и говорит:
– Сейчас тебе по радио тоже что-нибудь подарят!
И действительно дарят! Как по волшебству он попал на волну, а там – Пушкин!
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
… И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов…
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…
В душе такой полет счастья, что хочется плакать, я знаю – и ему тоже: ведь мы втроем, с нами Пушкин!
– Видишь, тебя Александр Сергеевич тоже поздравил с днем рождения. – Мы молчим, смотрим на огонь, пьем рябиновую… Нам хорошо и спокойно. На следующее утро он кричит из ванной:
– Таня, ну я же тебе говорил, что пасту надо из тюбика выдавливать снизу!
Садится за книгу и начинает учить вчерашнее стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти». Вытягивает руку вверх, декламирует как поэт… Это стихотворение войдет в главу «Самые счастливые дни нашей жизни». Потом опять лыжи, просеки, лоси, трамплины, камины… Мчимся по дороге в Москву. Он говорит заговорщицким тоном: «Я хочу купить машину. Не могу же я все время ездить на машине Червяка. Мне надо денег подзанять. Половину, ну… кое-что мне дают родители, а остальные… Поедем на этой неделе к Александрову, ты знаешь его, он друг нашего дома. У него – он реставратор – на углу Садового кольца и Калининского проспекта мастерская. Будем на него влиять, чтобы дал денег в долг».
По коридору четвертого этажа ползла женщина – руки втянуты и приподняты в воздухе, ноги вытянуты в воздухе – йоговская поза, шевелит только животом. Доползла до кабинета Чека – живот натерла до одной большой мозоли. Вползла. Выползла, встала и направилась к лифту с пьесой под мышкой. Клара – новый режиссер, женщина. «Малыш и Карлсон»! Новая пьеса. Начинаются репетиции. Ставит Клара. Перед репетицией назначена читка пьесы. Пьесу читает перед труппой артист Миронов. Наверное, уже никто не помнит – это была выдающаяся читка! Андрей был заряжен счастьем и вдохновением так, что прочел пьесу на одном дыхании на самой высокой внутренней ноте «ля»! Ему было близко озорство и детство Малыша и Карлсона. И мелодия детского страдания была им прекрасно вплетена в сказку. К сожалению, я получила роль Бетан, сестры Малыша, в этом спектакле.
Что «к сожалению» – стало ясно с первой репетиции. Я была «отравлена» Магистром. «Вы вызывающе талантливы!» – эта фраза была брошена ему, как букет цветов на премьеру. На его репетициях мы попадали в зону, где отсутствовал закон гравитации, а здесь – «рожденный ползать – летать не может». Здесь – каша, хаос, невнятица, все приземлено, бытово, обыденно. Тьфу! Конечно, с ободранным брюхом не взлетишь, а будешь еще больше обдирать его для своего хозяина. А хозяин дает команду – служить! Служить! И разлагаться вместе, чтобы одному не было обидно! Бедная Клара! Ей надо было зарабатывать деньги, и она за это служила и разлагалась! Бегала по магазинам для Чека и зеленоглазой Зины, готовила обеды, чистила рыбу… В общем, стала подданной.
После этих репетиций я стала физически заболевать. Тут уж пахло не ролью, а приговором к роли. И тут на сцену жизни выходит Александров.
Мастерская. Одна стена полностью завешана иконами. Ему пятьдесят с лишним лет. Статный, породистый, с военной выправкой (бывший чекист, разведчик), он водил нас с Андрюшей по мастерской и рассказывал, чуть грассируя, чем отличается икона XIV века от иконы XVI.
– Непорочность Богородицы в линиях рта, посмотрите на этот лик – воплощение вселенской чистоты… А на этой стене у меня импрессионисты, копии, конечно. Люблю Клода Моне, его фиолетовые туманы… Который сейчас час? Полдень. Без пяти минут. До двенадцати порядочные люди не пьют. Идите мыть руки, возьми свою глазастую барышню. У вас есть вкус, – оценил он мою одежду.
На мне – черная расклешенная юбка до середины икры, бледно-сиреневый свитер, который я сама позавчера связала, и длинный сиреневый шарф, но другого оттенка, как будто в сиреневый цвет капнули красного вина.
На ногах черные изящные сапожки на каблучке. «Наверное, я ему напоминаю туманы Моне», – думала я, глядя в зеркало. Передавая мыло Андрею, цапнула его за пальцы, толкнула своим бедром в его бедро и, смеясь, вышла в комнату, к реставратору. Он стоял – прямой, высокий, в твидовом пиджаке, в белой рубашке, на шее – темно-синий шелковый шарф с рисунком. На маленький овальный старинный столик накинута фиолетовая салфетка, в середине – изумрудного цвета керамическая тарелка с бутербродами, прозрачные бокалы и бутылка бордо. Сияющий от предстоящего времяпровождения своей качающейся походкой вошел Андрей – на нем бордовый свитер.
– Цветовой струнный оркестр, – сказала я, – сине-бордово-сиренево-фиолетовые ноты.
– Можем начинать играть, – подхватил Андрей.
Александров наполнил три бокала красным вином:
– Двенадцать! – сказал он. – Ну что ж, я рад вас видеть!
На что-то нажал – зазвучала музыка… танго! Было ощущение, что зазвучали наши фиолетово-бордово-сине-изумрудные цвета. Танго придавало нашей встрече радостно-тревожную интонацию. Александров как будто прочитал мои мысли:
– Танго – фиолетового цвета, с разными оттенками, как ваш шарф и свитер…
– Вы любите танго? – спросил Андрей удивленно.
– Да, люблю, как туманы Моне. Таня, разрешите вас пригласить на танец? Вы танцуете?
Я кивнула головой, встала из-за стола и пошла к нему, думая: «Довольно странно – в центре Москвы, в 12 часов дня пьем бордо и танцуем танго с бывшим разведчиком».
Он крепко взял меня за талию, я положила одну руку ему на плечо, другую сцепила с его вытянутой рукой и мы пошли. Вернее, он пошел, а я в этом танце, как не имеющая воли, пошла за ним. Мы так слаженно танцевали, как будто репетировали всю жизнь. Он меня водил, и мы легко и точно скользили по паркету: я была вся в его власти. «Вот это и есть то, о чем говорит Андрюша, – ведомый и ведущий. Он – ведущий! Я никогда не испытывала такого странного ощущения. Наши танцы – это дерганье рук и ног в разные стороны, какие-то кузнечики. Мы даже не касаемся друг друга, каждый сам по себе… Какое счастье быть ведомой!» Танго кончилось, Александров учтиво поцеловал мне руку, мы вернулись к столу.
– Это было прекрасно! – восклицал Андрей. – Ну, вы тряхнули кудрями, я вами восхищаюсь! И ты, Танечка, была неотразима, где ты этому научилась?
– В прошлой жизни, – сказала я и отпила глоток бордо. Александров наполнил опять бокалы и предложил бутерброды с тарелки изумрудного цвета.
– Теперь ваша очередь! – сказал он, перевернув пластинку. Опять зарыдало танго. Без всякого таинства, как это было с Александровым, мы, как молодые козлы, вскочили из-за стола. Андрей сразу стал изображать аргентинца в сомбреро. И я так же, под стать ему, играя глазами и плечами, имитировала танец.
– Нет! Стоп! – сказал Александров. – Что ты все время играешь, Андрей? Как будто боишься быть серьезным? Выпрямитесь! Не улыбайтесь – без мимики. Андрей, ты ведущий!
«Ведущий» обнял меня за талию, я положила руку на его плечо, и почти что касаясь щеками, мы стали танцевать. Александров стоял в глубине мастерской, мы его не видели, но слышали его голос:
– Танго требует стабильной мимики, максимальной неподвижности тела. Танго серьезен, танго трагичен. Танго грустен, лиричен. Оно заключает в себе поэтическую и в то же время грустную повесть эротического влечения со всеми его негативными радостями и позитивными страданиями. В танго нет ни на грош молодости, как нет молодости в нашем веке. В танго нет улыбки. Она запрещена. Танго говорит о чем-то, что знаешь… о неизбежности роковых законов любви!
Танец окончен. Андрей размотал с меня шарф и замотал вокруг своей шеи.
– Мне тоже хочется немножко фиолетового тумана, – сказал он и пошел к столику пить бордо.
Того ощущения прекрасной легкости и защищенности ведомого, как в танце с Александровым, уже не было! Было ощущение ведущего. Я устала. В танце он не был легким партнером: он был сам по себе, поэтому бессознательно намотал на себя мой шарф, как символ узды, за которую его надо вести по жизни.
Александров смотрел на нас ласковым взглядом и, поднимая бокал, процитировал:
Только утро любви хорошо…
Хороши только первые встречи!
А я думала: «Как же теперь деньги просить на машину? Сразу взяли высокую ноту. Танго, бордо, фиолетовые туманы Моне – он нам просто мозги сиренит». Мы с Андреем посмотрели друг на друга так, как будто он прочел мои мысли, и стали мучительно сдерживать смех, так что слезы брызнули из глаз.
– Вы очень похожи. У вас кармическая встреча, – вдруг сказал Александров. – Будете платить долги.
– Я обязательно отдам к лету деньги, получу за съемки.
– Я не об этом. Кармические долги платить.
– И кармические заплатим, – пошутил Андрей. – Мы люди честные.
В форточку влетел порыв снега.
На следующий день мы ввалились к Александрову в мастерскую заснеженные, опять в бордовом и сиреневом.
– Уже без пяти двенадцать, – сказал Андрей, стряхивая с себя снег, раздеваясь и на ходу изображая руками и ногами пада-па-па-па-ра-ра-ра – джазовый оркестр. Я ринулась в ванную: волосы, лицо, все было залеплено снегом. Наконец, мы опять перед маленьким старинным столиком. На нем другая – светло-фиолетовая – салфетка и керамическая тарелка темно-синего цвета с бутербродами. Прозрачные бокалы и бутылка бордо.
– О! Мне так нравится к вам приходить. Эта салфетка, бордо, стены и особенно ваше: «Итак, ровно двенадцать!» – пулеметной речью проговорил Андрей, еще чем-то повосхищался, достал из сумки сверток: – Ах да, я забыл! Я принес вам в подарок пластинку Фрэнка Синатры: не останавливаться же нам только на танго?
– Итак, ровно двенадцать! – произнес Александров. Наполнил прозрачные бокалы красным бордо, и мы начали новый танцевальный день. А я второй раз прогуливала репетиции с Кларой.
Зарыдало танго. Александров предложил нам повторить вчерашний танец, только с коррективами:
– Андрей, у тебя рыхлая воля. Ты плохо водишь. Это прерогатива мужчины – вести даму. Иначе нарушается гармония. И в танце, и в жизни. Если ты не будешь ведущим – ты будешь деградировать.
Я положила ему руку на плечо, он меня, не так, как вчера, крепко взял за талию, и мы пошли. Со вчерашним танго этот танец нельзя было сравнить! Андрей был очень честолюбивым и всегда добивался того, что у него не получается. Он так старался быть ведущим, но все равно это было далеко от легкого и сильного стиля Александрова.
– Вот видите, у меня уже получилось, – сказал, садясь за стол, Андрей. – Тюнечка, тебе было хорошо? Ты чувствовала, что я ведущий? – И, не давая мне ответить, спросил: – Налить тебе бордовенького бордо? – Вот видите, – сказал он, обращаясь к Александрову, – Тюнечка чувствовала, что я ведущий.
Александров смотрел на нас с умилением и предложил мне опять пойти с ним танцевать танго.
– А ты, Андрей, внимательно смотри!
Мы танцевали – Андрей внимательно смотрел на повадки Александрова и постоянно вскрикивал:
– Я все понял! Я все понял!
В музыке объявили перерыв. Курили «Мальборо». Андрей вдруг спросил:
– Скажите, извините, конечно, за вопрос, что у вас связано с танго? Какая-нибудь история сентиментальная?
– Не сентиментальная, – ответил Александров. – Единственная история, которая может быть у человека в жизни. Любить на земле можно один только раз.
Андрей вдруг засмеялся так, что не мог остановиться.
– Я, например, Танечку полюбил по-настоящему, когда она дуршлагом дала мне по затылку.
Александров засмеялся:
– Любовь, любовь, все о ней говорят и никто ее не видел. В идеале любовь не материальна и бескорыстна, она сама по себе есть величайшая милостыня, и самая нужная. В какой все нуждаются.
– Вы тоже? – вдруг с болью спросил Андрей.
– На земле только завязываются узлы, начинаются романы, молитвы, а истинная жизнь – по ту сторону. Земная жизнь лишь затянувшийся пролог, начало, боль. Мы на землю ввергнуты – как в чистилище, а очиститься можно только страданиями.
Мы засиделись. Стало смеркаться.
– Когда следующий урок танцев? – спросил Андрей.
– Завтра, – ответил Александров. – Без пяти двенадцать. Я уже без вас жить не могу.
– Но… – сказал Андрей, – на прощанье мы с Танечкой хотим для вас станцевать. Под Фрэнка Синатру! Вот тут вы нас не перешибете!
Андрей поставил «Макс зе найф» Фрэнка Синатры, и мы вышли на середину комнаты. Сумасшедший ритм, импровизация, ноги как на шарнирах, наши тела летали по комнате в синем свете сумерек, отбивали по полу каблуками, носками, ноги в стороны, вверх, потом он элегантно протягивал мне руку с крепким запястьем, и я вертелась вокруг себя, потом опять разъединялись, опять взлетали ноги, руки… Музыка оборвалась. Александров аплодировал нам. Повалившись на стулья, мы объясняли в один голос:
– Мы жертвы ритма… он нас когда-нибудь съест… ритм. Нам только давай музыку… В Новый год мы получили приз за танец!
На прощанье Александров налил нам по глотку «Наполеона», и я спросила:
– Вчера вы сказали, что у нас с Андреем кармическая встреча и что нам нужно будет заплатить долги. Что это значит?
– Молите Бога, чтобы вы их заплатили, – с грустью сказал Александров. – Успели заплатить на этой земле.
– Мы люди порядочные, мы все долги обязательно заплатим, – сказал Андрей.
В форточку влетел порыв снега. Мы скакали по ступенькам вниз, Андрей с чувством победителя говорил: «Ну, в этом раунде я его обставил! Конечно, я так никогда не смогу танцевать танго, мне не дано вести, но он не может делать то, что делаю я».
Спустились вниз. В подъезде было темно. Он прижал меня к стене. И вдруг сказал очень властным голосом:
– Кармочка, ты обязана любить меня всю оставшуюся жизнь!
– Обязана? Что, мы в армии?
– Это твой кармический долг.
– А каков твой долг, Кармелито? Чем ты будешь платить? – Засмеялась я ему в ответ.
Его лицо было перед моим лицом. Господи, как неуместен был мой смех, потому что в его глазах опять мелькнул трагический кадр, вспышка предвидения, боль, и, не смахивая слезы, он уткнулся в меня, схватил так крепко, как будто нас кто-то разнимал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.