Глава пятая ЗИМА, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ВЕСНУ. КРЕЩЕНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава пятая

ЗИМА, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ВЕСНУ. КРЕЩЕНИЕ

Зашла как-то в гости к Ваксу, в их флигелёк во дворе Литературного института.

Кстати, Арнольд жил в той самой комнате, в которой жил когда-то Андрей Платонов. И сейчас в ней была всё та же нищенская обстановка: две железные кровати да обшарпанный стол. Наверное, так было и при Платонове. Правда, Арнольд с матерью занимали ещё одну комнату, более просторную, с камином. А эта, крошечная, «платоновская», служила Ваксу спальней и кабинетом. И писательская судьба Арнольда Вакса была похожа на судьбу Андрея Платонова. Ему уже было за тридцать, но ни одна из его страниц не была опубликована. При этом Арнольд писал каждый день, для него это было естественным делом, как есть и спать, пить дешёвое вино, шататься по бульварам. И он, казалось, совершенно не печалился из-за того, что его не печатают, и он, как писатель, совершенно никому не известен, кроме родной матери и нескольких близких друзей. Он звонил мне иногда и читал по телефону новые стихи, а иногда и куски прозы. Порой я забегала к ним на огонёк.

В этот раз я застала у него застенчивого молодого человека, которого Арнольд представил как своего старого друга Витю Кудрина. Пили чай, читали друг другу стихи – как всегда. Витя стихов не читал, потому что, как оказалось, он их не пишет, а пишет только научные статьи. Иногда Арнольд просил меня: «Прочтите Вите вот это…» (Кстати, мы с ним все годы нашего общения были на «вы».) И я читала. В годы тотальной не опубликованности, когда невозможно было подарить человеку книгу, вот так и общались. Да, к тому же, и пишущей машинки у меня в то время ещё не было. Так что это было нормально и естественно: при встрече читать друг другу стихи. Витя в тот раз особо запал на одно моё старое стихотворение:

В степях ветра настояны

На солнечной тоске…

Падут дожди со стонами

На улицу Массне…

А другие мои стихи ввергли его в глубокую грусть. Он слушал меня, и по его лицу было видно, что он страдает. Мне даже жалко его стало, что он так переживает за меня.

Уходили от Арнольда вместе. Пока шли по Тверскому, а потом по улице Горького к метро «Маяковская», по свежему, мягкому снежку, у нас был очень интересный разговор. Витя неожиданно сказал:

– Вам надо креститься.

– Креститься? – опешила я.

– Да. Вам станет легче. Вам откроются какие-то очень важные вещи… И вам будет легче смириться с тем, что произошло.

– Разве с этим можно смириться? Когда человеку тридцать семь, он полон планов и надежд их осуществить, и вдруг уходит – в расцвете сил и талантов… разве с этим можно смириться?

– Я и говорю: вам надо креститься, – сказал он своим мягким, каким-то извиняющимся голосом. – Вот увидите: всё в вашей жизни переменится.

– Вы думаете?…

– Я уверен в этом. Только узнайте у ваших родителей: не были ли вы крещены в детстве? Дважды креститься не полагается.

* * *

– Мама, ты меня крестила в детстве?

– И как тебе такое могло прийти в голову? За такие вещи в то время могли выгнать с работы. Да и потом, это ведь пережитки прошлого.

Значит, надо креститься. Странно, как быстро я приняла эту мысль, как будто была готова к ней. Меня подготовил к ней каптеревский дом. Да, я очень хотела начать новую жизнь, только вот не знала – как. А Витя Кудрин подсказал. Как-то провиденциально я его встретила у Арнольда.

* * *

…Не помню, где-то прочла, что в Японии существует (или существовал когда-то? или всё это – легенда?) такой обычай: вступая в новую пору жизни (юношество, зрелость) человек берёт себе новое имя. И даже объявление в газете при этом появляется, к примеру: Алексей Петров отныне уже не Алексей, а Андрей. Будем знакомы.

Новая жизнь – новое имя. Для меня это было не прихотью, не блажью и не минутным капризом. А какой-то внутренней, насущной необходимостью. Имя, мне кажется, значит очень много. Оно способно определить (или изменить) судьбу человека, направить его на новый путь. Защитить, согреть… Очень важно при этом – носить своё имя. Своё – тебе предназначенное.

Когда я прислушалась к себе – я сразу поняла, какое имя моё.

Я не выбирала его из множества. Оно прозвучало во мне, как моё единственное настоящее имя…

* * *

С Кудриным едем к Димитрию Дудко. К священнику, о котором ходят легенды, что именно он – духовный отец Александра Солженицына. А может, и в самом деле так.

Мы ехали без предварительного звонка. Меня это смущало. Но Витя сказал, что звонить заранее – это как раз хуже, так как телефоны прослушиваются, особенно у таких людей, как отец Димитрий.

Оказалось, знаменитый священник живёт, как и я, неподалёку от метро «Речной вокзал». От моего дома – пять минут пешком до его дома. Живёт на первом этаже панельной пятиэтажки.

Двери приветливо распахиваются… На пороге – невысокого роста человек, похожий на доброго царя-батюшку из русской народной сказки. Ярко-голубые глаза, румянец во всю щёку, лысина в ореоле седых пушистых волос, – отчего выглядит старше своих лет. Смеющийся взгляд… Никакой важности и строгости.

Встретил радушно, провёл в свою маленькую комнатушку, увешанную иконами и лампадками. Домашняя церковь. Витя сказал, что вот, привёл человека, который хочет креститься.

Отец Димитрий расспросил меня про мою жизнь. Ему понравилось, что я учусь в Литературном институте. Сказал, что очень любит поэзию и тоже сочиняет стихи. После чего спросил строго:

– Стало быть, креститься решила?

– Да.

– Веруешь?

– Да.

– Библию читала?

– Нет.

– А что так?

– Негде взять. Даже не видела никогда.

– Что ж ты, Виктор, не позаботился? – упрекнул он Кудрина.

Витя смущённо оправдывался.

Отец Димитрий внимательно посмотрел мне в глаза и решительно сказал:

– Будем крестить!

– Только, батюшка, я хотела бы, чтобы при крещении мне дали новое имя. Это возможно?

– Отчего же нет? Конечно, возможно. И какое же имя ты себе выбрала?

– Мария.

– Прекрасно! Самое лучшее имя. А восприемники у тебя есть? Я имею в виду – крёстные. Отец и мать?

– Нет.

– Хорошо, если бы были. Чтобы кто-то сопровождал тебя на этой тернистой дороге, поддерживал.

– Обязательно найду себе крёстных!

– Ну, приходи, когда будешь готова.

* * *

У Каптеревых.

– Людмила Фёдоровна, я решила креститься.

– Прекрасно! – сказала она.

– А вы… не согласитесь быть моей крёстной матерью?

Она обняла меня и поцеловала.

– Конечно! Конечно, я буду твоей крёстной! Для меня это большое счастье. Наконец-то я смогу назвать тебя своей дочерью!

* * *

Итак, Людмила Фёдоровна согласилась быть моей крёстной!

А кто же мой крёстный? Пресман? Я его очень любила. Но что-то удерживало меня от того, чтобы сделать ему это предложение: «Будьте моим крёстным отцом». Наверное, Антонина Самойловна. У них никогда не было детей. И если я стану его крёстной дочерью – то я буду его дочерью, но не её. А ей может быть от этого больно. К тому же, она считала себя атеисткой (почему-то) и болезненно воспринимала обращение своего мужа в веру.

Зайцев?… Но он такой суровый, я его побаиваюсь. А я не хочу бояться своего крёстного.

Залетаев? Он мне кажется слишком молодым для такой роли.

Да, это всё мои любимые друзья. И не потому что я им не доверяю, просто мне кажется, что «крёстный отец» – это что-то другое. Не больше и не меньше, чем «друг», а просто что-то другое…

* * *

Пятое февраля. День рождения Каптерева.

Пресманы, Залетаев, Татьяна Шевченко, Лена Колат, Саша Филистеев – самые близкие друзья. А ещё Серёжа Крылов с гитарой, поёт своего знаменитого «Цыплёнка», который «жёлтые звёзды, как зёрна склевал».

В разгар вечера Валерий Всеволодович пристально посмотрел на меня своим острым взглядом и загадочно шепнул:

– Сегодня должен быть ещё один человек, которого ты хорошо знаешь. – И он назвал имя, которое я слышала впервые: – Физик Кирилл Кнорре.

– Да нет, я не знаю его, – сказала я.

– Знаешь! – настаивал на своём Валерий Всеволодович.

Тут в дверь позвонили, и почтенный именинник, которому сегодня исполнилось семьдесят три, быстрый и озорной, как мальчишка, побежал открывать.

– А вот и он! – услышала я его приветственный возглас.

Через минуту в комнату вошёл высокий, худой человек средних лет с молодыми, ярко-голубыми глазами на продолговатом скандинавском лице. Он дружески приветствовал собравшихся, с которыми был, во всей видимости, хорошо знаком, и Каптерев подвёл его ко мне со словами:

– А это та самая девушка, о которой я вам говорил. У неё совершенно замечательная фамилия – Романушка!… Она поэт.

– Кнорре, – представился вошедший низким глуховатым голосом и протянул руку. Рукопожатие было сухим и крепким, как у спортсмена. А в глазах бегали весёлые ироничные огоньки…

Вот так мы познакомились.

А через пять минут, сидя рядом на стареньком каптеревском диванчике, мы уже говорили, как старые добрые друзья… По просьбе Каптерева я читала свои новые стихи. А Кирилл Георгиевич в тот вечер с большим азартом рассказывал о своих летних походах в горы…

Каптерев был прав. У меня было острое ощущение, что я давно и хорошо знаю этого человека. Знаю эти смеющиеся голубые глаза, эту мягкую, сдержанную улыбку…

Я очень хорошо его знаю! Но как, откуда? Не помню… не ведаю… Смотрю на него и понимаю, что это пришёл… мой крёстный отец. Вот он и нашёлся!

А Каптерев поглядывал на нас искоса и посмеивался…

Тогда, у Каптеревых, я приняла важное для себя решение.

Но в тот вечер я не решилась огорошить Кирилла Георгиевича. Прощаясь, я еле сдержалась, чтобы не проговориться, и мне было радостно и удивительно, что я УЖЕ знаю, кем мы друг другу приходимся, а он ЕЩЁ нет…

От Каптеревых, в тот же вечер, я поехала к своей подруге, Тане Неструевой, у которой день рождения тоже 5 февраля. Влетела к ней с радостным возгласом:

– Таня, Таня, Я НАШЛА ЕГО!

– Кого, Нуш? – не поняла она.

– Своего крёстного!

Да, я нашла своего крёстного. Вернее, он сам нашёлся. А я его УЗНАЛА, угадала. Только он про это пока не знал…

– Ну, я тебя поздравляю, Нуш, – сказала подруга.

* * *

Через несколько дней Кирилл Георгиевич позвонил мне и предложил зайти вечером к Каптеревым. Я согласилась. Мы стали договариваться о месте встречи.

– Откуда вы будете ехать? – спросил он.

– С Ваганькова. Я сегодня собиралась на Ваганьково.

На другом конце провода я почувствовала замешательство.

– Дело в том, – сказал он, – что я сегодня тоже собирался на Ваганьково… А не съездить ли тогда нам вместе?

* * *

Мела метель… и кроме нас, в этот будний метельный день на кладбище не было никого.

Сначала навестили могилу Моего Клоуна. А потом углубились в тишину заснеженных аллей… И каково же было моё потрясение, когда рядом с именами родителей Кирилла Георгиевича я увидела имя его дочери – моей ровесницы, Машеньки… ушедшей уже давно… но почему? Что с ней случилось? В тот раз я не посмела его спросить. Слишком мало мы ещё были знакомы. Да и не спрашивают о таком. О таком, если хотят, рассказывают сами…

…От Ваганькова до Красной Пресни ехали в простуженном февральском трамвае, и под стук морозных колёс, я, набравшись смелости, сказала:

– Я решила креститься. Вы не согласитесь быть моим крёстным?

– Так сразу?… Мы же совсем мало знаем друг друга.

– Разве? – удивилась я. – А мне кажется, я знала вас всегда.

– Это так неожиданно… Нет, нет, не подумайте, я не отказываюсь! Почту за честь, как говорили в старину.

– Вы, наверное, удивитесь, когда я скажу, какое имя я для себя выбрала. Уже давно. Мы уже обсудили это со священником. И он одобрил.

– И какое же?

– Мария.

Он переменился в лице: испуг, удивление, радость – всё перемешалось на его лице.

– Но почему Мария?

– Это моё любимое имя.

– А то, которое у вас сейчас?

– Я его не ощущаю своим. Мне с ним холодно, неуютно. Поэтому меня все называют по фамилии.

– Да. И Каптеревы вас называют – Романушка. Я очень удивился.

– И потом – новую жизнь нужно начинать с новым именем.

– Наверное, вы правы. А когда крещение? – спросил он.

– Как мы решим.

– Я в первых числах марта еду в командировку в Киев. На три дня.

– Тогда после Киева.

– А хотите, махнём в Киев вместе? – неожиданно спросил он.

– Хочу! У меня как раз такая удобная работа: сутки работаю – трое суток свободна. Так что махнём, запросто!

– А теперь – к Каптеревым? Сообщим им нашу удивительную новость!

* * *

…Звоним… Слышим бегущего к двери Валерия Всеволодовича и его голос: «Люся, Люся, это они!…»

Двери распахиваются…

– Ну, я же говорил, что это они!

За чаем я сказала, что мой крёстный наконец нашёлся!

– Прекрасный выбор! – сказала Людмила Фёдоровна.

А Валерий Всеволодович смотрел на меня хитрым весёлым глазом. Мне кажется, он всё знал заранее. Но откуда?…

В тот вечер я впервые слышала, как Кирилл Георгиевич читает стихи. Оказывается, он их знает великое множество: практически всего Давида Самойлова (с которым дружит с войны), любит Леонида Мартынова и Гумилёва.

Никогда не забуду, как он читал в тот вечер «Заблудившийся трамвай» Николая Гумилёва… Особенно после нашего сегодняшнего посещения Ваганьковского кладбища, строчки:

«Здесь отслужу я молебен о Машеньке

И панихиду по мне…» –

звучали особенно пронзительно.

* * *

Через несколько дней мы с Кириллом Георгиевичем съездили к голубоглазому, улыбчивому священнику, похожему на доброго царя из детских сказок. При всём своём внешнем добродушии и мягкости, это был мужественный, бесстрашный человек, много претерпевший за веру, прошедший тюрьму и лагеря, но не сломленный ними и не запуганный. В те времена, начало семидесятых, крестить на дому священникам запрещалось. Но всё равно некоторые шли на это. Наш добрый батюшка был из числа тех, кто не боялся никого и ничего.

С нами он говорил ласково, по-отечески, рассказал, как сам уверовал когда-то в юности, и как с тех пор изменилась его жизнь. Он спрашивал моего будущего крёстного, глубоко ли он верует, и радовался за него, и за меня.

И была назначена дата моего крещения.

* * *

Но до крещения был мартовский Киев.

Кирилл Георгиевич поселился в гостинице на окраине, а я у двух милых женщин в центре, на Владимирской улице, в старом деревянном доме с верандой. Этот дом напомнил мне дом моего детства на Философской улице… Квартира находилась во втором этаже и состояла из одной, но зато огромной, метров на пятьдесят, комнаты. Белой ширмой был отгорожен угол, где стояли две железные, чисто застеленные кровати. Это была маленькая частная гостиница – подработок к пенсиям моим хозяйкам.

Брали они рубль за сутки, мне это было по карману. Я спала за этой белой ширмой. В окно светила яркая полная луна, она заливала дворик, щербатую лестницу, старые кряжистые деревья во дворе… И я подолгу не засыпала, шальная от счастья: что я в Киеве, и что скоро крещение…

По утрам Кирилл Георгиевич ездил на работу: читал лекции в институте повышения квалификации – в непостижимой для меня области – физике. А я в это время бродила по весеннему Киеву… До сих пор помню его морозный будоражащий запах… Старые пустынные парки, оглушительноё вороньё…

А после обеда мы встречались и допоздна бродили вместе. Когда-то я уже была в Киеве, в детстве мама привозила меня сюда, и я запомнила Ботанический сад, цирк и театр оперетты…

Теперь, с Кириллом Георгиевичем, я открывала для себя другой Киев: Владимирский собор, озарённый изнутри сотнями трепещущих свечей… Купол – как близкое небо… И – Богоматерь, глядящая на нас с небесного свода и обнимающая всех своим взглядом…

Помню Выдубицкий монастырь, где-то на окраине Киева, всё залито ярким солнцем, бодрые звуки топоров, свежий запах стружки, дивный силуэт – белого на белом – Михайловского храма. 12 век, если мне не изменяет память. Кроме реставраторов и нас с Кириллом Георгиевичем – никого, только старый задумчивый пёс, который пристал к нам и бродил за нами всё время, что мы ходили по монастырю. Он проводил нас до ворот и долго смотрел нам вслед совершенно по-человечьи…

Помню маленький переполненный храм, тоже где-то на окраине, в то время действующих храмов в Киеве было мало, ещё меньше, чем в Москве, и по вечерам они наполнялись до отказа. Было жарко и радостно от этой тесноты: нас – много, мы не одни!

Помню букетик лиловых фиалок, который я принесла в гостиницу днём, когда Кирилла Георгиевича не было, дежурная открыла номер, и я поставила фиалки в стакан с водой… А вечером мы зашли сюда вместе, попить чаю, и Кирилл Георгиевич увидел цветы – моё тихое «спасибо».

А потом зашла дежурная и спросила, не может ли он починить её настольную лампу, которая мигала, и он тут же согласился, легко и естественно. (О, это его потрясающее качество! Тогда я видела это впервые. И уже больше тридцати убеждаюсь: он совершенно не умеет отказывать!)

…А в тот мартовский вечер он надел очки, вынул перочинный нож и неторопливо и сосредоточенно стал разбираться в винтиках и проводках. А я сидела напротив, смотрела на него и каждое его движение казалось мне удивительно знакомым… А может, и вправду встречались в какой-нибудь предыдущей жизни?… А прозорливец Каптерев это почуял, когда шепнул: «Ты его хорошо знаешь…»

А ещё помню трамвай, грохочущий по чёрным, лунным пустырям… В трамвае, кроме нас, почти никого, и от окна тянет звёздным холодком… Помню булгаковский дворик, весь выбеленный луной, перечёркнутый кошачьими тенями…

Помню Андреевскую церковь, парящую над Подолом, над Киевом… И дворик на Подоле, где мы сидели на старой скамье, греясь на солнышке, слушая оглушительный птичий грай…

…Мы уехали из Киева в тот же вечер. А та весна осталась в памяти и в стихах, подаренных моему крёстному. Здорово, что он сказал тогда: «А не махнуть ли нам вместе?»

* * *

Поездка в Киев была праздником накануне Праздника. Залитый солнцем Подол, Андреевская церковь, парящая над Киевом голубым облаком, монастырь на окраине, пахнущий стружками, пахнущий обновлением жизни… Букетик лиловых фиалок, пронзивший меня своим еле слышным запахом… Всё вокруг явственно нашептывало мне о том, что воскресение – возможно. Что возможно обновление и моей жизни…

«Господи, неужели ещё что-то будет в моей жизни?…»

* * *

А потом было крещение. 29 марта 1973 года.

И меня нарекли новым именем.

Мне не пришлось долго привыкать к нему. Я сразу ощущала его как своё, единственно возможное. Я слилась с ним – в тот самый миг, когда седобородый батюшка с ласковыми голубыми глазами окатил меня, стоящую в купели, водой… Даруя с новым именем – возможность и – жгучее желание новой жизни.

Кирилл Георгиевич спросил меня однажды: «Ты напишешь об этом когда-нибудь?»

Когда-нибудь напишу… Хотя это трудно, почти невозможно.

Какими словами передать ТАИНСТВО и ЧУДО?

А произошло именно это: ТАИНСТВО и ЧУДО.

Там, на окраине Москвы, в доме у старенького священника я родилась вновь.

Я помню обжигающие воды купели и слова очищающих молитв, и как Людмила Фёдоровна и жена священника, матушка Нина, облачали меня в белую, до полу, крестильную рубаху, и как мы все шли потом вокруг купели со свечечками в руках и пели молитву… И добрый батюшка напутствовал меня в новую жизнь, которая началась с этой минуты…

Потом мы вышли во двор, был поздний вечер, полный тайны и звёзд, и во мне такая лёгкость, почти невесомость, мне казалось – я взлечу сейчас, если меня не держать… «Ой, держите меня, улетаю!» – вскрикнула я испуганно и радостно и схватилась за своих крёстных, одной рукой за Людмилу Фёдоровну, другой – за Кирилла Георгиевича.

Только что произошло одно из главных чудес моей жизни. Со мной были мои новые родители. Я – только что явившаяся на свет их дочь – изо всех сил держалась за крепкую, горячую руку отца и за тонкую, как лепесток, руку матери. Моих волшебных крестных… И чувствовала, что отныне мы – вместе, на все времена…

Улица была темна и безлюдна. Под ногами хрустели подмерзающие мартовские лужи. Над головой – над домами, над крышами – небо, полное звёзд!… Ярких мартовских звёзд… А во мне – лёгкость новорождённой души и невесомость обновлённого, какого-то совершенно невесомого тела…

* * *

Утро после крещения. За окнами – густой, молочный туман… мир ещё не явлен…

Приехал Гавр. Посмотреть на меня-новую.

– Я рад за тебя. Но сам бы я этого не сделал, – сказал он грустно.

– Почему? Это же так просто! Надо просто открыться!…

– Нет, это – не для меня, – сказал он.

Сказал довольно твёрдо, не подозревая, что пройдёт не так уж много лет, и… моя крёстная станет и его крёстной!

* * *

Празднование моего крещения у Каптеревых.

Испекла дома большущий пирог с абрикосовым повидлом и притащила его на Огарёва.

Были самые-самые родные: мои крёстные, Каптерев, Пресманы и Залетаев.

С моим новым именем ни у кого не было проблем. Так как прежде все называли меня по фамилии, то «Маша» было воспринято как уменьшительное производное от «Романушко»: Романушко – Ромаша – Маша.

Я почти сразу стала называть Людмилу Фёдоровну «Мама-Кошка».

На следующий день позвонил Каптерев:

– Я знаю, кем ты мне приходишься, я разгадал! – сказал он. – Ты – моя сестра! Я всю жизнь мечтал о сестре, мне так её не хватало! И вот, я тебя нашёл!

С тех пор он меня называл только так – «Сестра Маша», а я его – «Братец Валерий».

И когда он меня знакомил с кем-то, он говорил:

– А это моя сестра Маша.

И никто не удивлялся. Напротив. Говорили:

– Как вы похожи!

* * *

Часто захожу к отцу Дмитрию. Он даёт читать всякие классные книги. (Чаще всего – это машинопись в самодельном картонном переплёте). Особенно меня потрясли «Диалоги» Валентина Свенцицкого. Беседуют глубоко верующий и ярый атеист. К концу книги верующий приводит атеиста к принятию Бога. Мягко, ненавязчиво, без демагогии. Эта книга должна быть в каждом доме! Хотя бы и в таком – машинописном виде.

* * *

У Дудко.

Знакомит меня с Серёжей Романовым.

– Вы соседи и даже фамилии у вас похожи. Вот и дружите! – сказал отец Димитрий.

* * *

Вернулись из командировки мама и Фёдор. (Их очень кстати не было целую неделю.) Мама сразу что-то почувствовала. И заметила.

– Это что у тебя там такое на шее на шнурке?

– Крестик.

– Крестик?! Откуда он у тебя?

– Священник во время крещения надел.

– Ты что, крестилась?!

– Ну, да.

– Боже мой, какой ужас! – она схватилась за голову.

– Никакого ужаса.

– Какой ужас! какой ужас! – повторяла она в полном отчаянье.- Ну, зачем ты это сделала?!

– Я хотела это сделать, и я это сделала.

– Нет, ты всё-таки страшная эгоистка! Ты думаешь только о себе! Ты хоть сестру не посвящай в свои глупости!

(Я не стала ей говорить о том, что Маришка шила мне крестильную рубаху.)

– И ты думаешь, никто не догадывается, что ты там, на верёвочке, на шее носишь?!

– Это моё личное дело!

– Нет, это не только твоё дело! Это касается всей нашей семьи! Фёдор – член партии! Ты не думала, что у него могут быть из-за тебя неприятности?!

– Абсолютно не думала на эту тему.

– Я же и говорю, что ты – эгоистка!

Она, видимо, не выдержала и поделилась этой «ужасной» новостью с Фёдором. Фёдор вообще перестал со мной здороваться. И когда я говорила ему «доброе утро» или «добрый вечер», он проходил мимо меня, как мимо пустого места. А мама то и дело начинала рыдать и упрекать меня в эгоизме.

Гробовое молчание Фёдора и слёзы мамы изводили меня. Находиться дома было слишком тяжело. Я жила, в основном, у Танюшки Неструевой. Танюшка верующий человек, она меня понимала. Она не боялась неприятностей из-за меня.

* * *

Лавина новых встреч и знакомств: Кирилл Георгиевич знакомит меня со своими друзьями и родными: с Владимиром Борисовичем Бродским, физиком, с писателем Сашей Фихманом. со своими сёстрами – Ксенией Георгиевной, биологом, и Аглаей Георгиевной, скульптором. Со своей племянницей Ксенией Кнорре, студенткой консерватории, пианисткой. Он всем с гордостью говорит: «Это – Маша, моя крестница!»

Мир полон прекрасных людей!

* * *

Событие мартовского вечера вернуло мне остроту младенческого восприятия жизни. Ходила, как шальная… Меня сводили с ума очнувшиеся после долгой зимы запахи, проявившиеся из тумана ещё неяркие, нежные краски начинающейся весны… Меня приводили в восторг лица людей – на улице, в метро – я смотрела на них как только что прилетевшая на эту планету инопланетянка… Я чувствовала, что влюбляюсь: заново влюбляюсь в многолюдье московских улиц, в роскошество закатов, в последний, невыразимо ласковый снег, в оглушающий птичий грай в пронизанных светом дворах, в половодье апрельских бульваров…

Музыка вернулась ко мне! Как моё естественное состояние жизни. Как дыхание…

* * *

И была в ту весну Пасха в Загорске.

Мы ездили втроём: Кирилл Георгиевич, его друг Юра и я. В Лавре было очень много народу, и мы смогли пробиться только в Трапезную церковь. Она была темна и таинственна, как пещера, с этим низким потолком, с копошащимися по углам тенями… Было много паломников, которые находились здесь с утра, а может, и несколько дней. Многие расположились на полу совершенно по-домашнему, кто-то дремал, кто-то истово молился… Все ждали Воскресения.

…Никогда не забыть, как всё озарилось ярким светом, и зажглись сотни свечей… и лица людей осветились и преобразились… и вышло много священников в праздничных одеждах, и самый главный из них возгласил «Христос воскресе!» И сотни голосов откликнулись: «Воистину воскресе!» И было долгое чтение молитв, и мне особо ярко запомнилась одна фраза, которая стала для меня самой главной в ту ночь:

– Смерть, где твоё жало?!

А потом мы шли к станции. Остановились и похристосовались на ночной пустынной улице…

Возвращались в Москву первой электричкой, в пустом холодном вагоне, и тихонько пели: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»

Смерть, где твоё жало?

* * *

Следующий день после Пасхи – Духов день. Тоже большой праздник.

В этот день мы с Людмилой Фёдоровной купили три букетика гиацинтов и отправились на Пятницкое кладбище. Навестить могилы её родителей и её первого мужа – Германа.

Старое-старое кладбище… Старые-старые деревья. Узкие аллеи. Полумрак, сырость и тихая печаль…

И когда мы с ней убирали эти три могилки, и она мне рассказывала о них – о дорогих ей людях, я почувствовала, как мы с ней сроднились за год нашего знакомства. Да нет, ещё и года нет! А как будто прошла целая жизнь…

– Я хочу, чтоб ты знала, где они лежат. И когда меня не будет, ты будешь приходить сюда…

А потом мы зашли в храм, который у входа на кладбище. Храм Святого Духа! И поставили свечки. И помолились за всех, кого мы любим. За живых и ушедших…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.