Глава четвёртая В КРУГЕ СВЕТА – КАПТЕРЕВСКИЙ КРУГ
Глава четвёртая
В КРУГЕ СВЕТА – КАПТЕРЕВСКИЙ КРУГ
Иногда я слышала, от неё или от него, интригующую меня фразу:
– Ты непременно должна познакомиться с этим человеком!
Так я познакомилась с Зайцевым, с Залетаевым, с Пресманом, с Кнорре, с Юрой Комаровым. С Немировичами-Данченко. Знакомство перерастало в дружбу, с некоторыми – на всю жизнь.
Они ни разу не ошиблись. Мне действительно это было необходимо.
А бывало, что жизнь сводила меня с человеком «каптеревского круга» через десятилетия… И, обнаружив точку пересечения в прошлом, мы ощущали тепло каптеревского дома в настоящем.
Очаг продолжает греть и светить. Огонь в этом очаге – неугасимый…
* * *
Была у Каптеревых.
Валерий Всеволодович показывал новую картину – «Портрет Солженицына» – трагический образ пророка, который не знает, куда ему идти со своими пророчествами…
Потом Каптерев попросил меня почитать стихи.
В этот день познакомилась с Пресманами. Они вошли, когда я читала стихи, посвящённые Ядвиге.
Я шла к тебе
в горячей слепоте сомнений
озаряемая вспышками безумия
и тоски
я шла к тебе
по зову пепла
по голосам снов
по кровоточащим тропам одиночества
…и вот мы встретились
теперь уже сёстры
а не соперницы
какое несказанное утешение
что есть ты
ты смотришь на мир – его глазами
и мне приятно
слушать твои суждения
чистые раковины твоих ладоней
хранят тепло – его рук
и я не спешу разнять рукопожатие
ты – голос умершего огня
его тень –
прекрасная и живая
и я горько обожаю тебя…
Антонина Самуиловна заплакала, когда я читала, а Александр Самуилович расцеловал меня за эти стихи. Прямо так взял и расцеловал.
Потом было чаепитие, и Александр Самуилович рассказывал… Я не встречала ещё в своей жизни человека столь страстного… У него была потрясающая жестикуляция, такая выразительная, даже если бы он говорил только жестами, без слов, всё было бы понятно. Руки потрясающей красоты, они как будто лепили из воздуха зримые, графически отточенные образы. В молодости он, оказывается, был знаком с Маяковским и играл вместе с ним в театре «Синяя блуза» (так вот откуда такой артистизм!), а ещё занимался балетом, а юность его прошла там же, где и юность Людмилы Фёдоровны, – на Кавказе, в Кисловодске. Оказывается, они знают друг друга с детства. Старшая сестра Александра Самуиловича училась в одном классе с Людмилой Фёдоровной. Его отец был дирижёром кисловодского симфонического оркестра…
Оказывается, Александр Самуилович не ходил в школу. Ему было просто не до этого, столько у него было увлечений! А потом его увлекла наука, и он пришёл поступать в университет, тут-то и обнаружилось, что он не ходил в школу ни одного дня. Пришлось срочно сдавать экстерном экзамены за школу. Всё сдал, поступил, увлёкся идеями Вернадского, считал себя его учеником и последователем. Он был учёный. Биофизик. Пришёл к вере через науку. Верил страстно, пылко… Написал книгу, монографию о том, что мироздание создано и пронизано Высшим Разумом. Книга называлась «Организация биосферы и её космические связи». Нигде не мог свою книгу опубликовать. Хотя он учёный с мировым именем, и у него уже выходило несколько монографий, которые переведены на разные языки, но на этой книге издатели ломались. На них нападал панический страх. Как можно опубликовать книгу, где так явно говорится о Боге?! Ведь если бы кто-то в те годы на это решился, то он бы подписал сам себе приговор: или в психушку, или в безработицу. Могло быть и ещё что похуже. Но Александр Самуилович упорно добивался своего. Он собирал отзывы-рекомендации от разных учёных светил, отзывы были восторженные, рекомендации все положительные, а книгу всё равно не печатали. Но Александр Самуилович не сдавался!…
Когда он говорил, его большие иудейские глаза горели огнём на худом, с запавшими щеками, лице, а бурная жестикуляция худых, длинных рук была похожа на выразительную пантомиму… Даже если выключить звук, было понятно, что человек говорит о Боге. Ни о чём другом, ни о Ком другом с таким жаром говорить невозможно. Наверное, такими же страстными и убеждёнными были древние пророки…
Валерий Всеволодович включал вентилятор в стене… а иначе голос Пресмана был бы отчётливо слышан в подъезде, у лифта. Ведь окна на кухне (где происходило чаепитие и обращение всех присутствующих в веру) не было, а было, как я уже говорила, лишь маленькое окошко, точнее – круглое отверстие с вентилятором, которое выходило на пыльную, подъездную лестницу, ведущую на третий этаж. Это был старый дом, такой необычной конструкции. Если вентилятор в стене не был включён, то желающие (проходящие по этой лестнице, или ожидающие лифта) могли спокойно слушать разговоры на каптеревской кухне. А так как это были времена тотального прослушивания и тотального стукачества, а также и тотального богоборчества, тотального отрицания Бога, то, когда на кухне пророчествовал Пресман, спешно включали вентилятор…
* * *
Пресман всегда рассказывал о чём-нибудь удивительном. Однажды он рассказал потрясающую историю о кактусах. О могучей силе любви. Он прочёл монографию какого-то английского учёного (к сожалению, я не запомнила фамилии) об опытах над растениями. Один опыт заключался в том, что каждое утро учёный подходил к любимому кактусу и говорил ему: «Я тебя люблю! Тебе ничто не угрожает. Зачем тебе иголки?» Так продолжалось не один месяц. И вот, однажды, в одно прекрасное утро учёный подошёл к своему любимцу и… обнаружил, что тот сбросил свои иголки! Из этого учёный сделал естественный вывод, что с растениями можно общаться, что они слышат, чувствуют и мыслят. В книге было описано ещё много разных опытов, но этот – самый впечатляющий! Рассказ о нём производил сильнейшее впечатление на слушателей.
Ещё Пресман с воодушевлениям рассказывал о разных паранормальных явлениях. О которых писать в те времена было строжайше запрещено. Поэтому сведенья о том, что мир наш не так уж прост и за видимым кроется много невидимого, эти сведенья передавались из уст в уста. На московских кухнях – известных рассадниках свободомыслия. Александр Самуилович ходил в секретную лабораторию в центре Москвы, где исследовали людей, обладающих нестандартными способностями. Когда он рассказывал о возможностях человека двигать предметы взглядом, его глаза горели восторгом и источали такую мощную энергию, что он сам мог бы сдвинуть горы, если бы была такая нужда.
Впрочем, он-таки сдвигал горы! Но не физические, а в сознании своих слушателей. Что, может, ещё потруднее…
А какой радостью было для меня узнать от Александра Самуиловича о том, что все великие учёные мира верили в Бога!
* * *
А ещё Пресман любил рассказывать о своих соседях, и рассказывал о них тепло, почти с нежностью.
Они с Антониной Самойловной жили в огромной коммуналке на улице Фучика, недалеко от метро «Маяковская». Долгое время это была типичная коммуналка с кухонными дрязгами, яростными скандалами и пьяными дебошами. Кроме Пресманов, в квартире обитало ещё четыре семьи, простых работяг, тяготеющих к бутылке. И эти работяги Пресманов люто ненавидели: ещё бы! Во-первых, евреи, во-вторых – не пьют и не матерятся, да ещё, к тому же, учёные! Что и говорить: объекты достойные недоумения и ненависти. Каждый выход из комнаты в коридор или на кухню был испытанием на стойкость. Особенно для Антонины Самойловны, тихой, не способной ответить резко и поставить обидчиков на место. Бороться со скандальными соседями их же методами Пресманы не могли. И тогда Александр Самуилович решил победить их любовью! Он обращался с ними, как английский учёный со своими кактусами. Да, это был великий опыт! Он, как и опыт с кактусами, длился не один месяц… Много слёз выплакала за это время Антонина Самойловна, но Александр Самуилович не сдавался! И однажды… когда во время очередного пьяного скандала Александр Самуилович спокойно и ласково каждому из соседей сказал доброе слово, успокаивая рассвирепевших, готовых убить друг друга, людей, – ЧТО-ТО случилось. Их как огнём прошибло… Пьяные протрезвели. Орущие замолчали. А самая стервозная из соседок закричала в ужасе: «Да он же святой! Посмотрите на него! Он – святой!…»
С того дня всё в их квартире переменилось. Кончились скандалы и дебоши. Воцарился мир. Теперь соседи благоговели перед Пресманами, особенно перед ним. Они о нём так и говорили за спиной: «Наш святой».
* * *
Александр Самуилович каждый день слушал «Голос Америки». Маленький транзистор был как окошко в большой мир. Хотя слушать было трудно, потому что западные радиостанции старательно глушились в то время, Александр Самуилович буквально вклеивался ухом в приёмник, сквозь шумы и скрежет жадно ловя новости… Без них он не мог жить. Послушать «Голос Америки» – это как выпить утром чашечку крепкого кофе и выкурить сигарету. (Курил Пресман много. А закурил ещё на фронте).
Приходя вечером к Каптеревым, а приходили они практически каждый вечер, Пресманы рассказывали новости. Так что на каптеревской кухне все были в курсе последних событий в стране и в мире, которые не освещались в официальной прессе: кого посадили, кто эмигрировал, а кто стал «невозвращенцем». Обсуждались новости горячо, принимались близко к сердцу…
Однажды, когда мы были у неё в комнате вдвоём, Людмила Фёдоровна с дрожью в голосе воскликнула:
– Как же я её ненавижу!
– Кого? – не поняла я.
– Советскую власть!
Она сжала виски худенькими руками и смотрела куда-то мимо меня. В её глазах – боль и отчаянье. И она сказала твёрдо, как будто вынося приговор:
– Я никогда! никогда! не прощу ей взорванный собор в Кисловодске! И всё остальное…
Взорвали собор на рассвете,
заплакал ребёнок во сне.
Седея, осунулись ветви,
Поникли в грохочущий снег…
Торжественный, арочный, струнный,
собор был храним и любим,
в ночах ослепительно лунный
над домом твоим и моим…
В паденье своё, как в паренье,
он тучей вскрылился сквозной,
засыпав сады и строенья
прощальной своей белизной…
* * *
Когда Пресман говорил о Боге, о том, как прекрасно и мудро устроена Вселенная, и как велик Разум, стоящий у истока всего, мне становилось спокойно и хорошо. Я готова была слушать его круглыми сутками! Его слова вливали в меня уверенность в том, что у жизни нет конца. Что смерть – это только эпизод бесконечной жизни. Как рождение. Только переход – из вечности в земное существование – и опять в вечность… И вечность не казалась страшной пустотой – она была наполнена живой, тёплой, мыслящей энергией…
Когда я слушала Пресмана, я явственно понимала и чувствовала, (чувствовала каждым своим атомом!), что конца у жизни нет… Мне вспоминалось моё детство на Философской улице, когда я это чувствовала всем своим существом: СМЕРТИ НЕТ. Я стояла тогда на старой деревянной веранде, глядя на весенний ликующий клён прямо перед моими глазами, и чувствовала в себе живое, ликующее бессмертие… Куда это потом делось? как и где растерялось?… И вот, благодаря Пресману, я опять собирала осколки разбитого в себе рая, собирала осколки веры – в единое, ликующее ЦЕЛОЕ. Великий Разум, он являет себя человеку каждую минуту жизни. Надо только уметь видеть. И слышать. Когда я слушала Пресмана, я чувствовала, что стержень внутри меня крепнет. Я почти физически это чувствовала…
* * *
Кроме Пресмана, на каптеревской кухне пророчествовал порой ещё один удивительный человек – Вячеслав Кондратьевич Зайцев. Или, как его ласково называла Людмила Фёдоровна, – Зайчик, или просто Заяц. А ещё его называли Марсианином.
Сам Марсианин жил в Минске, изредка наезжая в Москву, чтобы произвести в умах московской интеллигенции, интересующейся не только материальным и не только нашепланетным, – очередное волнение. Марсианин занимался контактами с другими цивилизациями и писал невероятные книги, разоблачающие этот – видимый мир – как пошлую декорацию. Декорацию, скрывающую мир истинный…
Марсианин был прекрасным оратором. Послушав его, некоторые заключали: сумасшедший. Другие понимали: просто он – зрячий. Просто видит то, что не всем дано. О пришельцах из космоса он рассказывал с такой убедительностью, с такой почти обыденностью, что заподозрить его во лжи мог бы только человек, для которого всего важнее, какая будет завтра погода, и завезут ли к обеду в ближайшую «кулинарию» шницеля. Кстати, Зайцев снялся в одном замечательном фильме – «Воспоминание о будущем», фильм научный, (разумеется, не советский, а иностранный), и речь там тоже идёт о пришельцах из космоса. А по профессии Зайцев был филолог и в Минске преподавал русскую литературу.
Приезжая в Москву, он останавливался всегда на Старом Арбате, в Староконюшенном переулке, у своей сестры Валентины Кондратьевны, которую в каптеревском кругу называли «Валконда».
Чем Зайцев был похож на Пресмана – так это своей убеждённостью и страстностью. Но страстность его не имела столь ярких внешних проявлений. Внешне Вячеслав Кондратьевич был похож на кабинетного учёного, сдержанный в эмоциях, даже слегка суровый, строгий, приходил всегда точно, как договаривался: ни минутой раньше, ни минутой позже. Людмила Фёдоровна говорила:
– По Зайчику можно сверять часы. Если часы показывают без пяти минут восемь, а он сказал, что будет в восемь и уже звонит в дверь, то прав Зайчик, а часы отстают, и их надо подвести.
Зайчик не любил лирику и эмоции, он быстро съедал свою тарелку сырного супа, накрошив туда хлеба (чтобы не тратить время на откусывания, он очень дорожил своим временем) и начинал говорить.
Заяц был мистиком, визионером. Он и в самом деле был похож на сумасшедшего, а может, таким отчасти и был, если рассматривать «сумасшествие» как отклонение от общепринятой нормы. Пересказать его «лекции» невозможно в принципе, потому что нужно быть такой же, как он. А быть такой, как он, невозможно. Он был единственный в своём роде. Ему были видения, он слышал голоса, которые рассказывали ему, как устроен этот мир – и тот, он путешествовал по различным мирам, всё мироздание было для него как дом родной… Он не только рассказывал устно, он записывал свои видения, а энтузиасты размножали на пишущих машинках эти толстенные рукописи… Я читала его книги, я много раз слушала Вячеслава Кондратьевича, но подробный пересказ невозможен. Жаль, что никто не записал ни разу на магнитофон его лекцию, да он бы и не позволил. Это вещественное доказательство могло бы попасть в руки спецслужб и послужить прекрасным поводом для очередного заключения в психушку, где он уже однажды был. А мог бы угодить и в тюрьму. Зайцев страстно ненавидел советскую власть. И, прежде всего, за то, что она убила в людях веру в Бога. Вытравила её калёным железом, удушила страхом… Зайцев был убеждён, что наш мир летит в тартарары, что люди так много натворили зла, что наш мир естественно саморазрушается… что мы стоим на пороге апокалипсиса, что всё, предсказанное пророком, произойдёт ещё на нашем веку… и мы всё узрим – и Конец, и Второе пришествие Христа… И поэтому ни в коем случае нельзя уже ни жениться, ни рожать детей, потому что «горе питающим сосцами»… Его собственная молоденькая жена, бывшая его студентка, от таких речей мужа родила преждевременно двух мёртвых мальчиков-близнецов. Она чуть не сошла с ума от горя, а он радовался, что Бог забрал их к себе сразу, и они не будут мучиться этой жизнью, и не будет жене его горя, когда она будет писать их сосцами, а тут-то ВСЁ и начнётся… За эти слова, за эту его жестокую радость жена почти возненавидела его… И он очень страдал, но был уверен в своей правоте. Его предчувствие близкого Конца Света было таким искренним и острым, что слушателей начинало буквально трясти на его лекциях… мурашки бежали по коже и волосы начинали шевелиться…
Вот таким был Зайцев Вячеслав Кондратьевич. Заяц, Зайчик… Он хотел, чтобы я тоже занималась распространением его пророческих книг, но у меня, к сожалению, не было пишущей машинки.
* * *
Залетаев. Владимир Сергеевич. Загорелый и пропылённый, с выгоревшими, рыжеватыми, смешными усами щёточкой, с выгоревшими бровями, с потрёпанным, выгоревшим рюкзаком за плечами… Таким я его увидела первый раз – в конце лета 1972 года. Таким я его знала много лет… Путешественник. Географ. Зоолог. Эколог. Влюблённый в Среднюю Азию. Самая большая любовь – Туркмения. Собиратель восточных легенд и разных археологических древностей. Он лучился энергией и теплом степей и пустынь, в которых проводил большую часть жизни. В его рыжеватых глазах навсегда отразилось азиатское солнце. В них постоянно играли смешинки-лучики… Он был учёный, но совершенно не кабинетный.
Ах, как он рассказывал сказки! При свете старинного азиатского фонаря, который тепло освещал каптеревскую комнату… своим мягким, ласковым голосом доброго сказочника… Он записывал эти легенды в азиатских аулах, расспрашивая почерневших на солнце стариков. Легенд у него было собрано на несколько книг. Но чтобы «пробить» книгу в издательстве, нужно было посвятить этому пробиванию львиную долю времени и энергии. Но это никак не вписывалось в его ритм жизни.
А ещё Владимир Сергеевич сочинял стихи. И на кухне, за чашкой чая, он раскрывал свою потрёпанную, запылённую записную книжку… где среди путевых записей и научных выкладок – стихотворные строчки…
Мир неожиданностей полный,
Прекрасный мир и страшный мир.
Бросаем жизни чёлн на волны.
Движенье – вот он, наш кумир.
Хотя немало в днище дыр,
Мы не желаем плыть безвольно.
Надежда манит нас на пир
Любви, успеха, хлебосолья…
Людмила Фёдоровна называла Залетаева ласково – Залетайчик. Он не заходил, а стремительно залетал на огонёк, в коротких промежутках между экспедициями и командировками. А ещё она его называла печенегом… И этот печенег, несмотря на свой бродяжий образ жизни, был очень галантным. И Людмиле Фёдоровне, и мне, девчонке, он всегда целовал руку при встрече. Это было необычно и волнующе, в наше время редко целуют женщинам руку. Кроме печенега Залетаева, я не припомню мужчину, который был бы столь же приятно старомоден.
Он был человеком вне времени. Он был человеком пространства… И когда я узнала, как его называют родители и друзья детства, я подумала, что это имя как нельзя лучше отражает суть его характера – Воля.
* * *
Леночка Колат. Молодая талантливая кукольница. Ученица знаменитого мастера по куклам – Екатерины Терентьевны Беклешовой. Именно ей, Леночке, Беклешова передала все секреты своего мастерства.
Но если бы Леночка жила в двадцатые годы двадцатого века, она (я не сомневаюсь в этом) была бы звездой немого кино. Настолько выразителен её облик: огромные тёмные глаза, взгляд – удивлённо-наивный и немного печальный, удлинённый овал лица, красиво очерченный рот, тёмные прямые волосы, причёска «каре» – лицо как будто заключено в раму. Как будто это готовый кадр из немого кино…
Беклешова долгие годы была прикована к инвалидному креслу, и Леночка поселилась у неё, взяв на себя всю заботу о старой беспомощной женщине. Леночка – редкий в наше время человек, способный на самопожертвование. К тому же без всяких громких слов…
Но её хватает и на Каптеревых! Леночка – частый гость в доме на Огарёва. Она – из числа самых близких друзей, на которых можно положиться во всём.
* * *
Саша Филистеев. По профессии – режиссёр, по призванию – друг, приходящий на помощь в любое время дня и ночи.
– Саша нам достался по наследству от Адалис, – говорила Людмила Фёдоровна.
Когда-то Саша, ещё юноша, студент, опекал одинокую старую поэтессу Аделину Адалис. А она ему, круглому сироте, заменила мать. Каптеревы много лет дружили с Адалис. И, конечно же, были знакомы с Сашей.
Саша был очень домашний, семейный человек, хотя своей семьи не имел. Но имел огромный запас доброты в душе и желания о ком-то заботиться. Когда не стало Аделины Адалис, Саша всю пылкость своей души обратил на Каптеревых. Это был человек, который приходил по первому зову. И без всякого зова. Его можно было попросить о самых бытовых вещах, например, заделать мышиные норы на кухне, и он тут же приходил и законопачивал норы с большим вдохновением и азартом. Он был Каптеревым как сын. Но не каждый сын бывает таким заботливым.
Единственный «пунктик», который огорчал Каптеревых в Саше, так это то, что Саша был склонен к выпивке. Была у него такая слабость.
* * *
Татьяна Шевченко. Художница. Дочь знаменитого живописца Александра Шевченко – учителя Каптерева. Когда-то Валерий Всеволодович дружил с отцом, а теперь дружил с дочерью. Хотя как художники они с Татьяной Александровной были совершенно, абсолютно разные. Они работали в разных живописных измерениях. При этом они оба любили Александра Шевченко.
Интересно, что Татьяна Александровна была единственным человеком каптеревского круга, которая помнила Валерия Всеволодовича молодым. Она была ещё ребёнком, когда в мастерскую её отца приходил юноша Валерий Каптерев, весьма эксцентричный. Ей запомнилось, что он каждый день красил свою короткую шкиперскую бороду в разный цвет: то рыжий, то зелёный… Может, это и не так часто было, но поразило детское воображение и запомнилось на всю жизнь: Каптерев, приходящий каждый день с бородой другого цвета!
Татьяна Александровна была уже немолодой женщиной, но необычайно энергичной и смешливой. Однажды мы с ней возвращались от Каптеревых вместе. Она жила в доме художников на Динамо, обычно уезжала от Каптеревых на такси, и в тот раз захватила и меня. И пока мы ехали с ней по ночной Москве, она рассказала мне столько трагического о своей жизни, что я поразилась её мужеству и способности после всего пережитого писать свои нежные, воздушные картины и так заразительно смеяться.
– Ты знаешь, я тоже в молодости была грустной, как и ты. Мне даже нравилось быть такой не от мира сего несмеяной… Но чем больше живу, тем большей оптимисткой становлюсь. Ты тоже когда-нибудь станешь оптимисткой.
– Не верится.
– Вспомнишь мои слова, лет через тридцать.
– Лет через тридцать, говорите?
– Да, во второй половине жизни, ближе к старости, человек больше ценит жизнь, её простые радости. В молодости это не ценишь. А в старости каждая весна, каждая осень – как подарок. А в молодости только об одном думаешь: вот, прошёл мимо, не посмотрел, обещал позвонить и не позвонил… А потом родился сын, инвалид, и до двенадцати лет я таскала его на руках… любила его безумно, такой нежный, умный был мальчик… Умер. И муж вскорости. Думала – не переживу. Пережила… Спасалась творчеством. Потом родила себе девочку, чтобы было кого любить. Такая здоровенькая, чудная была девчушка… не могла на неё нарадоваться. Она была для меня всем миром. В девять месяцев умерла… До сих пор не могу успокоиться, хотя сколько лет уж прошло… Но Бог сжалился надо мной и дал мне ещё детей, сына и дочь. Они оба художники. Мы очень дружны, и это для меня огромная радость. Желаю тебе тоже родить ребёночка, тогда ты не будешь так сильно грустить. Просто будет некогда.
– Хм… родить ребёночка!
– И совершенно напрасно ты хмыкаешь!
Так мы доехали до Динамо. Прощаясь, я получила приглашение посетить как-нибудь её мастерскую.
* * *
Мина Исааковна Казарновская. Доктор-хирург. Прошла войну. С войны вернулась с новорождённым сыном Лёвкой. Лёвке уже под тридцать, она его обожает. Маленькая, горбоносая, жилистая, с лицом в глубоких морщинах и хриплым, прокуренным голосом. Курит с войны. Врач от Бога. Каптеревы – это её нежная любовь. Она их опекает уже несколько лет. Говорит, что когда первый раз попала к ним в гости и увидела картины Валерия, и услышала стихи Людмилы Фёдоровны, то была счастлива, как никогда в жизни. Выйдя потом на улицу, прыгала от счастья на одной ножке и напевала какую-то детскую песенку. Прохожие смотрели на неё, как на сумасшедшую, а ей было всё равно! Её распирало от счастья!
Её отец – академик, известный химик, одержимый идеей вечной молодости. Ему уже за восемьдесят, но он и не собирается стареть! Они живут вдвоём в огромной квартире недалеко от Курского вокзала. Маленькая Мина – человек свободомыслящий и бесстрашный, это – мина замедленного действия, она водит дружбу с диссидентами, устраивает у себя на квартире встречи с опальными поэтами и писателями. (Папа-академик смотрит на это сквозь пальцы). Не раз пел у неё на квартире Александр Галич. А я так ни разу и не попала на его концерт – мне это было не по карману. Концерты ведь были платными. Нет, не так. Концерты были благотворительными: народ собирался не просто для того, чтобы послушать песни, но ещё и для того, чтобы «скинуться» в помощь поэту, которому уже нигде не давали работы, и жить ему было всё труднее и труднее… К сожалению, сумма взноса была для меня неподъёмной. Но попроситься прийти за бесплатно я, по причине своей гордости, не могла. Поэтому приходилось довольствоваться рассказами Мины Исааковны об очередном «потрясающем» концерте…
* * *
С самым серьёзным и даже грозным видом:
– Люся! Романушка хочет чаю! Она уже полчаса просит у тебя: чаю, чаю!
Или:
– Люся! Романушка говорит, что у тебя где-то припрятана баночка клубничного джема…
Я краснела, смущалась, оправдывалась, отнекивалась: уверяла, что у меня и в мыслях этого не было – ни чая, ни джема.
А это были его шуточки. Валерий Всеволодович любил так подшучивать.
* * *
Это тоже была его шутка. Приходит человек первый раз в дом, а ему представляют:
– Это моя жена Люся. А это – моя мусульманская жена Люба.
Причём с совершенно серьёзным видом!
Роль мусульманской жены в этом доме играла органистка Любовь Шишханова. Красивая восточная женщина древнего княжеского рода.
* * *
Были у Каптеревых друзья, которых я ни разу не видела. Например, композитор Юрий Буцко. Людмила Фёдоровна его очень любила. Она написала цикл трогательных детских стихов на рождение дочки Буцко – Настеньки. Но последнее время Юрий стал избегать общения. Людмила Фёдоровна переживала из-за этого: не могла понять, чем она его обидела.
А он просто скрылся от мира, затворился, ушёл в творчество – как в монастырь. И ничего не стал объяснять миру и старым друзьям: куда он пропал? И что случилось?
* * *
Но другие никуда не пропадали, а просто мы все приходили в этот дом в разное время. Поэтому я ни разу не пересеклась здесь, например, с Зоей Пыльновой, актрисой театра на Таганке, с которой Каптеревы дружили много лет. Но, приходя к ним, часто слышала: «Только что у нас была Зоя Пыльнова».
Долгое время оставались для меня мифическими Ирина Хуциева, сестра кинорежиссёра Марлена Хуциева, пианистка Анжела Немирович-Данченко. Я была знакома с ними только по их портретам на картинах Валерия Всеволодовича. Но потом познакомилась и в жизни. А прежде чем познакомиться с бардом Сергеем Крыловым, который написал песню о жёлтом цыплёнке – о том самом наивном и по-детски нахальном цыплёнке, «который по небу гулял и жёлтые звёзды, как зёрна склевал», – прежде я полюбила картину Валерия. Она так и называется «Жёлтый цыплёнок». (Но я не помню, что было в начале: песня или картина?)
* * *
А вот с Игорем Савицким, основателем уникального музея искусств в Нукусе, я встречалась в доме на Огарёва много раз. Это был необычайно энергичный человек. Даже азартный. Приезжая по своим музейным делам в Москву, он непременно заходил к Каптеревым. Он обожал живопись Валерия Всеволодовича и много его картин увёз в свой музей. Игорь Савицкий собрал в Нукусе, в этой азиатской глуши, потрясающую коллекцию современной живости, которая может соперничать с коллекциями лучших европейских музеев. Значительную часть этой коллекции составляют картины Валерия Каптерева.
* * *
Втроём были в гостях у художника Самуила Рубашкина. Каптеревы и я.
Самуил Яковлевич не молодой, бледное лицо, печальные глаза, выглядит больным. Не выставляется. До сих пор не было у него ни одной выставки. А в молодости он, оказывается, был кинооператором. И это именно он снял «Последний дюйм» – любимый фильм моего детства! Этот потрясающий фильм стал поворотной точкой в моей судьбе, от этого фильма начинается мой путь к себе…
Грустные картины по стенам квартиры. В основном, портреты. Портреты грустных евреев. Мы сидели за большим столом в большой сумрачной столовой, пили чай с хлебными палочками, и грустные евреи с грустных портретов грустно смотрели на нас…
Грустный художник. И жена у него бледная и грустная. И вся квартира чистая, ухоженная и такая грустная, как будто вместо воздуха здесь одна грусть… Ни пылинки в этой квартире и ни капли радости. Одна грусть…
* * *
Красивый грузин Эрик Седаш. У него много разных профессий, он изучат народные промыслы, он кинооператор, архитектор и, наверное, ещё кто-то. Но я его узнала как талантливого фотографа. Не забыть его потрясающие фотографии горных кавказских селений, которые он принёс показать Каптеревым. А я как раз забежала в тот момент на Огарёва.
– Иди, иди скорее сюда! Смотри, какие Эрик принёс фотографии!
На топчане в комнате Валерия были разложены гениальные фотографии – как окна в другой мир, который я давно мечтала увидеть…
Как же он это всё чувствовал!… Глядя на фотографии горного селения Кубачи, знаменитого своими мастерами гончарного дела, мне казалось, я чувствую вкус горного воздуха, вижу, люблю и хорошо знаю этих людей… Эти дома-хижины, прилепившиеся к горе, как ласточкины гнёзда… Эти потемневшие от солнца лица людей, изрезанные морщинами – точно лица с древних фресок…
Спасибо Каптеревым за это знакомство. Мы дружим с Эриком Седашем с тех пор и до сего дня, уже более тридцати лет…
* * *
Столько же лет мы дружим с Анжелой и Васей Немировичами-Данченко.
Оба – музыканты. Пианисты. Пара тёплая и лучезарная. Она – кареглазая гречанка, со смуглым румянцем, с курчавой, как у мальчика, головой. Он – синеглазый и русоволосый, чем-то похож на Чехова. А вообще-то, Вася – внук Владимира Ивановича Немировича-Данченко – того самого, который вместе со Станиславским основал Художественный театр. Так что интеллигентность, утончённость и артистизм у Васи в крови. А Анжела – это такой яркий античный цветок…
С ними мы познакомились на каптеревской кухне. Они как раз привезли Каптеревым в подарок маленький холодильник, чему Валерий несказанно радовался.
– Я так люблю холодные кушанья! – говорил он, радуясь, как ребёнок.
И мы все радовались за него.
А с Анжелой мы были уже знакомы – заочно. Я знала её по картинам Каптерева – он любил писать её портреты. А она знала мои стихи «Святая Анжелика», которые я посвятила одному из её портретов.
Мы встретились, как родные. И с того дня так и встречаемся на протяжении тридцати лет – как родные. Даже если между встречами случаются годы. И всегда наши встречи озарены светом каптеревского очага…
* * *
Дом Каптеревых был открытым домом. Не было дня, чтобы не зашёл кто-нибудь из друзей. Круг друзей был довольно широк. А друзья приводили своих друзей и знакомых – посмотреть картины и послушать стихи. Некоторые бывали в этом доме один раз в жизни, а другие – становились друзьями и начинали бывать часто. Так случилось с Гавром и со мной.
Самый узкий круг каптеревских друзей, каким он виделся мне в начале семидесятых годов: биофизик Александр Пресман, зоолог, путешественник и поэт Владимир Залетаев, кукольница Елена Колат, физик Кирилл Кнорре, математик и поэт Виктор Кротов, живописец Татьяна Александровна Шевченко, поэт и искусствовед Георгий Комаров, филолог и космолог Вячеслав Зайцев, Маргарита Андреевна Давыдова, художник Валерий Волков и его жена филолог Светлана Завадовская, органистка Любовь Шишханова, режиссёр Александр Филистеев, будущий директор музея Сытина – Наталья Алёшина, знаток народного творчества Эрик Седаш, врач-хирург Мина Исааковна Казарновская, физик Лидия Анциферова, музыканты Анжела и Василий Немировичи-Данченко…
Я попала в этот круг Божьей милостью.
* * *
Новый год встречаем у Каптеревых. Я взяла с собой свою сестру Маришу, ей четырнадцать лет, она всех очаровала. Кроме Каптеревых и нас с Маришей, ещё Пресманы. Каптерев, как заправский пират, в своей любимой тельняшке и цветастом платке на голове. Большая медная тарелка используется им как гонг. Когда мы с Маришей вошли в дом, Валерий стал оглушительно бить в эту тарелку. Ну, совсем как мальчишка!
Звонок в дверь. За дверью – никого. Только узелок с чем-то на полу у двери. Вношу в дом. Раскрываем… Подарки и поздравления от Гавра. Мне – его книга стихов, написанных этим летом и этой осенью. И записочка: «Романушка! Тебе – твоё. Вспоминай меня хотя бы иногда. Любимая, любимая!…» Вокруг – смех, звон металлического таза, хлопок бутылки с шампанским, а у меня ком в горле и слёзы на глазах… «Он тебя обидел чем-то?» – шепчет мне на ухо Людмила Фёдоровна. Только она и заметила моё состояние. «Ну, что вы! Осчастливил…»
* * *
У Каптеревых.
– Сегодня придёт существо, – сказала Людмила Фёдоровна.
– Существо?
– Да. Такое необычное существо… Сама увидишь.
Существом оказался молодой человек, невысокого роста, худенький и бледный, в белой водолазке и белых брючках. В очёчках. Он был похож на мотылька – лёгкий и какой-то эфемерный. Бывший артист балета. Теперь – искусствовед и поэт Георгий Комаров. Но Людмила Фёдоровна называла его – Юрочка. В нём была какая-то хрустальная хрупкость. Людмила Фёдоровна рассказала мне потом, что он болел язвой и чуть не умер, поэтому пришлось бросить балет, и теперь он живёт, можно сказать, святым духом, потому что почти ничего не ест. Обычную еду он не воспринимает и питается, в основном, поэзией, музыкой и живописью. В нём была какая-то бестелесность. Но глаза его горели огнём, и в голосе чувствовалась большая энергия.
И мы пошли на кухню пить чай, и Юрочка читал свои новые стихи. Читал он очень выразительно: каждое слово как будто облекалось в плоть. Меня поразили стихи про одуванчики… Он для меня навсегда слился со своими стихами про одуванчики…
* * *
Иногда забегаю к Гедрюсу Мацкявичюсу. Он снимает неподалёку от Красных ворот маленькую, полутёмную комнатушку в старом, полуразвалившемся доме. Электроплита на столе прямо в комнате, закопчённый до черноты железный чайник. Он читает мне свои рассказы. Оказывается, он ещё и пишет! Рассказы удивительные… Мне кажется, я попадаю в подводный мир, становлюсь рыбой… и путешествую среди водорослей и кораллов… Или – это другая планета?… Сила его слова такова, что я с трудом выныриваю обратно, с трудом и сожалением. И вновь вижу себя в трущобной комнатушке, рядом с закопчённым чайником.
– Гедрюс, вы – гений! – говорю я.
– Ой, пожалуйста, не надо говорить таких слов. Это просто проба пера.
– Гедрюс, я же искренне!
– Конечно, мне приятно, что вы так считаете, но лично я так высоко свои опыты не ставлю.
* * *
Гедрюс спросил меня как-то:
– Говорят, у вас есть скрипка?
– Да, есть.
Скрипка была куплена мною в Марьинском мосторге, в Марьиной Роще, когда-то – ещё в другой жизни… когда я хотела быть клоуном…
– А вы не могли бы дать мне её на время? Мне нужна скрипка для спектакля.
– Да, конечно, могла бы.
И моя скрипка ушла на работу в театр к Гедрюсу Мацкявичюсу.
Мне это было приятно.
И немного грустно… От того, что я не могу уйти вместе с ней…
* * *
Я мечтала и Гедрюса затащить в каптеревский круг.
И мне это удалось!
Были с Гедрюсом у Каптеревых, смотрели картины, слушали стихи… Он прекрасно разбирается в живописи и поэзии, так что он был благодарным зрителем и слушателем.
Каптеревы Гедрюса сразу полюбили. Они любят всё необычное, нестандартное. А Гедрюс – очень необычный человек.
* * *
От чашки чая в этом доме отказаться было невозможно. Немыслимо. Вас бы не поняли.
– Нет, я не могу отпустить вас без чашечки чая! – восклицала Людмила Фёдоровна.
– Чаю не пьёшь, откуда силы берёшь? – говорил Каптерев с хитрой улыбкой и среднеазиатским акцентом, который ему очень хорошо удавался. Он любил восточный колорит.
Чай заваривался в честь каждого нового гостя. В этом доме предлагали только чашку свежезаваренного чая. Людмила Фёдоровна великолепно заваривала чай – как настоящая мастерица этого дела. Валерий Всеволодович потрясающе заваривал чай, как настоящий кудесник. А самым лучшим ценителем их искусства был Залетаев. Отхлебнув глоток золотистого волшебного напитка, вдохнув его аромат, он на минуту погружался в ощущения… и делал безошибочное заключение:
– Индийский чай «со слоном», его больше всего, немного цейлонского и щепотка английского. Прекрасный букет!
Когда я впервые присутствовала при дегустации чая Залетаевым, я была просто потрясена его утончённым вкусом. Людмила Фёдоровна специально для него смешивала разные сорта чая, чтобы увидеть, как он её «раскусит». Ей это доставляло детскую радость. Залетаев не ошибался никогда!
Принести в этот дом пачку хорошего чая, который был в те времена дефицитом, было для каждого из друзей каптеревского дома большим удовольствием.
Каптеревы умели ценить малое, за которым скрывалось большое.
И друзья их умели ценить эту чашку чая, в которой отражался океан любви…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.