Глава 5
Глава 5
Меня часто спрашивали, почему я не покупаю себе машину. «С твоей работой тебе нужны колеса. Так много зарабатываешь, а без машины». Я сокрушенно вздыхаю и отвечаю, всегда односложно: «Да не говорите!.. В этом году дважды собирался, так и не дошли руки».
Ложь в этом случае лучше, чем правда. Если скажу, что до машины мне, как до луны, не поверят. Откуда им знать, сколько у меня забирают дорожные расходы, сколько из меня выжимает быткомбинат… Скажу правду — посчитают лжецом. Ну а если скажу, что дорожу этой работой потому, что она предоставляет мне личную свободу, обязательно пустят слух, что я хитрец или дурак.
У нас к понятию свободы относятся с непониманием. В слове «свобода» видят больше отзвук революционных событий, чем насущную потребность. Человек, ищущий свободу, упоминающий о ней в разговоре, вскоре начнет вызывать у окружающих раздражение. «Корчит грамотного, а сам не знает, чего хочет».
Машины у меня нет, но есть максимальная свобода, которая только возможна в моей стране. У меня нет дома, но есть личная свобода. Интересно, а можно так — иметь дом, машину, жену и в придачу личную свободу? В принципе я знаю, что ответил бы мне рядовой американец. Он бы сказал, что я — наивный чудак. Но все же я хотел сказать именно это! Приобрести все элементарные блага цивилизации и в полной мере остаться человеком практически невозможно. Начнешь преуспевать, зарабатывать много денег, первый барьер тебе начнут воздвигать твои же товарищи по работе.
Подозрительность и черная зависть, воспитанные в нас с 17-го года, привились и пустили глубокие корни. Если в ведомости о начислении заработной платы твой товарищ по работе увидит большую сумму, чем у него, считай, у тебя уже есть враг. Если ты научишься вырывать свои честно заработанные деньги и начнешь строить дом, твой враг — сосед. Днем он будет помогать тебе подносить кирпичи, а ночью левой рукой напишет на тебя донос в милицию.
Во всем ты должен соблюдать общепринятый стандарт: одноэтажный домик, оформленная по дарственной машина. Лексикон рубахи-парня, не слишком умного и обязательно презирающего проклятых интеллигентов.
Бескрайняя степь, залитая солнцем. В небе куда-то держит путь хищная птица. Невдалеке, словно бочонки, стоят возле своих нор сурки. Поют сверчки.
Только что шофер «КамАЗа» высадил меня на перекрестке дорог, и я продолжаю путь пешком.
Маленький казахский поселок хорошо виден, но я знаю — до него несколько часов пути. Машины не будет, я иду напрямик. В траве могут быть змеи, но бог с ними. Хуже, если попаду в заболоченную местность, — загрызут комары. На плече у меня рюкзак. Он очень тяжелый, до отказа набит фотопортретами. Фактически это те же книги, а книги весят много.
Вот и она, красавица! В пяти шагах, высоко подняв голову, качается змея. «Гюрза, что ли?..» Я внимательно ее разглядываю, она в свою очередь разглядывает меня. Обхожу стороной это интересное творение Всевышнего и шагаю дальше.
К одиннадцати часам подхожу к поселку. На моем пути встает речушка с берегами, заросшими низким кустарником. «Отлично, искупаться будет кстати». Раздеваюсь, привязываю одежду к рюкзаку и кладу его на голову. Дно илистое и незнакомое, идти, честно говоря, неприятно. Перехожу на другую сторону, бросаю рюкзак на траву и погружаюсь в прохладу.
На берегу слышатся голоса. Я оборачиваюсь и вижу детей. Они внимательно меня разглядывают круглыми тюленьими глазами.
Один из малышей решается со мной заговорить.
— Вада теплый? — серьезно меня спрашивает.
Мне смешно… Купание и детские лица возвращают хорошее настроение:
— Теплый, — отвечаю односложно… — Как поселок называется — Басагаш?..
— Басагаш, дядя… А тебе какая нада?..
— Мне много кой-чего надо, а для начала подойдет и Басагаш. Я, дети, фотограф, привез вам фотки… Ну-ка покажите, где кто живет?
Они соглашаются, возле меня суетятся. Воистину прав был тот, который первый изрек: «Фотография — это радость!»
Во всех случаях, когда я приезжаю, дети — мои проводники. Они разыскивают моих клиентов, оказывают большую помощь. Обычно после работы я вручаю им на конфеты, и они счастливыми уходят домой.
Солнце уже в зените. Степь накалилась. От утренней прохлады не осталось и следа.
Басагаш — типичный отдаленный казахский поселок. Дома глинобитные. В принципе их домами не назовешь. Типичные землянки, в которых ютятся казахи нового времени.
В этом поселке я впервые. Здесь набирал заказы мой коллега, которого уже нет в живых. Только ему было под силу забираться в подобную несусветную глухомань. Бывали случаи, когда его заказы приходилось раздавать в Тургайских степях, где на сотни километров не проживает ни один славянин. О моем коллеге Александре Попове по прозвищу Святой я еще расскажу… Загубленная жизнь талантливого человека.
Захожу по первому адресу, указанному в реестре. Низенький потолок, на стенах копошатся тысячи мух. Пол устлан вой лочными циновками, на которых в позах римских патрициев возлежат казахи. Время рабочее, но, как это заведено у казахов, лучшая работа — это чаепитие. На деревянном помосте — импровизированном столе — пиалы, чайник, в пиалах масло и сахар. Очень много сваренного в хлопковом масле теста. Все это — под черной шапкой копошащихся мух. В помещении зловоние. Я не нахожу места. Быстрее, быстрее…
— Здравствуйте!.. Два месяца тому назад вы заказывали портреты… Я их привез… У вас два портрета 18*24, итого с вас…
Казахи — очень плохие заказчики. Будучи предупрежденными о стоимости, при получении заказа они почти всегда устраивают торг. В такие моменты приходится собирать волю в кулак и входить в роль восточного торгаша. Вот и сейчас толстый отец семейства садится на кошму, поджимает ноги и заводит старую, как мир, песню:
— Э-э-э… дарагой, патшему так дорого?.. Тот первый, кагда приходила, гаварила адин стоит меньше.
«Начинается!..» Все наборщики знают, что минимальная стоимость цветного фотопортрета 18*24 была десять рублей. Его цена — явно выдуманная.
— Хозяин, давай не будем торговаться. Портрет с времен войны стоит десять рублей. По старым деньгам — сто рублей, на новые если перевести — десять. Переводи по курсу и плати.
Я держу портреты в руках и чувствую: здесь придется поработать дополнительно.
— Давайте, давай, хозяин, плати… Ты только посмотри, какие они красивые, как блестят.
«Господи! Какую приходится молоть чушь!» Так, наверное, рекламировали свой товар моряки из команды Колумба.
Молодая казашка что-то скороговоркой объясняет старой казашке. Сын в свою очередь что-то доказывает отцу. Наконец старая казашка хитро улыбается и говорит мне слова, от которых меня опять бросает в жар:
— Ты хороший парень… моя бедный… давай, пусть будет ни тебе, ни мне…
— Люди! Не морочьте мне голову… Платите!.. Вы только посмотрите, какие они красивенькие, как блестят, — продолжаю тыкать им портреты под нос.
Неожиданно для себя я придумываю еще один способ рекламировать мою продукцию. Я кладу портреты на ладонь, как бы взвешивая, и говорю:
— Хозяин, чего тебе надо, они даже по весу подходят, а ты говоришь.
Этот «умный» довод подействовал неожиданно. Старый казах взял портреты, подержал в своей руке, затем что-то сказал молодой казашке. Ни слова не говоря, она протянула мне две замусоленные бумажки.
— Вот так бы давно… Вот это правильно, — говорю я и вычеркиваю их фамилию из списка.
Я — коммивояжер. У меня самая легкая работа на свете.
В этом поселке не проживает ни одна европейская семья. Атмосфера во всех домах одинаковая. «Быстрее! Быстрее!.. Лишь бы не пришлось остаться ночевать».
Если придется остаться ночевать, не обойтись без вина. Уснуть не смогу. Запах пота, бараньего жира, тучи мух, умопомрачительная антисанитария.
У некоторых казахов действительно нет денег. Приходится гонять их по соседям, но если семья не в авторитете, денег им не займут. Предпринимаю еще один вариант. Веду клиента в местный магазин и прошу продавца занять ему денег. Иногда занимают.
Честно говоря, из меня делец неважный. Когда я вижу бедную, по-настоящему не имеющую денег семью, я отдаю портреты бесплатно.
Таких семей великое множество. Заходишь в квартиры: голые стены, на железной кровати рваные матрасы и фуфайки, ползают голые, грязные дети. Трудно понять, зачем в таких семьях заказывают портреты. Лично я в таких квартирах заказы не принимаю. Но заказывают! Извечное стремление человека себя увековечить, а возможно, и бестолковость, привитая убогой жизнью.
В таких семьях я отдаю хозяйке портрет или портреты и говорю:
— Ну что ж! Пусть пока будут у вас, а через два дня придет человек, тогда рассчитаетесь. Естественно, никого я сюда посылать не буду. Говорю так для того, чтобы остальным клиентам не показалось, что уже наступил коммунизм.
Мой рюкзак становится все легче и легче. Карман распух от денег. Времени нет, деньги я всовываю в карман как попало. Несмотря на то что летний день длинный, время в работе бежит неумолимо.
Наконец я заканчиваю. Остается несколько портретов, которые можно выслать наложенным платежом, и два-три портрета, которые я принципиально уничтожу. Есть и такие. Есть люди, доводившие меня своей жадностью до белого каления.
Они мельком смотрят на портрет и, толком его не разглядев, начинают приблизительно так:
— Ой, нет, нет… Такой нам не нужен… У нас нет денег… Вот если бы раньше привезли… Что вы, такие деньги!!!
Как правило, они отказываются от первоклассной работы. Порой я оставляю подобную работу на образцы.
Иногда у меня складывается впечатление, что эти люди делают заказ только для того, чтобы затем отказаться. Есть такая порода — пакостники по жизни. Они заказывают на большую сумму, у них прекрасно обставленные для наших условий квартиры и непреодолимое желание пакостить.
Конец! Поселок пройден несколько раз. Даю ребятам денег и быстрым шагом направляюсь к отдаленной ленте асфальтовой трассы.
Идти приходится долго. Во рту горечь, пообедать так и не пришлось. Знаю, что именно по такому принципу наживают язву, но гонять чай среди мух выше моих сил.
Солнце бешено несется к закату. Если до захода солнца меня не подберет машина, придется возвращаться. Здесь, в Казахстане, где полным-полно лагерей, шоферы ночью не останавливаются. Были случаи побегов заключенных и убийств водителей машин. Однажды меня угораздило попасть в такую историю. Правда, все обошлось благополучно, не считая простреленных стекол и легко раненого шофера.
Я — коммивояжер. Мой покойный дед по линии отца был царским офицером, покойный отец — преподавателем истории, а я — бродяга-коммивояжер.
Когда мне становится жить совсем невмоготу, я уезжаю в город Таллинн. Слушаю в храме Нигулис орган и на время забываю, как и где я живу. И еще море… Море — единственная сказка, которую я сохранил в своей душе.
Когда-то ты, Джон, задал мне вопрос: в чем я вижу смысл своей жизни, и кто мой идеал? Тогда я был молод, боялся сглазить очередную любовь, поэтому тебе не ответил. Идеалов, Джон, среди людей у меня нет, а смысл своей жизни вижу в созерцании человеческой комедии. Только так думающему человеку можно выжить в моей стране.
Когда я слушаю орган, мне становится понятным, почему создатель время от времени божьей десницей карает глупое человечество.
Ведь уже одной этой музыки достаточно, чтобы люди поняли, кто истинный хозяин Вселенной. Орган должны слушать все. Через эту музыку Всевышний уводит нас в свои владения, а затем возвращает обновленными, омытыми чистейшей прозрачностью космоса.
У меня, Джон, нет идеала, но у меня есть вера. Вера во Всевышнего. Не будь у меня этой веры, я бы все же нашел в себе злые силы покончить с жизнью в застенках, куда меня бросают идолы. Моя миссия на земле проста — я возвращаю в дома то последнее тепло, которое все реже излучают человеческие глаза. Вот он идет, жалкий фотограф!.. Он входит в дом, выпрашивает остатки человеческой любви к ближнему, а затем навечно возвращает ее владельцам.
Я очень хочу покинуть пределы этой страны. Но я очень люблю свою Родину. Сколько у нас страдальцев, подобных мне, кто ответит?..
Ты счастлив, Джон! Ты живешь и родился в стране, где свобода подобно солнечному лучу ласкает своих граждан. В стране, где человек не боится своего собственного голоса. Где унизительные комплексы страха, раболепия, ханжеской морали не имеют места, поскольку неизвестны. Как я хочу пожить такой жизнью, которой живешь ты. Я готов жить без копейки за душой, готов питаться в благотворительных заведениях, готов спать в заброшенных домах, лишь бы иметь возможность идти по земле, не запасаясь впрок всевозможными бумагами, заверенными печатями, подтверждающими мою принадлежность к определенному милицейскому околотку. Свою вертикальность и ясный цвет глаз я сохранил только благодаря надежде увидеть свободный мир. Я люблю землю и, прежде чем уйти к господу, хочу услышать ее запах на всех широтах. Я не считаю себя человеком, который не пополнил космос той каплей материи, необходимой для равновесия мироздания. У меня есть дочь. За подаренную мне богом жизнь я воздал тем же — жизнью. Еще я написал множество стихов. Многие из них утеряны, но в мире они не пропали. Каждый из них — это роза, подаренная миру людей. Меня гноят в тюрьмах, мучают в психиатрических больницах, а я еще живу и надеюсь.
С.-Петербургская тюрьма «Кресты». Что это такое? Что это такое из уст заключенного, а не поверхностно изучившего этот мир современного писателя?
Здесь, в тюремной библиотеке, попадаются книги с описанием знаменитых «Крестов». Что интересно, при царском режиме в камерах содержали по двое заключенных. Узники имели право без ограничения получать передачи, была в тюрьме и церковь, где человек имел возможность облегчить страдания. Теперь же в каменных мешках бывших двухместных камер сидят по восемь-двенадцать человек. Дополнительные ярусы с нарами выросли как грибы. Сначала рука подневольного сварщика соорудила второй ярус, затем появился и третий. Очень часто в камеру заталкивают людей, у которых спальным местом становится цементный пол.
«Здоровье граждан — это достояние страны».
Бывает, после девяти, десяти месяцев содержания в «Крестах» человека оправдывают, но он уже шелестящей походкой отправляется проводить свою жизнь по туберкулезным диспансерам. Хотя больных туберкулезом содержат в специально отведенных камерах, вероятность заражения туберкулезом, как и любой другой болезнью, в «Крестах» стопроцентная. Все происходит элементарно просто: когда заключенных увозят на следствие, никто не делает различия между больными и здоровыми. Люди пользуются одним ведром с питьевой водой. Одна кружка ходит по кругу… Людей в КПЗ порой держат неделями в неотапливаемых холодных помещениях.
Знаменитые «показательные «Кресты» кишат больными туберкулезом. Молодые парни, не осознавая своего истинного положения, радуются, словно дети, тому, что в убогой тюремной санчасти врач выписывает им несколько улучшенный паек. Мудрец говорил: «Все познается в сравнении». Но где брать примеры для сравнения?..
С. Петербургская тюрьма «Кресты» считается показательной. Я утверждаю, что все те ничтожные детали, позволившие сделать подобный вывод, абсолютно для такого определения несостоятельны. С. Петербургская тюрьма «Кресты» — рассадник туберкулеза, мрачный безучастный равелин, где понятия гуманности искоренены еще более тщательно, чем в отдаленных районах страны.
Самое страшное здесь то, что во многом карательные функции исполняет медицина. Возьмем, к примеру, наркологическую экспертизу: человек, у которого в деле фигурирует спиртное, рассматривается как потенциальный алкоголик. Такой человек обязан пройти наркологическую экспертизу, где он в обязательном порядке будет подвергнут принудительному лечению на весь срок заключения. Человек, фактически свершивший легкое преступление, теряет возможность выйти из спецколонии по досрочному освобождению, не говоря о тех препаратах, которыми насильно его будут травить несколько лет. Что такое сомнительные противоалкогольные препараты и каково их воздействие на функции внутренних органов, объяснять не приходится. Почки, печень, другие органы приходят в негодность.
Заключенные панически боятся наркологической судмедэкспертизы, тем не менее через нее проходит большинство. Диагноз: «Нуждается в наркологическом лечении» — это фактически двойное наказание, метод, столь излюбленный в нашей системе. Опишу, как проходит наркологическая экспертиза.
В камере, куда меня привели, находилось около двадцати заключенных. Через некоторое время нас по несколько человек стали выводить в кабинет, где находились так называемые медицинские эксперты.
Врачей было трое. Молодая девушка изучающе посмотрела на меня и спросила:
— Как давно вы пьете?..
Я прекрасно понимал, что стоит мне замешкаться с ответом, не проявить достаточной инициативы в защите, и мне влепят принудительное лечение.
— Я не пью вообще! Не понимаю, почему меня сюда привели?..
— Ну как не пьете? — она воровато, как-то заискивающе взглянула на меня и поспешно указала на какой-то лист. — А вот тут сказано, что вы обращались в 1972 году к наркологу.
Я вспомнил. Такой случай действительно был. Но тогда я вовремя уяснил, что у меня достаточно силы воли бросить пагубную привычку. Больше у нарколога я никогда не был.
— Доктор, это было давно. Лечения я не проходил, бросил сам… С тех пор — не пью.
Членораздельная, более или менее вразумительная речь ее несколько охладила. Но желание признать меня больным было столь велико, что она пошла на уловки, достойные провинциального следователя сталинской закваски.
— Ну как не пьете?.. Один, два стакана выпиваете, — и с примитивным коварством добавила: — А почему бы и нет?
— Доктор, я не пью вообще… У меня была операция поджелудочной железы!
Я едва сдерживал взрыв возмущения. Она в нетерпении егозила по стулу задницей, словно обуреваемая дыханием весны кошка.
— А на праздники… На праздники стакан шампанского… Сознайтесь, ведь было?!
Стоит мне сказать да, согласиться с малейшей дозой, и мой срок сразу увеличится.
— Не пью вообще… у меня хронический панкреатит, была операция… Вам что, шов показать?!
Двоих, которые вошли вместе со мной, уже из кабинета выдворили непритязательные ребята в расстегнутых рубашках, под которыми голубели тельняшки, они запутались, что-то мычали, твердили глупейший довод:
— Я для аппетиту… Ну для аппетиту, начальник! Когда меня привели в камеру, я узнал: кроме меня, всех признали алкоголиками.
С.-Петербургская тюрьма «Кресты». Что это такое? Пожалуй, на свете не так много тюрем, где измученным заключенным, пребывающим в неведении порой девять, десять и более месяцев, на мольбу ответить, почему следствие стоит, офицеры из администрации отвечают:
— Сейчас лето, пора отпусков… Отдыхай, куда тебе спешить!
С.-Петербургская тюрьма «Кресты» — это тюрьма, в которой под прикрытием того, что она якобы показательная тюрьма, доводят узников одних до туберкулеза, а других до частичного помешательства. В мире у всех явлений есть оборотная сторона. Так вот, в «Крестах» почти нет вшей, зато море туберкулезных палочек; кормят относительно очищенной пищей, зато, перестраховываясь, держат заключенных, подлежащих немедленному освобождению, по десять-двенадцать месяцев. В Санкт-Петербургской тюрьме «Кресты» есть еще одна достопримечательность, о которой я просто не могу не рассказать. Это собственное психиатрическое отделение с лаконичным названием «Четыре-ноль» (4–0).
Преклонение перед достижениями в освоении космоса неоднократно имело для меня весьма плачевные последствия. Об этом я уже писал. Здесь, в «Крестах», длинный шлейф этих последствий значительно удлинился, а заодно и пополнил мои познания в знаменитой области человеческих деяний в психиатрии. В частности, я уяснил, что такое столичная психиатрия, пусть в рамках тюрьмы, но все же столичная, со своей тщательно отработанной методикой и многогранными проявлениями «гуманизма».
В свое время, учась в университете, после полета американских космонавтов на Луну, я написал хвалебные строчки в стихах. Они для меня оказались роковыми:
… Американец — славный парень,
Как от себя из Чарли Стрит
Принес нам всем тогда подарок,
И подтвердил, что ум не спит…
Это событие меня, можно сказать, потрясло, как в свое время полет Гагарина. Но в тот далекий год меня признали диссидентом.
«Американцы сработали на рекламу… для них люди — мусор, а вот мы людьми не станем рисковать, поэтому послали луноход». Помню, в изъятой у меня тетради были такие строчки, которые прямо-таки взбесили заправил моего факультета и курса:
Американцы там гуляли,
Как у себя на Чарли Стрит,
Но вот немного мы отстали,
Неужто ум Союза спит?
Небось когда летал Гагарин
Кричали — первый человек!!!
А вот немного лишь отстали:
Кричим — поймите, риска нет.
В конце концов, чтоб подвести черту всем моим «преступным» деяниям в области поэзии, меня признали еще и психически больным. Затем — психиатрическая больница после освобождения из лагеря. И вот через годы карточка с диагнозом какой-то формы шизофрении попадает к медикам С.-Петербургской тюрьмы.
Открылась дверь, и коротышка-надзиратель, или, как их называют здесь, в «Крестах», «цырик», лаконично бросил:
— Собраться на выход с вещами!
В камере оживленно обсуждают, куда это меня могут «дернуть». Однообразие делает вызов по какому-либо процессуальному вопросу событием. Высказываются предположения вплоть до абсурдных. Сосед на верхней наре запальчиво убеждает:
— Точно… Когда я сидел в сорок пятой хате, в это же время Толика на волю дернули… А че, по твоему делу ничего не доказано, следователя уже третий месяц нет, может, прокурор оправдал?!
Мне смешно. Элементарная некомпетентность в юридических вопросах. «Нет следователя, значит, прокурор оправдал. Что касается адвоката, он вообще ни при чем».
Уже вечер. Прапорщик ведет меня по узким коридорам, открывает переходные решетчатые двери.
Мы спускаемся в подвальные этажи. Унылые заключенные из хозяйственной обслуги принимают мою одежду, выдают больничный халат и нижнее белье.
Вот оно… оказывается, я на 4–0.
Сначала мне отводят маленькую камеру. Как я понял, она что-то наподобие наблюдательной палаты. В принципе здесь чисто. «Если не будут лечить теми памятными препаратами, жить можно».
Перед сном мне принесли баланду и кусок хлеба. Я поел, выкурил самокрутку и лег спать. Утром пришел прапорщик, мне велели приготовиться в душевую.
Я снял и положил на столик нательный крестик, разделся догола, под конвоем меня вывели мыться.
Увиденное в душевой не предвещало ничего хорошего. Возле меня мылся бородатый еврей. Я внимательно всмотрелся в его глаза, координацию движений и понял, что он под действием препаратов. Человек внутренне отсутствовал. Замедленные движения куклы, взгляд, все указывало на его состояние. Слева от меня мылся молодой парень русской национальности. Он находился в состоянии подобном первому, напоминал пресловутую курицу, оцепенелый стоял под душем.
Я обратился к нему:
— Земляк, тебя колют или таблетки дают?
Он, видимо, запуганный, прошептал:
— Не спрашивай, братишка, че хотят, то и делают… И «колеса» дают и колют насильно. Меня уже вторую неделю держат на галаперидоле. Дважды назначали сульфазин.
Насильно! Опять это слово, сопутствующее мне, словно колокол судьбы, всю жизнь.
Я возвратился в камеру. Моего крестика, приобретенного несколько лет тому назад в церкви, на столике не оказалось.
— Дежурный, подойдите ко мне, — позвал я прапорщика. — Отдайте крестик…
Его обрюзглое небритое лицо мгновенно надело маску свирепого мопса.
— Ты что!!! Порядка не знаешь?.. Крестик не положен! Здесь тебе ничего не положено!!!
Я знал, что он не прав, попытался объяснить, но кормушка с лязгом захлопнулась.
В одиннадцать часов утра меня повели на прием к врачу. За столом сидел толстый молодой лейтенант с выхоленным лицом и вьющимися, зачесанными вверх волосами. Его невозмутимое спокойствие убедило меня, что он явный сторонник трех английских заповедей, так необходимых для продления жизни.
— Ну рассказывайте, какие слышите голоса… Откуда они исходят: из головы или со стороны?
На столе лежала пожелтевшая от времени, истрепанная медицинская карточка. Я ее сразу узнал, полгода психиатры записывали в эту карточку результаты опытов, которые производились надо мной в одной из восточных больниц страны. Скажу откровенно — в этот момент мною в самом прямом смысле овладел неподдельный ужас. То, что я уже испытал в психиатрической больнице смело можно приравнять к мучениям, испытанным людьми в концентрационных лагерях.
— Вот, к примеру, вы утверждали, что с американскими космонавтами посещали Луну.
Он пролистал несколько страниц, что-то опять вычитал и опять обратился ко мне:
— Вот, пожалуйста, суицидальная попытка. Рассказывайте, какие слышите голоса?
Я лихорадочно думал, что предпринять. Точно так же, как, по мнению психиатра, невозможно предугадать поведение пациента, точно так же невозможно случайно попавшему к психиатру здоровому человеку предугадать решение психиатра при том или ином ответе пациента.
— Доктор, я совершенно здоров! Он меня не слушал.
— Эту карточку предоставил нам ваш следователь. Она настаивает на психиатрической экспертизе.
— Доктор! Никаких голосов я не слышу… Этот диагноз…
Открылась дверь. В приемную вошел офицер со знаками отличия майора. Он сел рядом с лейтенантом и линзами затемненных очков уставился на меня.
Я продолжал утверждать, что не болен, голосов не слышу.
Майор бесцеремонно меня прервал:
— Так, где вы проходили лечение?
Я назвал известный западный город на территории Украины.
— О-о-о-о-о, так вы там учились?.. Какой чудесный город!.. Какой роскошный университет! Зачем вы оттуда уехали?
Очень быстро его ностальгическое настроение, навеянное воспоминаниями, исчезло.
— Тебя там, милый мой, не вылечили! Зачем запираться, совершенно ясно, что не вылечили, — еще через минуту он понес ахинею, которая, по убеждению некоторых психиатров, способствует уточнению диагноза.
— Вот вы говорите, что психически здоровы, голосов не слышите… Может, вы и правду говорите. Сам я — бывший психиатр, правда, меня с работы сняли. По вашим глазам вижу — вы обманываете.
Да ничего тут такого нет!.. Вот я недавно был в Баку у своего друга-психиатра… Мы поговорили и поняли, что оба больные. Сначала он дал мне вторую группу инвалидности, затем я ему.
— Оригинальный каламбур, доктор.
Этих слов он не ожидал.
— Вот видите, он и юмор понимает. Но все же лечить мы вас будем… Валентина Михайловна, провести курс галаперидола.