1. Простаки за границей
1. Простаки за границей
Некоторые из бывших наших сограждан поселились в штате Калифорния, в городе Сан-Франциско, где и занялись изданием журнала «Альманак Панорама». Затеял «Альманак» нечто вроде полемики с московским журналом «Огонек». Мы решились выступить в роли третейского судьи и этим поставили себя в сложное положение.
Рассудим, что «Огонек» не во всем прав, – «Огонек» обидится.
Заявим, что «Огонек» во всем прав, – не обидится ли истина?
Остается, не озираясь по сторонам, беспристрастно изложить обстоятельства.
Есть читатели, которые единственно достоверной биографией Пушкина считают томик его писем. Есть другие читатели, которые набрасываются на все, что появляется о Пушкине. И чем больше читают, тем сильнее укрепляются во мнении, что меж пушкинистами «противоречий слишком много».
Эти настороженные и недоверчивые читатели иной раз, как только слышат: «это вам ни к чему, там ничего существенного нет», – тут же начинают думать, что от них скрывают что-то заветное, а может, запретное.
Что ж, не будем оставлять повода для подобных предположений. Придется более подробно рассказать о «Тайных записках», об изданной в США околопушкинской пустышке объемом в 104 страницы. Чтоб ничего не утаить, начнем с предыстории.
Еще до войны в Париже явился в свет винегрет из цитат. На обложке стояло приманчивое заглавие: «Женатый Пушкин». Имя автора – А. Шик – вряд ли что-нибудь говорило специалистам. Винегрет дилетантский, соус монархический.
Прошло лет тридцать. И снова в Париже появилась примерно та же окрошка. Некто С. Косман поставил заглавие еще приманчивей: «Дневник Пушкина. История одного преступления».
Заглавие было коммерческим, обманным. Вместо дневника – все тот же набор перевранных цитат. Интересующихся качеством и количеством подтасовок отсылаем к обстоятельному разбору В. Коровина («Вопросы литературы», 1972, № 1).
Кое-что С. Косман придумал сам. Цитаты оглашают вслух не кто-нибудь – прямые потомки Пушкина, и непременно из числа сиятельных особ. Сии персоны объясняют читателям, что Пушкин чтил царя, был глубоко религиозен, предан монархической идее, одним словом, только и делал, что ратовал за веру, царя и отечество.
К монархическому винегрету С. Косман приделал простенькую детективную рамочку. Оказывается, так называемый «дневник № 2» не потому исчез, что его никогда не было, а потому, что какую-то госпожу, проживавшую в Бельгии, кто-то убил. Не то подпольщики-антифашисты, именующие себя «красный оркестр», не то прямые советские агенты.
Прошло еще пятнадцать лет. После А. Шика и С. Космана появился М. Армалинский. И снова читателя «ловят на дневник». На обложке, в предисловии, в рекламной аннотации – везде обещают «тайные записки», секретный дневник. А в тексте – взамен обещанного нам предлагается нечто еще более потаенное: обращенная к потомству предсмертная интимная исповедь Пушкина.
И что же мы видим? Какой-то убогий сквернослов бессвязно повторяет, что он ничем, кроме женщин, не интересовался и на этой почве окончательно свихнулся.
Выступающий в роли публикатора «исповедального дневника» М. Армалинский не может не понимать, что сумбурность мыслей и бедность слога бесконечно далеки от подлинного Пушкина.
Посему «публикатор» начинает с отговорки, которой придает вид добровольного признания. Слог, видите ли, из-за того не пушкинский, что «подлинник» был написан поэтом по-французски. А переводчик – личность, М. Армалинскому неизвестная, – переводил рукопись не на слог пушкинских времен, а на русский язык образца XX века.
«Французский оригинал» М. Армалинский в глаза не видел. Вот почему он лишен возможности что-либо исправить.
Чем объяснить, что Косман и Армалинский стараются завлечь покупателей именно на «пропавший дневник»?
Очевидно, расчет строится на том, что всех читателей занимает тайна гибельной дуэли. Находка дневника за 1836–1837 годы могла бы содержать ключи к загадкам. И сразу отпало бы немало сложноватых версий об истинном ходе преддуэльных событий.
Читатели стремятся прежде всего прояснить основные факты.
Например, что, собственно, произошло в эпизоде, обозначенном в конспективной записи Василия Андреевича Жуковского словами «ссора на лестнице»?
Многие пушкинисты – сначала И. Боричевский, затем М. Яшин и другие – полагают, что именно это столкновение Пушкина с Геккерном-старшим, имевшее место 25 января, послужило непосредственным поводом для дуэли.
Известно, со слов очевидцев, что Пушкин, швыряя в лицо Геккерну какую-то бумагу, одновременно воскликнул: «Ты возьмешь это, негодяй!»
Что за бумага?
Этого пушкинисты толком не объяснили.
Простодушный М. Армалинский и подавно не в состоянии что-либо уразуметь.
И потому придуманный «Пушкин» следующим образом расписывается в своей неосведомленности: «Теперь я мучаюсь любопытством, что же было в той записке».
Итак, на месте Пушкина оказывается посторонний человек, который не в курсе событий. И если это и есть Пушкин, то это «Пушкин-без-малейшего-понятия».
Ниже уровня нынешних знаний преподнесен другой эпизод. Нам рассказывают, что поэт, проведав о добрачной беременности Екатерины Гончаровой, поставил своей целью женить виновника, Дантеса.
Однако для того, чтобы Пушкин сумел «узнать» то, чего не было, ему пришлось бы дожить до 1929 года. Эту версию в 1929 году изобрел и печатно изложил пушкинист Л. Гроссман. Он опирался на ошибочную датировку одного из писем Натальи Ивановны Гончаровой, в котором шла речь о недавно рожденном Катериной ребенке.
Еще в 1934 году Б. Казанский разъяснил, что предположение Л. Гроссмана – «чистый вздор» и что письмо, конечно же, было написано годом позже, а именно 15 мая 1838 года.
Версию Л. Гроссмана пыталась возобновить Т. Цявловская, но в 1975 году все построение окончательно рухнуло. И. Ободовской была неоспоримо подтверждена датировка письма, предложенная Б. Казанским.
Таким образом, отпала почва для сомнений в достоверности ранее известных официальных документов. А они свидетельствуют, что супруга Дантеса, урожденная Екатерина Николаевна Гончарова, родила в положенный срок, в октябре 1837 года.
С тем, чтоб не провираться на каждом шагу, «дневник» в дальнейшем избегает упоминать о событиях, так или иначе связанных с историей дуэли.
– Не может быть! – скажет недоверчивый читатель. – Сотня страниц – и ничего? Но ведь чем-то они заполнены?
Именно чем-то, именно заполнены. А в сущности – ничего.
Такой почерк.
Из «дневника» ничего не удается узнать о Пушкине. Попробуем что-нибудь узнать о «публикаторе».
Что за фамилия – Армалинский? Сильно смахивает на псевдоним.
По-латыни «армалинус» – горностай. По-французски «горностай» имеет также и переносное значение: «человек безупречной чистоты».
Не будем спешить дурно думать о людях. По крайней мере, до тех пор, пока они сами не докажут обратное.
Вот что человек безупречной чистоты сообщает о себе. В конце 70-х годов он надумал отправиться из Ленинграда на новое местожительство, в Соединенные Штаты. Какой-то почтенных лет человек, по профессии историк, – Михаилу Армалинскому так и остались неизвестны его фамилия и домашний адрес, – так вот, таинственный незнакомец ни с того ни с сего преподнес отъезжающему подарок. То был рукописный перевод с французского.
Неправда ли, рассказ не вызывает доверия? Простите, но самая несуразность рассказа представляет собой единственную примету его возможной достоверности. Ибо, как сказал Марк Твен, «правда необычайнее вымысла: вымысел должен придерживаться правдоподобия, а правда в этом не нуждается».
И еще говорил Марк Твен: «Я лично готов поверить этому. Я чему угодно могу поверить».
Поверим и мы каждому слову. Особенно тому, что «французский оригинал», которого, как сказано выше, Армалинский в глаза не видел, давно утерян.
Но запасы нашей доверчивости иссякают, когда мы узнаём, что уже не существует и переданная неизвестным историком рукопись перевода. Она непонятным образом исчезла, улетучилась из квартиры примерно через год после прибытия М. Армалинского в США. Впрочем, к тому времени текст перевода был перепечатан на машинке. В конце концов Армалинский сей текст обнародовал в городе Миннеаполис, штат Миннесота, то есть в самом начале судоходной части реки Миссисипи.
Любопытно, что в составе текста имеется предсказание о том, что появится он спустя много лет, конечно же, не в России, а… «скорее всего в далекой Америке». «Пушкиным» предсказано все, кроме таких случайных подробностей, как Армалинский и Миссисипи.
Одновременно с выходом книжки был выпущен рекламный листок:
«Уникальная литературная находка
А. С. Пушкин. Тайные записки 1836–1837 годов. Записки А. С. Пушкина последних месяцев его жизни считались безвозвратно утерянными. Многие пушкиноведы полагали, что эти записки вообще никогда не существовали. Найденные, расшифрованные и тайно вывезенные на Запад из СССР,
Тайные Записки Пушкина издаются впервые!»
Оптовым покупателям листок предлагал значительную уступку с первоначально объявленной цены. Однако складывается впечатление, что владельцы книжных магазинов с заказами не спешили. Не потому ли в мае 1988 года в «Альманаке Панорама» выступил читатель Д. Баевский? Читатель начал с заверения, что он, мол, с Армалинским не знаком.
Давид Баевский всячески подчеркивает, что о книге он узнал случайно. Интересуясь перестройкой, он принялся просматривать годовые подборки Огонька». И в № 12 за 1987 год ему попалось на глаза выступление И. Зильберштейна, громившее осуществленную Армалинским публикацию «дневника».
Д. Баевский последовал правилу: если ругают, значит, надо читать. А ознакомившись с книгой – впал в недоумение: почему рецензент не привел цитат из «тайного дневника»? И почему эмигрантская пресса «никак не откликнулась на такое событие»? Не означает ли всеобщий заговор молчания, что в тексте «дневника» есть моменты, с которыми трудно спорить?
Любой беспристрастный читатель не стал бы задавать не требующие ответа вопросы. Не так уж трудно понять, что рецензент не излагал содержания по причине отсутствия в книге сколько-нибудь реальной фактической канвы.
Что за дневник, в котором ни одна запись не датирована, да и внутри записей – никаких опорных дат, сплошное «день был без числа»?
Приходится предположить, что нарочитое недоумение Д. Баевского – всего лишь рекламный трюк. Ничем иным не объяснить явно преувеличенные похвалы, на которые читатель Баевский не скупится.
«…Это талантливое и умное произведение». И если автор записок не Пушкин, «то по крайней мере он прекрасно знал мельчайшие подробности его жизни».
Тут становится заметно, что осведомленность Д. Баевского по части пушкиноведения ничуть не уступает познаниям Армалинского. А познания Армалинского, как мы уже убедились, относятся к разряду бесконечно малых величин.
Коммерческие уловки книгопродавцов из бассейна реки Миссисипи не входят в круг наших забот. Но хочется воспользоваться поводом, вернуться к рецензии И. С. Зильберштейна и кое-что в ней оспорить или уточнить.
Думается, что Илья Самойлович Зильберштейн преувеличил достоинства книги, когда обозвал ее подделкой. Да и Армалинского чересчур возвысил, когда возвел его в звание фальсификатора.
Что отличает подделку? Стремление достичь внешнего сходства и тем самым хоть на миг ввести кого-то в заблуждение. Если обман рассчитан на более длительный срок – такая подделка нередко именуется мистификацией.
У настоящего фальсификатора не может быть ничего общего с невежеством и халтурой. Ему предстоит действовать тщательно, находчиво и хитроумно, усвоить основательный багаж знаний, навыки мастерства.
Тот, кто не умеет рисовать, не возьмется копировать Добужинского или Анри Руссо. Кто не владеет слогом, кто попросту необразован – манеру кого из писателей он сумеет воспроизвести? Разве что равноценного себе графомана.
И. С. Зильберштейн, как нам кажется, сначала преувеличивал в одну сторону, потом в другую. Рецензент судил прямолинейно: коль скоро перед нами сущий бред, значит, его автор – патологический субъект.
Разумеется, такую возможность нельзя исключить. Но все же вряд ли допустимо ставить диагнозы заочно. Психика М. Армалинского может оказаться в пределах нормы. Никаких навязчивых идей, кроме желания зашибить деньгу.
Похоже, что американский книжный рынок издали представлялся предприимчивому «публикатору» чем-то вроде рая для простаков.
Между тем тамошняя пушкинистика насчитывает в своем активе весьма солидные труды. Наши специалисты постоянно обращаются к однотомному «Словарю рифм Пушкина», к двухтомному «Конкордансу», то есть к словарю-справочнику, дающему возможность мгновенно отыскать любую строку из завершенных поэтических произведений. Добавьте сюда подробнейший комментарий В. Набокова к «Евгению Онегину». Так что не будем удивляться, если действительно окажется, что топорное сочинение Армалинского расходится туго.
Каждый сколько-нибудь знакомый с творчеством Пушкина положит «Тайные записки» обратно на прилавок, как только глянет на любую страницу. Вот как пишет Пушкин, если верить Армалинскому:
«Я люблю ярость, что легко поднимается во мне по незначительному поводу. Она дает мне волю, которая делает меня готовым к убийству. Эта воля – страшна. По счастью, она быстро исчезает» (с. 100).
«В силу моего темперамента, я не умею остановиться и довожу всё до крайности, а крайность на этом пути ведет к саморазрушению» (с. 102).
Немалая часть текста заполнена вербигерацией. По разъяснению первого издания БСЭ, так именуется в медицине неудержимое повторение одних и тех же слов. Сознание воображаемого Пушкина застревает то на религиозных терминах, то на грязных выражениях, на бранной лексике.
Становится очевидно, что книжка М. Армалинского – нарочито бредовая. Тут не просто эротический бред, а, так сказать, бред концептуальный.
Перед нами тщетные усилия объяснить судьбу поэта, его участь тем, что был он человеком невменяемым, дошедшим до крайности, до распада личности. Эта не сегодня возникшая басня здесь доведена до полнейшей бессмыслицы.
За кулисами преддуэльной истории могло орудовать существо не вполне нормальное. Но не в том лагере надобно искать. Не в числе истинных друзей поэта.
«Вопросы литературы». 1989. № 2.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.