Долгое прощание

Долгое прощание

Я всегда терпеть не могла графа Льва Николаевича Толстого. И в творчестве, и тем более в жизни. Впрочем, он и в творчестве с указкой. И хотя его персонажи до вегетарианства не докатились, а спокойно кушали бифштексы, то есть были все-таки не так смешны, как их создатель, указка ментора и ряса искреннего Тартюфа, не позволяющего себе и в частной жизни отступлений от морализаторства, торчат из-под каждой страницы. Если бы Лев Николаевич ел лапшу только на людях, а в кругу семьи разговлялся телятинкой, если бы он только фотографировался в холщовой рубахе и домотканых штанах, а дома носил бы сюртук, если бы он просто тартюфил для потомков и истории, это было бы гораздо человечней и безобидней. Но он был тем Тартюфом, которого невозможно разоблачить, он и днем и ночью носил свою праведность, как вериги, он юродствовал и за письменным столом, и за обеденным. Не скоро Россия сосчитает убытки от деятельности в жизни и литературе «этакой глыбы» и «матерого человечища». Все худшие заблуждения русского интеллигента и русского социалиста сошлись в его книгах и на его жизненном пути.

Во-первых, русский интеллигент, слегка фрондируя, в душе (и не только там, но и ближе к public relations) остается квасным патриотом и добродетельным империалистом. На бумаге это выразилось в «Севастопольских рассказах» и в «Хаджи Мурате». В жизни юный граф исправно завоевывал Кавказ, а «Хаджи Мурат» — никак не диссидентство, без обидная фронда, даже менее острая, чем «Цинковые мальчики» Светланы Алексиевич. Как раз на уровне афганских новелл Проханова. Вообще наши гении, от бывших декабристов до Толстого и Лермонтова, фраппируя и будируя, не забывали исполнять свой интернациональный долг на Кавказе.

Кроме примерного поведения на колониальных фронтах любимого Отечества, Лев Николаевич проповедовал опрощение и ходил в народ. Проповедь имела огромный успех в стране, на столетие отставшей от европейской цивилизации, где на национальном знамени можно было уже с XIX века начертать: «Я на солнышке лежу и на солнышко гляжу. Все лежу, все лежу и гляжу, гляжу, гляжу». А двуглавый орел после эпохи Александра Освободителя окончательно стал походить то ли на ворону, у которой лисица только что отобрала сыр, то ли на дохлую курицу, заснувшую на насесте.

Плоды хождения блаженных и юродивых интеллигентов в народ с проповедью нестяжательства и равенства с братством пожал Владимир Ильич в октябре 1917 года, вот поэтому он так высоко и оценил зеркальную безмятежность толстовской души. Социальные и пролетарские революции всегда появляются из незамутненных зеркал интеллигентских писательских душ. Чуть только зазеваешься — а революция уже и здесь, вылезла на свет божий, как кикимора болотная.

В знаменитом «Воскресении», наиболее тошнотворном из всех своих романов, Лев Толстой явно склоняется к тому, чтобы отменить тюрьмы и каторгу для преступников (что преступники вскоре и проделали, загнав на каторгу — в ГУЛАГ — честных и законопослушных людей).

Жертву социальной несправедливости Катюшу Маслову, вполне добровольно кокетничавшую с красивым барчуком, автор помещает в здоровую среду террористов-каторжан, чей мирный и благостный образ жизни должен, конечно, привить героине недостающие ей добродетели. Уж лучше бы Нехлюдов оставил бедную девушку заниматься проституцией. Получается, что он растлил ее дважды — с одобрения графа Толстого.

Я начинаю понимать, за что Льва Толстого отлучили от церкви.

А сколько бед принес России тезис графа о том, что «земля — Божья»? Отрицание частной собственности на землю нашло свое место даже в единственном решении злополучной Учредилки. А чисто барская неприязнь к деньгам? А попытка сбежать из дома, совершенно хипповый уход из Ясной Поляны? Какая же ненависть к обычной, благополучной человеческой жизни в этом бегстве!

Тяжелое, как лежачий камень, наследство, тяжелые кирпичи книг из собраний сочинений, замешанные на социализме и народолюбстве, даже народоугодничестве… И этот кирпич упал нам на голову еще сто лет назад! Все эти простые как грабли Тушины, Платоны Каратаевы, умилившиеся Пьеры, обретающие счастье в плену… (как будто артподготовка перед принятием счастья лагерей).

Я люблю и уважаю умного, веселого, блестящего Пушкина, джентльмена до кончиков ногтей, озорного, свободного, светского, танцевавшего на балах, опасавшегося народа, дравшегося на дуэли за прекрасную Натали (вы представляете себе Льва Толстого, дерущегося за Софью Андреевну?), гонявшегося за красотками, пившего шампанское, уплетавшего трюфеля и ростбиф. Он хотел иметь деньги, но ему не везло: их вечно не хватало. Пушкин был интеллектуалом — не интеллигентом. И чем больше я люблю Пушкина и его точные, разящие, блистательные шедевры, тем больше я ненавижу Толстого и его сырое, как тесто, претенциозное, аляповатое творчество.

Но Толстому мы, слава богу, ничем не обязаны. Как говорится, наплевать и забыть. А вот с Солженицыным как быть? Как совместить его взрывное, гневное, антисоветское творчество и нынешнее тошнотворно-карикатурное поведение перед телекамерами в русле картины неопередвижников: «Великий писатель возвращается к горячо любимому народу, терпящему казни египетские»? Писатель, бесспорно, великий. Но вот это хождение в горячо любимый народ за правдой до боли напоминает гражданскую позу столь нелюбимых Александром Исаевичем народников-социалистов. Зачем все это паломничество было нужно? Чтобы все вспомнили роман Войновича «Москва 2042» и Сим Симыча Карнавалова, возвращающегося на белом коне? На наших глазах сбывается злая пародия Войновича. Вплоть до изгнания из русского языка иностранных слов. До «леталки» вместо самолета не дошло пока, но слово «ваучер» уже предложено заменить. Что ж, мы все понемногу учились лингвистике. Александру Исаевичу должен быть известен славянофильский вариант «непатриотической» фразы «Франт идет по бульвару из цирка в театр в калошах». Все студенты-филологи это знают. Оцените изящество и лаконизм: «Хорошилище грядет по гульбищу из ристалища на позорище в мокроступах». Может быть, нам еще лапти обуть и поневы утащить из музеев? Судя по костюму великого писателя (у которого, слава богу, есть честно заработанные деньги и на хорошее платье, итальянское, австрийское, английское, и на «мерседес»), его отношение к европейской одежде не намного отличается от отношения комсомольских патрулей былых времен к твисту, джазу и узким брюкам «стиляг».

Солженицын по дороге собрал целую коллекцию воплей и слез. Интересно, что он ожидал услышать? Еще Некрасов предупреждал любителей хождения в народ, что он, миленький народ, смог только одно — «создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил». Народ, видно, ждал, что писатель скажет ему, как жить, укажет цель в жизни. Надеясь втайне на послабление и сбавку после сурового приговора радикалов-западников: «Не ной. Не ропщи. Трудись. Зарабатывай. Меняйся. Ты сам во всем виноват».

Что ж, если систематизировать все нравоучения Солженицына, в этом гербарии, кроме ужасающей некомпетентности и наива в духе таможенника Руссо, обнаружатся в стертой форме все пороки примитивного национал-социалистического (не в смысле фашизма, а в смысле смеси ура-патриотизма и некой экономической соборности) сознания. Вот очень краткий перечень, только самое ужасное. 1. По рынку в Красноярске ходят наглые кавказцы: азербайджанцы и прочие, — и русских не видно совсем. 2. Украина захапала русские области, да их не переварила, потому что пожадничала. 3. В Казахстане угнетают русских. 4. Украина и Казахстан должны вторым государственным языком сделать русский. 5. Народ страждет. 6. От Международного валютного фонда надо держаться подальше. 7. Реформа Гайдара — безмозглая. 8. Надо было делать все снизу, не ломать систему, а ввести некий нэп: маленькие магазинчики и прочее (китайский путь).

А в Китае до сих пор сидят политзаключенные! Весь этот траченный молью убогий реквизит можно встретить и в газете «Завтра», правда, в более оголтелой форме. Но осетрина-то с душком! Второй свежести. Антисоветчик Солженицын перестал быть диссидентом. Быть диссидентом — это не просто ругать правительство, а ругать его за дело, обгоняя свой век, а не отставая от него на столетие. Быть диссидентом — это значило всегда защищать не злую силу Российской империи, а гонимых ею. Не защитит Солженицын ни чеченцев, ни таджиков. Он решил защищать тех, кто меньше всего в этом нуждается: русских. Не указал антикоммунист Солженицын на красные звезды Кремля и на Мавзолей. Они ему не мешают, в отличие от ваучера. О борьбе с коммунистами тоже ни словечка. Неужели не видит он красных флагов и черных свастик? Автор «Архипелага» решил быть над схваткой тех, кто конфисковал его «Архипелаг», и тех, кто на нем вырос, кто шел за него в тюрьму? Нам уже предложено называть друг друга не господами, а товарищами. Из уст Солженицына — это конец света.

Мы теряем Солженицына, и чем больше он говорит, тем верней. Долгое, невыносимое прощание с живым, утрата надежд, уважения, человеческой приязни. Мы лишились еще одного знамени. Не мы бросили это знамя — знамя бросило нас.

Я все время боюсь, что все увидят, что король-то голый. Ведь это был наш король. Бескоролевье пришло, и как бы эта жалкая суета нелепого «общественного служения» не заслонила книги. Это был Манифест, он звал на смертную борьбу, и автор, написавший его правой рукой, не имеет права отбирать его у нас левой, простертой в посконное российское прошлое на задворках европейской цивилизации.