Знакомое солнце

Знакомое солнце

Итак, снова Карачи. Много старых знакомых, уважаемый мною посол, то же солнце, та же каменистая земля. Меня определяют во внутриполитическую группу посольства под начало советника В. Ф. Стукалина. Виктор Федорович — новичок в мидовской системе, он взят на дипломатическую работу из партийного аппарата и распределен в Пакистан по окончании Высшей дипломатической школы. Это не первый кадровый партийный работник, с которым к тому времени мне пришлось познакомиться. Виктор Федорович мне сразу понравился. У него живой ум, располагающая спокойная манера держаться, искреннее стремление разобраться в море сложных пакистанских проблем и найти свое место в посольстве. Эта задача, пожалуй, сложнее всех прочих. Советник — ключевая фигура, один из столпов, на которых держится посольство. Он должен знать и уметь все. Стукалину явно не хватает дипломатического опыта.

Посол относится к новому советнику корректно, но корректнее и суше, чем к другим дипломатам. Виктор Федорович делает вид, что все нормально, но я чувствую, как он переживает ситуацию, в возникновении которой он сам ничуть не повинен. Мы становимся друзьями настолько, насколько это позволяет разница в возрасте и служебном положении. Я честно тружусь во внутриполитической группе, пишу справки, составляю записи бесед, участвую в совещаниях, завожу полезные для посольства связи. Трудно приходится без своей автомашины. Посольство договаривается с представителем ССОД Львом Мухиным, и он дает мне во временное пользование полуразвалившийся «Москвич» с вечно подтекающим радиатором и порванными сиденьями. Каждый день начинается с ведра воды, которое я заливаю в глотку своей машины. Однако проблема передвижения решена. В отличие от прошлых лет, мне уже не приходится пользоваться ни ужасным местным такси, ни еще более ужасной моторикшей — трехколесным мотоциклом с задним сиденьем на двоих и пластиковой крышей над головой. Сиденья такси и моторикши покрыты пластиком. После пятнадцатиминутной поездки по летнему Карачи пассажир выглядит так, будто его полили из шланга.

Мне не сидится ни в посольстве, ни дома. Я вновь осваиваю Карачи, вновь хожу по столь дорогим моему сердцу книжным магазинам «Гринич», «Пак-Амэрикен», «Томас энд Томас», радуюсь обилию новых книг и печалюсь скудости своих финансов. Покупаю книги для посольской библиотеки. Оказывается, для этого выделяются небольшие средства. Начинаю бывать с новыми знакомыми в местных кафе и ресторанах.

Дело в том, что, помимо В. Ф. Стукалина, у меня есть настоящий начальник, резидент Сергей Иванович С. В недрах старого посольского дома, на верхних этажах, куда надо подниматься по скрипучим деревянным лестницам с шаткими перилами, в невыносимой чердачной духоте есть несколько маленьких комнаток. Вход туда простым сотрудникам посольства заказан. Я не простой дипломат, а офицер разведки.

Скрыть ведомственную принадлежность, работая в посольстве, невозможно. Твои «чистые» коллеги («чистые» — не имеющие отношения к КГБ и ГРУ) знают о тебе все. Ты учился или работал с ними, а затем на некоторое время исчезал этого уже достаточно для правильного вывода. Ты появился откуда-то со стороны. Партработники своего пути в дипломатию не скрывают. Новый человек не из их числа. Вопрос лишь один — принадлежит он ГРУ или КГБ? Невозможно тайно пробраться по скрипучим лестницам в помещение резидентуры, а бывать там надо часто. Вся переписка разведки совершенно секретна. Знакомиться с ней, готовить информацию, оперативные отчеты в общих служебных помещениях запрещено. Есть и еще много признаков, по которым опытный взгляд мог различить, кто есть кто. До тех пор, пока разведки мира используют посольские прикрытия, полностью избежать этого невозможно. Есть, однако, способы до минимума свести возможность расшифровки и, главное, негативные последствия этого.

О моей профессиональной этике

Вот рекомендации, которым я впоследствии пытался придать директивный характер:

— исполнять в полном объеме и с предельной добросовестностью все обязанности, которые возлагаются на «чистого» сотрудника, занимающего подобную должность. За долгие годы за рубежом мне не приходилось видеть в посольствах человека, который бы ломался под непосильным грузом работы. Людей губит неорганизованность, несобранность, неумение отделить важное от пустяков. Разведчик должен уметь работать и нести двойную нагрузку;

— ни при каких обстоятельствах, ни в служебной обстановке, ни в дружеской компании, офицер разведки не должен даже намеком давать понять о своем особом статусе. Это тяжелый искус, особенно для молодого человека. Ему нельзя поддаваться. Скромность и неприметность — наши профессиональные качества, условия успеха. Было время, когда само название КГБ внушало людям страх. Те из нас, кто был амбициознее, хвастливее, использовали это для самоутверждения. Последствия этого недопустимого поведения служба ощущает до сих пор;

— с неизменным уважением относиться к «чистым» сотрудникам, не жалеть времени и сил для того, чтобы помогать им. Это по-человечески приятно и окупается сторицей;

— никоим образом не вмешиваться в дела посольства и не пытаться наводить в них свой порядок. Разведчик находится за рубежом не для этого. Посол должен быть уверен, что резидентура помогает ему или, по меньшей мере, не мешает его работе. Попытки устанавливать какую-то параллельную власть, соперничать с главой миссии чаще всего кончаются плачевно. Служба отвлекается от работы и погрязает в склоке.

Мелкий, но неприятный конфликт возникает и у нас между послом и резидентурой. Здание посольства ветшает, не держится краска на стенах, отваливаются куски лепнины с потолков. Не в лучшем состоянии и главный кабинет посольства, и у кого-то появляется мысль обшить его стены деревянными панелями. В дело вмешивается резидентура, которая дает заключение о недопустимости реконструкции кабинета с точки зрения безопасности. Возникший спор кончается телеграммой МИДа, запрещающей послу намеченные работы. Не знаю, кто был прав в этом споре. Несомненно, у резидентуры должны были быть веские резоны для возражений, Мы знали, что наши американские коллеги, работавшие в теснейшем контакте с местными спецорганами, искали малейшие возможности, чтобы внедрить устройства для негласного подслушивания в жилые и особенно в служебные помещения советских учреждений. Любые ремонтные работы в советском посольстве такую возможность давали.

Мне показалось тогда, что резидентура высказала свои возражения недостаточно тактично, не попыталась найти какой-то вариант, который позволил бы удовлетворить желание посла и соблюсти все требования безопасности. Посол обиделся, стены его кабинета оказались окрашенными масляной краской безобразнейшего коричневого цвета. Служба своими руками оттолкнула от себя порядочного и доброжелательного человека.

Кстати, о подслушивании. Это важнейшее орудие каждой разведки и контрразведки. Резидентура в Карачи имела абсолютно надежные данные, что все телефоны, которыми пользуются советские граждане, круглосуточно контролируются пакистанцами и резидентурой ЦРУ, действующими в теснейшем контакте. Демократизация и гласность в ту пору еще не коснулись советских учреждений за рубежом, порядки в том, что касалось бдительности в отношении происков противника, были жесткими, и к телефону все советские граждане относились настороженно. Получить существенную информацию по этому каналу было трудно, хотя в совокупности даже крупицы сведений о контактах советских дипломатов, взаимоотношениях в посольстве представляли для американцев несомненный интерес. В дальнейшем мне пришлось убедиться, что резидентуры ЦРУ и в других странах обязательно пытаются использовать телефонные каналы. Практика очень разумная.

Внедрение техники подслушивания — задача несравнимо более сложная и рискованная, но удачно проведенная операция может дать весомые результаты, особенно если удается добраться до служебных кабинетов. У людей есть привычка диктовать конфиденциальные и секретные материалы, проводить регулярные совещания, на которых откровенно излагаются все точки зрения. Если эти люди к тому же не слишком заботятся о безопасности своих помещений, то задачи разведки и контрразведки заметно упрощаются. Однажды установленное устройство может работать очень долго.

Американская разведка искала бреши в нашей защите. Особенно заманчивые перспективы замаячили перед нашими коллегами в связи с переездом советского посольства из Карачи во временную столицу Пакистана Равалпинди в 1965 году. Не могу без улыбки вспомнить, как во время дружеской встречи молодых дипломатов в Равалпинди, устроенной англичанином Н. Баррингтоном (мне еще придется встретиться с ним в Тегеране), американский и английский коллеги с невинным видом задавали вопросы об арендованном под посольство здании: велик ли кабинет посла, выходит ли он на солнечную сторону, не мешает ли шум с Пешавар-роуд и т. п. Со столь же невинным видом я говорил им неправду.

Надо ли поминать, что на усилия американских и английских коллег мы отвечали полной взаимностью. Здание американского посольства в Карачи, построенное знаменитым Нимейером, привлекало внимательные взоры резидентуры. Мы подходили к нему то с той, то с другой стороны, никогда не отказывались от заветной цели, а известно — вода точит и камень.

Американское посольство перебралось в Исламабад. Наша работа продолжилась и там.

Каким же представлялся нам и чем был Пакистан на самом деле в те годы?

Эта страна принадлежала к двум военно-политическим пактам — СЕНТО и СЕАТО, созданным под эгидой США в разгар холодной войны. Направленность пактов против Советского Союза не вызывала ни у кого ни малейших сомнений. Американцы чувствовали себя в Пакистане полными хозяевами — они вооружали пакистанскую армию, оказывали стране экономическую помощь, контролировали ее спецслужбы. В мае 1960 года с военной базы Бадабера под Пешаваром стартовал сбитый над Советским Союзом разведывательный самолет У-2, пилотируемый Г. Пауэрсом.

Осложняла ситуацию и постоянная конфронтация Пакистана с дружественными Советскому Союзу Афганистаном и Индией.

Однако именно в этот период президент Пакистана Айюб-хан, вдохновляемый Зульфикаром Али Бхутто, сделал ряд шагов к сближению с Советским Союзом. Было подписано соглашение о проведении советскими специалистами поисков нефти и газа в Пакистане, состоялся визит Айюб-хана в СССР, наладились регулярные обмены делегациями.

Задачи резидентуры заключались в том, чтобы следить за деятельностью американцев, англичан и их союзников в Пакистане (эта деятельность априорно и обоснованно рассматривалась как враждебная Советскому Союзу), получать информацию о СЕНТО и СЕАТО, не упускать из виду отношения Пакистана с Индией и Афганистаном и, разумеется, уделять самое серьезное внимание китайцам и пакистано-китайским отношениям. (Именно в то время в штат советских посольств во многих странах были введены должности специально для экспертов-китаистов. Естественно, то же было сделано и в резидентурах.)

Задачи, как видим, чрезвычайно ответственные, и для их решения нужны соответствующие источники. Приобретение источников — главная цель каждого оперативного работника и резидентуры в целом.

Мой новый начальник, Сергей Иванович, с которым я познакомился, лишь прибыв к месту службы, показался мне человеком необыкновенным. На его рабочем столе, например, постоянно лежала Библия, которую время от времени в подходящих случаях он цитировал. Томик Ленина в ту пору украшал многие начальственные столы, было модно «посоветоваться с Лениным», но «посоветоваться с Библией»? Это было непривычно и странно. Резидент не брал в рот спиртного. Это тоже не укладывалось в привычные рамки, даже противоречило традиции. Говорил Сергей Иванович несколько старомодным языком, очень грамотными, складными и выразительными фразами, никогда не опускался до ругани. Начальник отдела в Центре В. И. Старцев, другие коллеги не стеснялись высказывать свое отношение к жизни, начальству и особенно к подчиненным с помощью всем известных русских выражений.

Манера Сергея Ивановича казалась гораздо более привлекательной. Но главное бьшо, конечно, не в этом. Резидент доброжелательно и с бесконечным терпением выслушивал работника, вникал во все детали, помогал разбираться в сложных ситуациях и учил не отчаиваться от неудач. «Будет день, будет пища» — одно из его любимых изречений.

Сергей Иванович редко и неохотно рассказывал о своем прошлом, избегал вообще ссылаться на свой личный опыт. Эта черта мне импонировала. Самовлюбленными и недалекими представляются люди, все меряющие на свой личный аршин, к месту и не к месту рассказывающие случаи из своей биографии, как некий эталон для оценки любой ситуации и образец для подражания. Порок, к сожалению, в нашей среде распространенный. Да и не только в нашей.

Кто-то однажды проговорился, что резидент в свое время работал в следственной области. Это могло многое объяснить. Служба Сергея Ивановича в КГБ закончилась таинственным образом. Резидентура была на хорошем счету, регулярно поступала информация по приоритетным проблемам, серьезных замечаний по общему положению дел у Центра не было. По завершении срока командировки Сергей Иванович возвратился в Москву, где был назначен на должность, не соответствующую ни его заслугам, ни положению. Рассказывают, что однажды он зашел в кабинет начальника отдела и пробыл там несколько часов, причем раскаты возбужденных голосов доносились сквозь двойные двери до приемной. В тот же день Сергей Иванович подал в отставку. Он пробыл на пенсии почти двадцать лет, изредка, по торжественным дням приглашался в отдел, но никогда не проявлял желания вернуться на службу.

Под руководством Сергея Ивановича я практически осваивал то, чему учился в 101-й.

Прежде всего необходим широкий круг контактов среди иностранных и местных граждан. Это, естественно, привлекает внимание контрразведки, но выбор прост — или ты активно работаешь по связям, рискуя навлечь на себя неудовольствие местных властей, или ты отсиживаешься, проводишь время в кабинете, в кругу своих приятелей, рискуя навлечь гнев Центра. Мне меньше нравилось второе. Хотелось сделать что-то важное, быть не хуже других, оправдать свое здешнее существование. Мучила совесть, если день или два подряд проходили без хотя бы малого продвижения вперед.

Цель всех усилий — ГП, «главный противник», как в течение десятилетий на нашем языке именовались Соединенные Штаты. Содержание термина ГП иногда расширялось, но ядром его всегда были США. ГП на территории Пакистана посольство США и резидентура ЦРУ, американская военная миссия, ЮСИС. Прямые выходы на их сотрудников несложны. Американские разведчики сами стремились к установлению связей с советскими гражданами, и нередко возникала ситуация, когда регулярно встречались двое коллег — один из КГБ, другой из ЦРУ — и упорно выискивали уязвимые места друг друга. Это занятие не всегда диктовалось интересами службы, скорее наоборот. Наш сотрудник отчитывался о разработке американского разведчика, сотрудник ЦРУ докладывал своему начальству о разработке разведчика советского. Это записывалось в актив обоим их начальниками. Ныне эта игра непопулярна — не стоит тратить время и раскрываться в тех случаях, где шанс на успех ничтожен.

Справедливости ради надо отметить, что во все времена наши американские коллеги действовали более открыто, напористо и, как нам казалось, просто нагло. Вербовочное предложение в лоб, говоря нашим языком, у нас готовилось, как правило, долго и тщательно, собирались все крупицы информации о перспективном объекте, после чего создавалась ситуация, когда на него выходил наш работник. Американская методика в принципе точно такая же, но многие сотрудники ЦРУ ее предельно упрощали. Надо выбрать любого советского дипломата, подозреваемого или установленного разведчика, выйти на него, обрисовать бесперспективность экономической и политической ситуации на его Родине и предложить деньги за сотрудничество. В описываемое мною время за такое предложение американец мог получить встречное предложение и даже пощечину. Был случай, когда в ответ на предложение о сотрудничестве, сделанное во время дружеской беседы в баре, наш товарищ вместе с остатками пива послал в физиономию коллеге и пивную кружку. Подобные инциденты получали широкую огласку в обеих службах и подсказывали необходимость соблюдать определенный декорум даже в столь острых ситуациях.

Прямые контакты с американскими разведчиками были малоперспективны. Столь же малую надежду на удачу сулили и связи с «чистыми» американскими дипломатами, военными и т. п. Всевидящее око КГБ было легендой. Знаю, что око ФБР и ЦРУ столь же неусыпно и бдительно следило за своими гражданами.

Надо было искать обходные пути к интересующим нас объектам, и ценой неустанных усилий они находились. Надо искать нужного человека в неофициальной американской колонии, среди бизнесменов, иностранцев, имеющих дело с американцами, местных граждан — посредников в спекулятивных контрабандных сделках, которыми не гнушались технические и даже дипломатические сотрудники американских учреждений. Кто ищет, тот всегда найдет. Кое-что было найдено в Карачи, а затем в Исламабаде.

Несколько слов о пакистанской контрразведке. Мы имели представление о ее возможностях. Главным противником Пакистана была и, к сожалению, остается Индия. Лучшие силы пакистанских спецслужб всегда направлялись на работу по индийцам. Не упускали из виду и нас. Мы это хорошо знали. Допустить, чтобы контрразведка вышла на твою связь, а тем более на действующего источника, нельзя. Это означает, что нельзя пользоваться телефонами, установленными у советских граждан. Нельзя попадаться вместе с интересующим тебя лицом на глаза посторонним. Нельзя встречаться с ним у себя на квартире. Нельзя выходить на встречу без проверки: нет ли наружного наблюдения? Остается темное время суток, отдаленные малолюдные места, выезды за город. Кое-что остается.

Контрразведка опирается не только на подвижное наблюдение, прослушивание телефонов и технику подслушивания. Ее главное средство агентура из числа прислуги (прислуга здесь есть обязательно в каждом доме), обслуживающего персонала и окружения советских учреждений. Очень полезны и журналисты, к которым тянутся, как к живому источнику информации, разведчики и дипломаты. Слабость подвижного наружного наблюдения (это дорогостоящее средство) компенсируется системой стационарных постов, маскируемых обычно под табачные киоски, мелких торговцев овощами, орехами, и густой сетью осведомителей из числа ночных сторожей. Ночной сторож — непременная принадлежность мало-мальски приличных домов в этой части света.

Из тетради воспоминаний

Поздний вечер. Почти ночь. Из тех душных, непроглядных южных ночей, когда кажется, что вязнешь, тонешь в этой черной душистой массе, которую хочется мять, рвать на части, резать ножом — такая она плотная, густая, эта тьма. Я еду на дальнюю городскую окраину на встречу с Ахмедом.

…Летом 1965 года резидент поручил мне «принять на связь» Ахмеда. Ахмед занимает маленькую техническую должность в одном из здешних департаментов. Нам он интересен тем, что имеет доступ к документам, проливающим свет на истинные отношения Пакистана и США в военной области. Работа с Ахмедом ведется по всем правилам строжайшей конспирации. Личные беседы крайне редки. Главный способ контакта с источником — МП. МП моментальная передача. Суть этого способа связи состоит в том, что разведчик вступает с партнером в мимолетное соприкосновение, достаточное, однако, чтобы обменяться пакетами или какими-то другими предметами. В пакетах документы, деньги, изредка краткие инструкции, исполненные непременно в тайнописи…

Мелькает освещенное фарами дорожное полотно. Больше ни огонька вокруг, как ни всматривайся, ни напрягай глаза. Выехал я заблаговременно, маршрут отработан заранее, машина идет хорошо. Как будто все чисто, и можно выходить к месту контакта. На душе спокойно. Относительное, конечно, спокойствие. То спокойствие, которое посещает разведчика, когда все идет по плану, все продумано, верно организовано. Смотрю на часы. Светящиеся цифры показывают, что до назначенного времени осталось несколько минут. Вот они-то мне и нужны, чтобы проверить обстановку на месте, выражаясь профессиональным языком, а если попросту, то чтобы окончательно убедиться: все в порядке. Проезжаю мимо назначенного места два километра, разворачиваюсь. Дорога узкая. Колеса попадают в песок и начинают буксовать. Машина вздрагивает и остается на месте, а мой друг уже приближается по узкой тропинке туда, где мы должны встретиться. Что делать? Выскакиваю из машины и бегу что есть духу в полной темноте. Ноги сами угадывают дорогу. Пот заливает глаза. Душно, очень душно… Конечно, я опаздываю, но — какое счастье! — Ахмед еще здесь. Мы обмениваемся материалами. Ахмед не спеша уходит по той же узкой тропинке, я по шоссе возвращаюсь к машине. Машина легко, с первой попытки выбирается из песка.

Ночь уже не кажется такой черной, а духота такой тягучей. Откуда-то появился чуть слышный ветерок, и запахи, любимые пряные запахи Азии напоминают о том, что жизнь не так уж и плоха…

Фурия войны и насилия никогда не покидала края, где довелось мне провести долгие и, пожалуй, лучшие годы своей жизни.

В 1947 году была разделена Индия, и мир не содрогнулся от неимоверных страданий, которые выпали на долю народов обеих новых стран, лишь потому, что нервы человечества основательно притупились во время второй мировой войны, а печальные события разворачивались за пределами тогдашнего «цивилизованного мира». Десятки тысяч убитых с той и другой стороны, миллионы беженцев, на долгие десятилетия посеянные семена взаимного подозрения и ненависти — вот что стало результатом раздела Индии.

Короткая война 1965 года застала нас в Пакистане. Она не нарушила мирного течения жизни в Карачи, хотя и взбудоражила общественное мнение. В городе изловили немалое число индийских «шпионов», которые оказывались впоследствии честными обывателями, случайно навлекшими на себя подозрение. Приходилось видеть, как базарная толпа вдруг бросалась в ту сторону, откуда раздавался крик: «Джасус!» — и через несколько секунд торжествующие патриоты волокли в полицию очередного шпиона-джасуса. На улицы были выпущены стайки школьников, которые останавливали машины и замазывали черной краской фары. На несколько дней в городе было введено затемнение, и раза два объявлялась воздушная тревога. Индийские самолеты в небе не появлялись, но зенитные орудия открывали стрельбу, видимо, для поддержания боевого духа населения.

Это было первое мое после 1945 года соприкосновение хотя с чужой, но войной. Гибли десятки, в худшем случае сотни людей, устраивались воздушные налеты и воздушные тревоги. Мы искренне переживали все это, гонялись за крупицами информации, волнуясь, предсказывали развитие событий, горячо спорили, писали многословные депеши и отвечали на экстренные запросы. Все, что мы с таким усердием делали, было нужно Отечеству, чьи интересы простирались до берегов Аравийского моря. Мы с какой-то неосознанной снисходительностью наблюдали чужую нестабильность, конфликты интересов, чужие слабости. Отечество стояло за нашей спиной — могучее, неколебимое, грозное для противника и великодушное к друзьям, первое в мире государство рабочих и крестьян. Конечно, и в нашей среде немало говорилось об ошибках, о недостатках нашего общества, нашей экономики, но была твердая уверенность, что мы идем в правильном направлении. Эта уверенность передавалась нашим явным и тайным единомышленникам. Мы гордились Отечеством, верили в его светлое будущее и трудились на его благо.

В конце 1965 года советское посольство приступило к постепенному переезду на север, во временную столицу Пакистана Равалпинди, рядом с которой уже начал возводиться Исламабад. Мне уже приходилось бывать в Равалпинди во время первой командировки, пожить в прелестном горном местечке Марри, где посольство снимало небольшой коттедж. Эти места мне нравились зеленые горы со снеговыми вершинами, сухой воздух, более приятный, чем знойная духота Карачи, деревья, похожие на наши московские тополя, в горах гигантские гималайские сосны.

Мы были первой советской семьей, поселившейся в Равалпинди, в доме на окраине, в районе парка Айюба на Лахорской дороге. Временное посольство размещалось в противоположном конце города, на Пешаварской дороге.

За нашим домом начиналась пустынная равнина, пересеченная оврагами, далее ярусами поднимались горы. Стояла первобытная тишина, которую в послезакатное время нарушал только вой шакалов, подходивших к самым воротам дома.

Зимними вечерами мы топили камин смолистыми поленьями. Дрова приносил сторож, уроженец здешних мест, Кала-хан. Он и его жена стали лучшими друзьями нашей маленькой Тани. Девочка быстро освоила их язык, ела их еду и даже, как мы однажды убедились, научилась ритуальным телодвижениям, совершаемым во время намаза. Кала-хан был настолько честным, добрым, совестливым человеком, что, когда настало время покидать Равал-пинди, расставаться с ним было тяжело.

Из записных книжек

Равалпинди, провинциальный маленький городок, зимними вечерами погружается в спячку. С наступлением сумерек пустеют улицы, жители прячутся от холода (температура в декабре — январе падает до минус 3–4 градусов), редко проедет машина или запоздалый извозчик, и вновь воцаряется тишина. Вечера зимой совершенно безветренны, приятно пахнет кизячным или смолистым древесным дымком через приоткрытое окно машины.

В Исламабад от посольства можно добраться по Пешавар-роуд, мне больше нравится ехать через центр города, по Марри-роуд, в сторону гор, а затем свернуть с широкого шоссе на старую дорогу. Дорога вьется меж невысоких холмов. Для этого небольшого отклонения от прямого маршрута есть веская причина. Именно здесь, на полукилометровом отрезке старой дороги, сухой и холодный воздух всегда пропитан горьким ароматом полыни.

Запахи Азии, от самых пленительных — цветущих роз и олеандров до ошеломляюще тяжелого — невыносимого смрада поселков беженцев в Карачи, где на солнце сушатся креветки, гниют рыбные потроха и отлив обнажает зловонный прибрежный ил, — запахи остаются в памяти навсегда, они ассоциируются с определенными местами жительства, отрезками времени, служебными и личными отношениями, характерами и ситуациями. Вечерний прохладный, отдающий дымком воздух — это зима в Лахоре и Равалпинди; парфюмерный аромат вьющихся по стенам мелких белых цветов — дипломатические виллы в Карачи; розы Айюб-парк в Равалпинди; смолистые орешки чильгоза на железных противнях, под которыми медленно тлеет древесный уголь, — Элфинстон-стрит в Карачи; цветущие олеандры — сад у реки Раваль и посольский парк в Тегеране; свежий запах камыша, тины, костра — озерцо Джхарджхар под Дели; чадящее конопляное масло, перец, корица — любой уголок любого азиатского города, где готовится в харчевнях еда. Но горький аромат п(r)лынного поля у подножия исламабадских холмов — это ни с чем не сравнимый запах, ради него стоит сворачивать с шоссе на старую дорогу, выезжать загодя, не думать о времени. Запах полыни запах ли это Азии? Запах ли это вечности? Запах ли это пустырей Марьиной рощи, от которой я сегодня так далеко?..

Ко времени нашего переезда в Равалпинди пакистано-индийская война закончилась. В январе 1966 года в Ташкенте при посредничестве Председателя Совета Министров СССР А. Н. Косыгина начались переговоры между президентом Пакистана Айюб-ханом и премьер-министром Индии Л. Б. Шастри.

Первое главное управление КГБ, как я узнал, побывав в отпуске в Москве, принимало активнейшее участие в подготовке и проведении конференции. Особенно отличилась, говорили у нас, делийская резидентура, но положительно была оценена и информация, направлявшаяся из Карачи. (Какой-либо закрытой связи между Равалпинди, Карачи и Москвой в то время не было. Общение с Карачи шло по обычному телефону. Удалось также наладить нечто подобное курьерской связи, пользуясь участившимися поездками на север Пакистана сотрудников посольства.)

Я узнавал о ходе конференции из сообщений местного и московского радио. Переговоры в Ташкенте шли сложно, но, к всеобщему удовольствию, завершились 10 января 1966 года подписанием соглашения.

Рано утром 11 января раздался телефонный звонок из нашего посольства в Карачи, разом прервавший мирное течение времени. В Ташкенте, в своей резиденции, скоропостижно скончался Лал Бахадур Шастри. Мне как единственному советскому представителю в новой столице предписывалось немедленно связаться с МИДом Пакистана и по установленному порядку запросить разрешение на пролет советского самолета с телом покойного премьера над территорией Пакистана. Так неожиданно завершился период второй пакистано-индийской войны.

Третья война была еще впереди, и наблюдать ее пришлось с индийской территории.

Работы тем временем прибавлялось. Мне было необходимо прикрывать свою тайную деятельность и для этого приходилось заводить множество знакомых. Расчет прост. Без внимания контрразведка меня оставить не может. Значит, надо показать ей часть своих контактов, отвлечь внимание Си-ай-би (Центральное разведывательное бюро) на мои второстепенные связи. Недооценивать возможности местных спецорганов было бы неправильно. Естественно, в повышенной внешней активности есть свой риск, но в моем случае это легко объяснялось тем, что в Равалпинди я представлял советское посольство в единственном числе.

Период полной самостоятельности — без шифросвязи, без необходимости регулярно отчитываться, без указаний Центра и наставлений резидента продолжался более полугода. Никогда в моей жизни, ни до, ни после этого не работалось с таким вдохновением.

Постепенно посольство заполнялось, было оборудовано помещение секретно-шифровального отдела, стали переезжать в Равалпинди, а затем в Исламабад, где быстро строились жилые дома, старшие дипломаты.

В начале 1966 года был заменен Сергей Иванович. На его место прибыл ветеран южно-азиатского отдела Василий Б. Знакомство с ним меня крайне разочаровало. Получить что-либо полезное от этого руководителя мало-мальски опытный работник не мог. Сосредоточиться на мысли, оценить информацию, грамотно сформулировать задание Василий был не в состоянии. Говорят, когда-то он неплохо работал и выдвинулся заслуженно, но поверить в это было трудно. Резидент питал неодолимую тягу к спиртному, пил в любое время суток, быстро хмелел и во хмелю нес околесицу, густо пересыпанную матом. Не уверен, что за последние годы он прочитал хотя бы одну книгу. Да и читал ли он когда-либо? До сих пор мне казалось, что такого рода людей в КГБ, не говоря уж о ПГУ, после военных времен не осталось. Пришлось убедиться в своей неправоте. У резидента была одна позитивная черта — он хорошо относился к подчиненным. Однако правильно оценивать их действия, наставлять на верный путь Василий не был способен.

Оказавшись под началом Василия Б., резидентура стала утрачивать наступательность, способность к вдумчивой, аналитической работе, естественная убыль источников не восполнялась, работники сторонились своего вечно подвыпившего босса. Дело кончилось тем, что резидент однажды свалился на приеме. Долго терпевший посол М. В. Дегтярь наконец не выдержал и информировал Москву о хроническом недуге резидента. Василий Б. был отозван, но, к нашему изумлению, продолжил свои труды в Центре. Вред нашему делу этот руководитель причинил немалый.

О моей профессиональной этике

Где же были мы, его подчиненные, посмеивающиеся и горюющие одновременно? Почему никто из нас не доложил в Центр о нетерпимой ситуации? Боялись? Едва ли. Всякого рода жалобы на коллег и начальников неписаным обычаем не одобрялись. Если ты можешь сам поправить дело, не привлекая внимания вышестоящих, действуй! Не можешь — не жалуйся, не «капай». Официально эта традиция именовалась «чувством ложного товарищества», и при разборе разного рода неприятностей эти слова звучали нередко. Найти меру здесь трудно. В нашей среде не место жалобщикам, кляузникам, доносчикам, но сколько раз приходилось убеждаться, что снисходительное отношение к проступкам коллег, их замалчивание ведет к самым тяжелым последствиям. Где же выход? Думаю, дело в разведке должно быть поставлено так, чтобы подчиненные безусловно доверяли своим начальникам, а начальники ни при каких обстоятельствах не использовали ставшее им известным во зло подчиненному, чтобы они доброжелательно и по-товарищески относились к каждому своему сотруднику. Добиться этого трудно, знаю по личному опыту. Может быть, кто-то назовет такую точку зрения утопической. Но стремиться к такой постановке дела необходимо. Если бы время от времени такая обстановка в коллективах разведчиков не возникала, не было бы, думается, сильных резидентур.

В конце 1966 года произошло событие, нарушившее привычное течение жизни.

На меня вышел ответственный сотрудник местной контрразведки некто г-н Икбаль (имя изменено — здесь и далее прим, автора.) и представил весьма убедительные доказательства того, что ему известно о моей действительной служебной принадлежности. Сработали защитные механизмы, я с ходу стал было опровергать его и готовился дать отпор предложению о сотрудничестве, которое, казалось мне, неизбежно в этой ситуации последует. К моему удивлению и огромному облегчению, Икбаль не стал предпринимать попыток припереть меня к стене и сразу перешел к делу. Он сказал, что пакистанским спецслужбам известно о моей работе по американским представителям в Пакистане. Деятельность американцев, их вмешательство во внутренние дела страны беспокоят государственное руководство. Ему, Икбалю, поручено через меня выяснить, готова ли советская разведка пойти на установление негласного контакта с пакистанскими спецслужбами с целью обмена информацией по американцам.

Все мы, рядовые сотрудники, были готовы к возможной провокации. Именно так, рефлекторно, воспринималось любое неожиданное действие любого иностранца. Подобная автоматическая реакция действительно во многих случаях предупреждала серьезные неприятности, но зачастую не позволяла использовать представившуюся интересную возможность. Я был типичным рядовым сотрудником, поэтому, вновь отвергнув утверждение о своей принадлежности к КГБ, сказал, что знаю человека в посольстве, которому предложение Икбаля может показаться интересным. Мне приятно вспомнить этого коллегу, его ум и тактичность. Договорились встретиться в условленном месте через несколько дней и расстались.

Шифрованная связь с Москвой к тому времени была налажена, и я подробнейшим образом доложил в Центр о беседе.

В Центре тоже работали типичные рядовые руководители, мыслившие точно такими же штампами, что и я. В многостраничной телеграмме педантично разбиралась вся ситуация, выстраивались версии, делался, разумеется, вывод о возможности провокации, но вывод неокончательный. Центру, как и мне, предложение Икбаля казалось заманчивым, но боязнь попасть в ловушку мешала действовать решительно. Указания о моей линии поведения были расплывчатыми, обставлены массой невнятных оговорок, но разрешение на продолжение встреч дано. Одновременно мне предписывали прекратить оперативную деятельность и бдительно контролировать обстановку вокруг себя.

Последнее решение было полностью оправданным. Если есть конкретные признаки того, что контрразведка вплотную заинтересовалась разведчиком, он не имеет права рисковать безопасностью источников, обострять ситуацию. Что же касается сути дела и позиции Центра, то в ней не было ничего неожиданного — инструкции составлялись так, чтобы в случае неудачи вина ни в коем случае не пала на их авторов. В дальнейшем я решительно воевал с этой манерой. Люди, работающие в поле, должны твердо знать, что Центр полностью их поддерживает и готов нести ответственность при любом повороте событий. Доверие — это единственная основа, на которой может действовать разведывательная служба. Подчиненный должен безусловно доверять своему начальнику, а для этого начальник должен быть компетентен, доброжелателен и не бояться ответственности за свои решения. Впрочем, об этом уже шла речь выше.

Я встретился еще несколько раз с Икбалем, мы начинали нащупывать почву для взаимопонимания, но дальше дело не пошло. Он дал знать, что дальнейшие встречи невозможны, не разъясняя причин.

Часть пакистанского руководства в то время стала заметно тяготиться характером отношений, сложившихся с США. Айюб-хан искал пути к проведению более независимой политики и имел основания считать, что американцы поддерживают его противников. Негласная помощь советской стороны в этой обстановке могла бы быть полезной. Мне неизвестно, какие обстоятельства помещали дальнейшему развитию моих связей с г-ном Икбалем.

Я продолжал официальные занятия, выполнял поручения посла, бывал по разного рода делам в местных учреждениях, ходил по книжным магазинам и до сих пор с удовольствием вспоминаю прекрасный подбор книг в «Лондон бук» на центральной площади Равалпинди. Однако настоящая работа прервалась, мои источники были законсервированы и, видимо, недоумевали по этому поводу. Меня самого тяготила и беспокоила неопределенность положения, и я был готов к тому, что либо Центр, либо пакистанские власти потребуют моего выезда из страны.

Время, однако, шло, ничего подозрительного не происходило, и постепенно через несколько месяцев работа возобновилась.

О моей профессиональной этике

Соприкосновение с контрразведкой заставило заново взглянуть на самого себя. Видимо, в чем-то я стал проявлять беспечность, слишком полагаться на свою удачу, пренебрегать жесткими требованиями конспирации. Размышления по этому поводу привели к другой опасности — я стал робеть. При выходах на встречи с источниками, а они проводились, как правило, поздно вечером или на рассвете, я стал замечать слишком много подозрительного. Остается одна-две минуты до контакта, и вдруг слишком медленно проехала какая-то машина или показался прохожий там, где, кажется, некуда идти пешком. Решение целиком принадлежит тебе. Ты можешь отказаться от операции, и это будет совершенно правильно. Но если ты начинаешь страдать мнительностью, пугаться каждого куста и поддаешься своей слабости, ты пропал, тебе надо менять профессию.

Профессия мне нравилась, менять ее ни в коем случае не хотелось, и приходилось ломать себя.

Из тетради воспоминаний

Я расстался с Исламабадом в июне 1968 года и вновь побывал там лишь через 10 лет.

2 марта 1978 года я летел из Исламабада в Карачи. Огромный самолет ДС-10 заполнен пассажирами, стюардессы готовятся разносить чай. За окном белесые облачка. Самолет, видимо, подлетает к Лахору, как вдруг в кабине раздается громкий крик. Кричит молодой человек в белой пенджабской рубашке, вставший со своего места в том же ряду, где сижу я. Сквозь гул различаю слова. Молодой человек требует развернуть самолет в сторону Индии, иначе «никто не останется в живых». В руках у него граната, плотно прижатая к животу, палец — в кольце. Угонщик продолжает что-то выкрикивать и направляется вперед, к пилотской кабине. В это время сзади на него набрасывается кто-то, оба они падают в проход между креслами, и раздается негромкий взрыв. Кабина заполняется дымом, поднимается невообразимый гвалт, несут что-то залитое кровью, а самолет разворачивается в сторону Исламабада. Угонщик получил тяжелые ранения. Убит один пассажир. Храбрец, столь безрассудно сваливший угонщика (граната была самодельной и маломощной), на следующий же день получает денежную награду от президента.

И последний раз удалось видеть зеленые холмы Исламабада в январе 1989 года, когда я был включен в делегацию Ю. М. Воронцова для переговоров с лидерами афганской оппозиции.

Погода была пасмурной, временами моросил дождь, и нам не удалось побывать в Марри, где шел снег.

Я люблю Пакистан и могу со спокойной совестью сказать, что никогда не сделал ничего, что наносило бы ущерб этой стране. В добрых же отношениях между нашими народами есть частица и моих усилий.

«ВСЕ ДОКУМЕНТЫ ПИШУТЬСЯ ИСПОЛНИТЕЛЕМ ОТ РУКИ…»

Три года в Москве, из них год на курсах усовершенствования — УСО.

Учеба требует еще меньших трудов, чем в 101-й, режим свободнее. У каждого слушателя отдельная комната, но вечером собираемся вместе. Неизменные разговоры о работе и жизни, шахматы. Свободный доступ в тир, и один-два раза в неделю я стреляю из пистолета. Это занятие благотворно действует на меня. Некоторые коллеги регулярно выпивают по вечерам, но ведут себя спокойно и лишь иногда досаждают ночной игрой на бильярде. Стук шаров разносится в тишине по всему небольшому зданию.

В целом, честно говоря, мы отдыхаем, много читаем, готовимся к дальнейшим трудам. УСО — это важная ступенька служебной лестницы.

После УСО — работа в отделе, подготовка к командировке в Индию. Работа в Центре не очень интересна. Непрерывный поток бумаг, причем большая часть из них, на мой взгляд, не нужна и лишь отрывает людей от дела, мешает думать. Делопроизводство у нас было и остается на примитивном, но надежном с точки зрения секретности уровне. Все документы пишутся исполнителем от руки, регистрируются, сдаются лично машинисткам (к машинисткам очередь, их мало, а нас много). Затем бумаги направляются по назначению, копии подшиваются в дела, вновь регистрируются и т. д. Офицер с двумя высшими образованиями исполняет ту механическую утомительную работу, которую с успехом и более аккуратно могла бы делать пожилая женщина. Короче говоря, в канцелярском искусстве мы стояли на той же ступени, что и любое советское учреждение, но в нашем случае все осложнялось секретностью. Часто можно видеть бродящую по кабинетам унылую фигуру, которая разыскивает запропастившуюся куда-то бумагу. Бумага была написана, отпечатана, зарегистрирована и кому-то передана страдальцем, а кому — он забыл и теперь ведет розыски. В такой ситуации приходилось бывать каждому работнику Центра. Именно розыски бумаги были причиной моего первого личного знакомства с будущим начальником ПГУ, а затем председателем КГБ В. А. Крючковым. В ходе проверки обнаружилось, что за мной уже несколько месяцев числится документ довольно деликатного содержания. У меня его нет. Начальник отдела смутно припоминает, что он, как ему кажется, мог передать этот документ начальнику секретариата КГБ Крючкову для доклада Ю. В. Андропову и советует мне обратиться к Крючкову. Секретариат комитета для простых смертных — учреждение таинственное, могущественное, и лучше дела с ним не иметь. Но потерять документ никоим образом невозможно, я иду с девятого этажа старого здания на Лубянке на третий этаж, разъясняю генерал-майору Крючкову, зачем я его беспокою. В этот момент Владимир Александрович удивил меня своей памятью. Услышав название документа, попавшего к нему несколько месяцев назад, он немедленно открыл сейф и из толстенной пачки бумаг сразу же достал именно то, что требовалось. Мне показалось, что я имею дело с человеком в каком-то отношении необыкновенным.

Я помаленьку вникал в новые дела, открыв, в частности, неведомое мне раньше искусство составления комплексных планов. Комитет и ПГУ при всей их специфике были составной частью гигантской управленческой машины и в этом качестве подвергались всем веяниям административной и политической моды, зарождавшимся на Старой площади в здании ЦК КПСС.

В конце шестидесятых годов, а возможно и раньше, началась даже не мода, а повальная эпидемия составления комплексных планов на все случаи жизни. Все казалось удивительно простым и эффективным — наметь цели, подсчитай ресурсы, определи исполнителей, а затем только отмечай галочками то, что сделано. Беда была в том, что план становился самоцелью. В его основу зачастую закладывались далекие от реальностей посылки, составители отрешались от сложностей жизни, которая на каждом шагу корректировала и сводила на нет первоначальные замыслы. Дело же считалось сделанным, когда появлялась очередная красивая бумага, которую с гордостью оглашало на пленуме или съезде начальство. Этими комплексными планами и программами был вымощен путь нашего общества в сегодняшний нерадостный день.

Разведка не может действовать без плана. Ее план должен быть деловым и ни в коем случае не предназначаться для того, чтобы порадовать взор начальства. Планы нашего отдела были явно рассчитаны на начальников. Десятки условных названий и псевдонимов, хитроумно расчерченные схемы и диаграммы, отсылки к другим планам и схемам — все это производило нужное впечатление, и к нам за опытом стали присылать ходоков другие подразделения. Душой всей этой увлекательной, многотрудной и, увы, не очень полезной практически деятельности был Юрий Сергеевич М., удивлявший и начальство, и коллег обширной эрудицией, хорошим слогом и громоподобным басовитым голосом.

Мода на комплексные планы продержалась в ПГУ довольно долго, но никогда она не проявлялась столь ярко, как в конце шестидесятых — начале семидесятых годов. Рецидивы этой моды приходилось подавлять много позже, опускать людей с заоблачных высот планирования на грешную оперативную землю.

Между тем в ПГУ произошла смена руководства. Ушел на пенсию Александр Михайлович Сахаровский, начальником разведки был назначен его заместитель Федор Константинович Мортин, пришедший в комитет со Старой площади. Ни с тем, ни с другим близко общаться мне не довелось.

Недолгие сборы, прощание с родственниками и приятелями, и я отправляюсь в очередную командировку.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.