АФРИКАНСКОЕ СОЛНЦЕ

АФРИКАНСКОЕ СОЛНЦЕ

Все случившееся на свадьбе сына не прошло даром, и Константин Константинович чувствовал себя плохо. Недуг (почечные боли) все чаще заставлял его оставаться в постели. «Но, отмучившись», — как он говорил, — садился за стол. Главной была работа над драмой «Царь Иудейский». Весь 1911 год она не отпускала его от себя. Даже в церкви, вслушиваясь в знакомые слова молитв, он вдруг «терял время и место действия», уносился мыслями к рукописи, что-то в уме зачеркивал, что-то исправлял. Из-за плохого самочувствия пришлось лишать себя праздников, музыкальных и театральных удовольствий. В этот год отмечалось столетие Императорского Александровского лицея,[76] Государь побывал в нем, обошел все классы, и Олег смог ему вручить изданные им рукописи Пушкина. Константин Константинович хвалил Олега, но ругал Гавриила, который отличился не лучшим образом — вступил без ведома родителей в яхт-клуб — по мнению Константина Константиновича, рассадник интриг и сплетен. Но Лиза неожиданно поддержала сына, желая прежде всего успокоить мужа:

— Гавриил совершеннолетний, и если он вступил в яхт-клуб, то это его личное дело.

Отец совсем простил сына, когда Гавриил привез ему записку от Дагмары. Мария Федоровна была в Мариинском театре, по словам сына, прекрасно выглядела в вечернем черном платье с большим бриллиантом в волосах. Увидев Гавриила, тут же в аванложе написала записку для Константина Константиновича:

«Дорогой Костя!

Мне все хотелось самой приехать, так как очень хочется видеть тебя; я всегда думаю о тебе и рада, что ты, наконец, чувствуешь себя лучше.

Это ужасно, как ты должен был мучиться, бедняга. Может быть, смогу приехать на этой неделе — мне так хочется увидеть вас обоих.

Твой сын Гавриил принесет тебе эти строки, написанные в театре.

Целую тебя и Елизавету. Господь да благословит тебя.

Твоя любящая Минни».

Однако он продолжал болеть, и потому не был ни на Бородинских торжествах, куда приезжал Государь, ни на праздновании совершеннолетия своего любимого сына Олега. И хотя в его кабинете скопились книги, которые он просил прислать для работы: о Гёте, Шиллере, сочинения о городе Владимире — святом князе Андрее Боголюбском, об истории России XII века — «я задумал писать новую драму и нужно подготовиться чтением», — пришлось все же ему по требованию врачей ехать в Египет.

Перед отъездом Великий князь попросил управляющего его двором в должности гофмейстера Роберта Юльевича Минкельде передать в министерство двора «бумагу касательно завещания и переговорить с юрисконсультом Лебедевым для выработки текста завещания, который не допускал бы возражений».

По всевозможным документам легко восстановить жизнь Великого князя в Египте, но это будет всего лишь пересказ, где даже точки и запятые привнесут другую интонацию и иные акценты. В письмах же самого Великого князя пульсирует жизнь, — к тому же поэтически прекрасная. Итак, отправимся вслед за Великим князем в Египет начала века…

1 декабря 1912. Хелуан.

«Милый и дорогой Анатолий Федорович,

‹…› пришло Ваше дорогое письмо. Оно шло до Египта 11 дней… Как бы хотелось вместе с пожеланиями здоровья послать Вам в мрачный и холодный Петербург хоть немного солнечного света и тепла… По любопытному совпадению Вы напоминаете мне о жалобе детей последней, доживающей на Миллионной старческие дни грузинской царицы на отсутствие солнца, а я здесь погружен в чтение грузинской истории, литературы, географии и археологии для будущей своей работы. Но человек так создан, что не умеет достаточно ценить настоящего: как ни наслаждаешься здесь тишиною, красками и необозримостью пустыни, пальмовыми рощами на берегу Нила, между стройными стволами которых сквозят по ту сторону реки пирамиды — царственные гробницы фараонов Мемфиса, мечтавших победить ими вечность, а невольно пугаешься при мысли, что еще полгода остается мне до возвращения на родину. Африканское солнце не зажгло во мне вдохновения… Об упоминаемой Вами законодательной импотенции думаю здесь и я, читая в Новом Времени, какими мерами различные земские собрания думают бороться с хулиганством»…

2 декабря 1912.

«Вы сожалеете о забаллотировании Гучкова при избрании его в Гос. Думу. Я не разделяю Ваших сожалений. Гучков мне не знаком, о нем и его деятельности я знаю слишком мало. Но его выступление в Думе по поводу Распутина весною текущего года произвело на меня неприятное впечатление… Мне показалось, он более бил на политический скандал, а не говорил по требованию истинного патриотизма. Его речь ничему не могла помочь и не помогла, а только сильнее разогрела страсти. Вы разочаровались в Деларове. Я, было, находился под его обаянием — он прелестный собеседник и необыкновенно сведущ в истории искусства. Но мне пришлось прекратить с ним знакомство, несмотря на то, что он постоянный жилец Павловска и, следовательно, наш сосед. — Из Павловского дворца лет шесть-семь назад весьма искусным, загадочным образом были украдены две очень ценные картины Греза; у нас были косвенные указания на причастность Деларова к этой пропаже: он промышляет покупкой и продажей художественных предметов, и преимущественно — картин старинных мастеров.

… Наша гостиница Аль-Хаят, что по-арабски значит — жизнь, представляет собою оазис в пустыне, на краю городка Хелуана, в получасах езды по железной дороге от Каира. Хелуан возник недавно, лет 10–20 назад, состоит из нескольких пересекающихся под прямым углом улиц и расположен в 5 верстах от правого берега Нила. Из него к нам проведена вода, благодаря чему на каменисто-песчаной возвышенности, на которой стоит наш дом, много тропических растений и тени.

На одной из скал, видимой из наших окон, за загородкой заведены штук семь местных газелей, очаровательных по грациозности движений и легкости, серо-желтых с белыми брюшками, на таких тоненьких ножках, что, кажется, они должны преломиться от малейшего дуновения. Одно из этих прелестных животных, хотя робко и опасливо, но берет хлеб у меня из рук. Прилагаю вид гостиницы, причудливого здания, окруженного живописными террасами, соединенными между собою ступенями из дикого камня. В цветниках между террасами много пальм, финиковых, саговых, кактусов, агав, сикомор, алоэ; розы в изобилии… А кругом — голая пустыня. Казалось бы, ее ровное однообразие, песок и камень должны наводить уныние, но она однообразна только на первый поверхностный взгляд. В действительности в ней встречаются и лощины, и овраги, и целые холмы и горы, по которым устроены каменоломни. Но главная прелесть пустыни — это ее тишина и яркость окраски, изменяющейся по мере движения солнца. А оно здесь царит неизменно и если скрывается за редкие тучи, то на минуты… Закаты солнца — настоящий праздник для глаз. Лишь оно скроется за одной из видных из наших окон пирамид, вырезающихся резкими треугольниками на синеве неба далеко по ту сторону Нила, который светлой и узкой полосою тянется слева направо, — небо окрашивается в бледно-желтый лимонный цвет… Над пустыней воцаряется сумрак, очень кратковременный. Бледно-желтый отлив на западе, куда обращены пять окон нашей полукруглой гостиной, превращается в ярко-оранжевый, постепенно переходящий в багрово-красный, а горы Мекатала, каменной гряды, тянущейся от Каира к Хелуану, отливают лилово-розовым оттенком. И сразу наступает ночной мрак. Заката надо остерегаться, одеваясь потеплее, в это время на несколько минут становится прохладно. Но, только погаснет вечерняя заря и сменится ночью, опять тепло. Как ярки здесь звезды!»

6 декабря 1912.

«… Здесь нельзя не любоваться местным населением. Арабы очень живописны, когда не отказываются от своего бурнуса и чалмы, променяв их на опошливающий европейский пиджак. Они рослы, стройны, у них благородная поступь, изящные движения. Много очень смуглых и даже совсем черных, но с красивыми, тонкими чертами лица, блестящими черными глазами и ярко-белыми зубами. Черные, когда не негры — суданцы, потомки древних египтян, очень напоминающие их старинные изваяния. Эта порода людей далека от вырождения; а между тем турецкое влияние, подчинившее себе арабов, уничтожило арабскую культуру, стоявшую, бывало, на значительной высоте: арабы, давшие нам изумительные образцы зодчества, славившиеся в астрологии, географии, истории, замерли в своем развитии. Современный культурный Египет обязан англичанам или вообще европейцам…

Встретьте и проведите Рождество и Новый год в добром здоровье и поминайте иногда искренно Вас любящего почитателя».

Ассуан 1913.

«… Здесь, в Ассуане, еще теплее, чем в Нижнем Египте; наша гостиница не в 5-ти верстах от Нила, как в Хелуане, а на самом правом берегу реки Фараонов. Здесь первая гряда нильских порогов, образуемая несколькими скалистыми островами, из которых наибольший, Элефантина, заросший густой тропической зеленью и стройными перистыми пальмами, красуется перед самым моим окном. Свое он название получил, как говорят, от прибрежных, омываемых в половодье волнами Нила гранитных глыб; в этих плоских, гладких неуклюже-округлых скалах есть, правда, что-то слоновье: точно спины, бока и плечи огромных окаменелых слонов. Цветы в изобилии, олеандры розовые и белые; желтые, пахучие шарики мимозы, хорошо знакомые по котильонам петербургских балов; только мимоза здесь — тенистое дерево, и ее шарики втрое крупнее привозимых на берег Невы. Розы во множестве, есть и гвоздика, и родные подсолнухи…

… Не знаете ли Вы нового Министра Внутренних Дел Маклакова, занявшего самый трудный, ответственный в России пост? Можно ли возлагать на него надежды? И удастся ли ему, такому молодому и едва ли опытному деятелю, внести в работу правительства единство, систему и ясное сознание цели, об отсутствии которой Вы так справедливо сокрушаетесь?

Очень, очень Вам благодарен за вырезки из различных газет и журналов с образчиками современного „пленной мысли раздражения“. Действительно, разве не пленные мысли в головах гг. Философовых, Мережковских, Зинаид Гиппиус и П. Б. Струве? И понимают ли сами они, что хотят сказать? Я читал Ваши вырезки, пока наш поезд мчался берегом Нила мимо пальмовых рощ, убогих, мазанных из глины лачуг в деревушках феллахов и тучных, ярко-зеленых полей, возделываемых обнаженными земледельцами с черными или бронзовыми стройными телами.

Стихи некоего А. Конге, в которых „солнце низится, готовое от горизонта отколоться (!!)“, напомнили мне, что надо поделиться с Вами моей попыткой описать солнце не откалывающееся, а просто садящееся за одной из пирамид Дашура, видных вдали за Нилом из наших окон в Хелуане. Но предупреждаю, что это очень ничтожное стихотворение:

ВЕЧЕР В ЕГИПТЕ

Алеет Нил румяным блеском…

Длиннее тени пирамид…

Багряный вал ленивым плеском

С прибрежной пальмой говорит.

Объята заревом пустыня:

Все ниже солнце… Через миг

Надгробья царского твердыня

Сокроет пламеносный лик.

Коснувшись грани мавзолея,

Горит он кругом огневым

И закатился, пышно рдея,

За исполином вековым.

С удовольствием читаю „Житейские встречи“, и мне словно слышится Ваш знакомый голос, так как некоторые из этих встреч мне известны по милым рассказам в Осташеве и Павловске».

24 февраля 1913.

«Дорогой Анатолий Федорович… проведя 5 недель в Ассуане, 12 февраля мы перебрались в Луксор и здесь пробудем 3 недели. 5/18 марта собираемся на неделю в Каир, а потом в Сицилию. За этот месяц муза меня посещала: я написал два довольно крупных стихотворения, навеянных Египтом… Мне хотелось бы, чтобы эти стихи понравились Вам более написанных тоже под южным небом Бальмонтом, в которых только и есть хорошего, по-моему, что теплое чувство к далекой родине…

Разысканный „Русским библиофилом“ вариант „Моряка“ Лермонтова, если и не есть важное открытие, то все-таки может быть приветствуем, как каждая строка гениального поэта. — Как я сочувствую Вашему намерению выступить в поход против засорения и коверкания русского языка; блестящий образчик такого непозволительного отношения к языку содержится в присланной Вами вырезке… как бы я хотел помогать Вам в этом „походе“. Хорошо бы, если бы каждый из членов Разряда изящ. словесности принял в Вашем походе участие…

Из Измайловского полка мне пишут о деятельной подготовке к исполнению моего „Царя Иудейского“ на сцене Китайского театра; идут считки, рисуются декорации и костюмы, Глазуновым сочиняются музыкальные номера. Драма должна пойти осенью. Государь желает присутствовать на одной из последних репетиций, чтобы, ввиду исключительности содержания пьесы, решить, можно ли будет исполнить ее в Эрмитажном театре при большом собрании зрителей.

Вы упоминаете, что скончалась хорошая Ваша знакомая, жена добрейшего П. Н. Воронова. Я ее видел один раз в жизни в Красном Селе, когда командовал последний год Преображенским полком, а ее муж был начальником штаба нашей дивизии. Я только что закончил формальные и скучнейшие аттестации офицеров полка и отослал их в штаб. Но Павел Николаевич заметил, что в последней графе аттестационных списков мною не было вписано против фамилии каждого офицера слова „достоин“, означавшего, что аттестуемый может быть подвигаем по службе… И вот Воронов, тогда еще полковник, отыскал меня где-то в лагере, заманил в свою квартиру и заставил 70 раз вписать в пустую графу „достоин“… Если увидите П. Н., пожалуйста, выразите ему мое сердечное соболезнование».

19 апреля 1913.

«Дорогой Анатолий Федорович, начинаю это письмо дня за три до отбытия из Греции — мы поплывем в старую столицу дожей, чтобы налюбоваться перед отъездом в Штутгарт, Альтенбург и Вильдунген ее застывшею, но все еще очаровательною мраморного грезой…

Вы упоминаете о „Жизни за царя“ на парадном спектакле в один из дней празднования Романовского юбилея, и это неудачное представление наводит на грустную мысль о незадачливости многих наших современных начинаний. Куда ни посмотришь, на всем лежит отпечаток какой-то неумелости, неловкости, бессилия. Все чаще приходит на память выражение из „Гамлета“, переданное в моем переводе так: „Подгнило что-то в датском королевстве“…

Быть может, не зная вполне всех обстоятельств внешней политики, мы судим с односторонностью, а потому неправильно. Например, я никак в толк не возьму, что согласие России с австрийской выдумкой Албанского герцогства вяжется с нашими старинными историческими задачами… Я спрашиваю себя, может ли быть сильно правительство, действующее наперекор общественному мнению?

Вполне присоединяюсь к Вашему мнению о желательности, чтобы письменные доклады о премиях предварительно рассылались наличным членам Разряда для ознакомления. Значительное число и объем этих докладов не дает возможности прочтения их целиком в самом заседании. И вот мы судим в нем о том, что сами хорошенько не знаем…

Получил книгу Э. Л. Радлова о В. С. Соловьеве. Она читается с наслаждением и будто очищает душу… Здесь стоит теплая, ясная, душистая весна, часто заманивающая меня в чудесный, огромный, тенистый, весь пропитанный сладким запахом цветущих апельсиновых деревьев дворцовый сад с темными кипарисами, увитыми белыми, желтыми и красными розами; с пальмами, платанами и южными соснами. В этом саду я нашел восхитительный уголок: среди густой зелени описывает круг дорожка… и приводит к одинокой скамейке под навесом вьющихся роз всех оттенков. Здесь уселся я с книгой Радлова. В головах доверчиво щелкал, свистал и заливался соловей; какая-то птичка возилась в листве надо мной, и ко мне на колени упал малиновый лепесток розы…

Теперь скоро полночь. Пора и честь знать, а потому прерываю эту болтовню».

13 июня 1913. Вильдунген. «… Вести Ваших писем и приносимые газетами полны печали, заставляют с тревогой смотреть в будущее. Но велик Господь, и среди нашего измельчавшего поколения ужели не найдется хотя бы горсть праведников, по молитве которых Он помилует и спасет? Не понимаю, как могла Ваша речь о допуске в университеты кадет, реалистов и семинаристов не подействовать на Государственный Совет?…»

* * *

Константин Константинович вернется поздоровевшим в милое Осташево в конце июня 1913 года. Новая его должность — генерал-инспектор военно-учебных заведений — позволяла меньше проводить времени в командировках, как-то их упорядочить и, главное, освобождала от массы бумажных, отчетных дел. Значит, можно было читать и перечитывать со строжайшим отбором стихи для своего трехтомника и, главное, шлифовать текст драмы «Царь Иудейский» для театрального воплощения, проводить репетиции, улаживать множество конфликтов, которые породила эта пьеса.

В это время он знакомится с Н. Н. Сергиевским и предлагает ему быть редактором-руководителем всех изданий драмы.

Он берется за примечания к своей драме и за сокращение пьесы по ней. В Осташеве — «в нашей деревенской глуши» — у Великого князя гостил Кони, пьесу читали, обсуждали, и в результате К. Р. превратил ее из пятиактной в четырехактную, считая, что это хорошо отзовется на драме, освободившейся от излишних подробностей и повторений, от скучных для зрителей задержек и пауз. Приходили в Осташево и сообщения о том, что музыка, которую к драме пишет А. К. Глазунов, обещает быть удачной. Он представлял — нет, будто слышал — и увертюру, и музыкальный антракт, трубные звуки, а может быть, нужна и скрипка?…

Но уйти с головой в составление примечаний к драме — труднейшую, пространную, кропотливую работу — не давали служебные дела и обязанности члена Царской семьи — год был юбилейным, отмечалось 300-летие Дома Романовых. Пришлось срочно выехать в Петербург на праздник Преображения Господня, в день которого на торжественном богослужении был Государь. Из Петербурга заехал в Павловск.

«В Павловске вчера и третьего дня принимал многочисленную толпу вновь произведенных офицеров, бывших моих милых питомцев, из которых многих помню еще малыми детьми. И радостно было разделить их радость при вступлении в самостоятельную жизнь, и жаль отпускать на волю этих оперившихся птенцов, с иными из которых, быть может, никогда уже не придется свидеться. Храни их Господь…» — записал К. Р.

Наконец вернулся в Осташево. Но и сюда прибыли гости — юнкера Виленского училища.