Записки советского читателя
Записки советского читателя
Все помнят старый советский анекдот: чукчу принимают в Союз писателей, выясняется, что Толстого он не читал, Чехова, Гоголя тоже, вообще мало что читал.
— Чукча не читатель, — с гордостью объявляет чукча, — чукча — писатель!
Похоже, в нашем кинематографе пробил звездный час «чукчи-писателя».
Наши дети не читают давно. Это еще при советской власти началось. А уж теперь и подавно. Интернет, компьютерные игры, комиксы, телевизор… Увидеть сегодня ребенка с книгой в руках — большая редкость, уникальный кадр; хоть беги за фотоаппаратом.
А если в детстве ты не подружился с книгой, в юности читателем не станешь. В кинозалах большей частью сидят «нечитатели». Их не возбудишь остроумной вязью диалогов, им надо, чтобы на экране все время что-то двигалось, взрывалось, стреляло…
Но беда в том, что и в кинематографию, и в кинорежиссуру сегодня приходят «нечитатели». У них нет и не может быть литературного вкуса. А ведь в основе настоящего кинематографа лежит литература, полноценная драматургия. Что же может сочинить человек, не одолевший к 25–30 годам целую библиотеку мировой литературы? Как может отличить макулатуру от настоящей драматургии режиссер, не выработавший в себе литературного вкуса?
Отсюда — то несвязное бормотание, которое мы слышим с экрана, ходульные персонажи — все на одно лицо; завязать интригу еще с грехом пополам могут, а развязать — не хватает ни сил, ни опыта. Затянуть сюжетный узел — могут, а распутать никак.
Явление типичное не только для русского кино, но и для сегодняшнего американского также, может быть, даже в большей степени. Там ведь тоже в кино работают «нечитатели».
Сильнейшее потрясение я испытал однажды в Вашингтоне. Студенты Джорджтаунского университета смотрели мой документальный фильм «Великая криминальная революция». Я фильм видел, поэтому провел время в баре в компании молодой аспирантки с кафедры литературы. Пили кофе, говорили об американской литературе; начали с детской…
Я смотрел на нее, как на некое чудо, выросшее в пустынях Техаса — до ближайшей цивилизации (то есть бензоколонки) 200 миль. (Но нет, родилась в большом городе, училась в университете…)
О Фениморе Купере и Майн Риде она никогда не слышала, «Приключения Тома Сойера» видела в кино… Эдгар По?.. Что-то такое читала… Джек Лондон?.. «Знаю, конечно, но читать не довелось…» Стивенсон, Конан Дойль? «Видела, конечно. Обожаю Шерлока Холмса и его друга — как там его?..» Стендаль, Бальзак… Дюма? «Ну, кто же не знает „Трех мушкетеров“ или „Графа Монте-Кристо“?» — «Так видели или читали?» — «Не помню».
Перешли к взрослой литературе. «А вот такого писателя — я его очень люблю — Теодора Драйзера вы читали?» Ощущение, что даже не слышала про такого…
Что же она читала? Фолкнер, Стейнбек, Марсель Пруст, Джойс, Генри Миллер…
Я тогда подумал: любой советский инженер знает американскую литературу лучше, чем она. И уж, конечно, читал и Майн Рида, и Джека Лондона, и Фолкнера со Стейнбеком…
Про сегодняшнего молодого русского инженера я уж этого не скажу — уровни начитанности сравнялись.
Эта книга — заметки режиссера. Интересно узнать: что ж он читал, этот режиссер, раз уж он придает такое значение книге…
Пишу не для того, чтобы похвастаться. Скорее — наоборот. Читал я много, но не системно, не всеохватно. Читал, что попало. Имею серьезные пробелы в «умной» литературе.
Впрочем, и «солнце русской поэзии», Александр Сергеевич признавался:
В те дни, когда в садах лицея Я безмятежно расцветал… Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал…
Вот и я, подобно классику, охотно читал Апулея, Боккаччо, Аристофана, Де Лакло, французскую фривольную прозу, но не Софокла, не Еврипида, не Гомера. За кумира нашей интеллектуальной элиты, за Дж. Джойса принимался дважды — не одолел. Не принял мой организм Ф. Кафку, Марсель Пруст вызывал изжогу. Много раз открывал «Иосиф и его братья» Томаса Манна — после двух страниц засыпал. А, между прочим, эти первые две страницы романа — одна строка, самая длинная строка в мировой литературе. Стыдно признаться, но я «Братья Карамазовы» прочел совсем недавно. Зато «Идиота» читал трижды, а «Игрок» вообще мой любимый роман Достоевского.
Смягчающим обстоятельством может считаться то, что я по образованию не гуманитарий; учился на геолога, а в киноинституте у нас до сих пор не придают должного значения литературе. К тому же в годы моего детства и юности книги были ужасным дефицитом — какая попадется (иногда без обложки и названия), ту и читаешь. В один день это могут быть «Приключения майора Пронина», в другой — «Сага о Форсайтах».
Первая большая книжка, которую я осилил в зимние каникулы, — то ли в первом, то ли во втором классе, — были «Дети капитана Гранта». Так в мою жизнь вошел Жюль Верн, первый мой духовный учитель. Жюль Верн — вечный спутник молодости (увы, уже не вечный)! Сколько поколений воспитывалось на его книгах: и Толстой, и Менделеев, и Карл Маркс, и Чехов, и Станиславский, и Чарли Чаплин, и Эйзенштейн…
Самым большим моим детским потрясением был «Робинзон Крузо». Одно название чего стоило! «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего 28 лет на необитаемом острове, куда он был выброшен кораблекрушением, во время которого весь экипаж, кроме него, погиб, с изложением его неожиданного освобождения пиратами». До сих пор я считаю «Робинзона Крузо» самой великой книгой, которую создало человечество. Смелое и нахальное заявление? А как же Сервантес, Шекспир, Свифт, Гомер, Толстой? Но я не одинок в своем убеждении. Именно так считали и Вольтер, и Жан-Жак Руссо.
У каждого времени свои герои, у мальчишек разных поколений свои кумиры. Сейчас время Гарри Поттера. У мальчишек моего поколения кумирами были мушкетеры короля Франции. Именно Александр Дюма-старший заставил меня полюбить Францию, ее язык, ее культуру. Приехав в первый раз во Францию, уже взрослым человеком, я все равно был удивлен, что во Франции не все мужчины — мушкетеры и графы Монте-Кристо. «Любите книгу — источник знаний» — написано было на всех углах в советское время. Конечно, книга дает и знания. Тот же Жюль Верн, к примеру, — как много в своих занимательных романах он сообщает полезных сведений о географии, геологии, минералогии, химии, физике, астрономии… Но знания может дать и учебник, и живой учитель, а нынче — Интернет…
Книга воспитывает чувства. Какой Интернет, скажите на милость, может воспитать чувство собственного достоинства, чувство долга перед родиной; какой учебник сможет внушить молодому, вступающему в жизнь человеку понятия о чести, благородстве, любви к отечеству?
Все это дает только книга.
Человек, отлученный от великой литературы прошлого — ущербный человек; для меня это аксиома. И беда всего человечества в том, что книги, их авторы, великие духовные педагоги, воспитавшие сотни поколений, перестали участвовать в формировании человеческого общества.
Советская литература, которую мы тоже читали взахлеб, была очень идеологической. А куда же без идеологии? Это мы только, сумасшедший народ, ухитрились жить полтора десятка лет без какой-либо идеологии. И оказались близки к духовной смерти. Идеология — это столп, на котором держится государство.
В качестве примера приведу свою версию причины победы в Великой Отечественной войне.
Мало кто знает (а кто слышал, не верит), что в первые два месяца войны в плен к немцам попали 3 миллиона 200 тысяч бойцов Красной Армии. Большинство попали не по своей вине. Наши мудрые полководцы, все эти ворошиловы, тимошенки, кулики и буденные, да и сам главнокомандующий, были великими стратегами — они оставляли в котлах окружения целые армии (под Киевом — 600 тысяч, под Харьковом — 400). Но посмотрите немецкую хронику: многие сдавались охотно; бежали навстречу немцам с радостными улыбками — как к освободителям. В СССР было много — может быть, миллион — недовольных. После Гражданской войны, после «красного террора», ужасов репрессий, после самого страшного преступления власти — насильственной коллективизации и вызванного ею повального голода — слишком многие возненавидели и советский строй, и усатого вождя. Добавим сюда бойцов, мобилизованных из оккупированных Сталиным стран — из Галичины, Молдавии, Прибалтики…
На это и был расчет фюрера. Он думал, что вся Россия только и ждет освободителей с Запада, что вся Россия побежит к нему с поднятыми руками. Бесноватый нацистский вождь не учел только, что подросло новое поколение советских людей, воспитанных советской идеологией. Эти двадцатилетние, полностью заменившие к концу первого года войны выбитую до основания кадровую армию, безгранично верили и в советский строй, и в светлое будущее, и в своего вождя. Главную роль в их воспитании сыграла советская литература. Они выросли на таких книгах, как «Чапаев» Фурманова, «Разгром» Фадеева, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Педагогическая поэма» Макаренко, на повестях Аркадия Гайдара.
Они, эти двадцатилетние, и выиграли войну.
Вот что такое — идеология.
В целом советская литература — талантливая литература. Лет пятнадцать назад я решил пересмотреть всю библиотеку тех лет, перечитать книжки, которые произвели впечатление в детстве и юности. Хотел прояснить для себя — выдержали они испытание временем или нет. Другими словами — настоящая это литература или ненастоящая.
Открывал, например, какого-нибудь Бабаевского — «Кавалер Золотой Звезды» или «Белую березу» Бубенного, или даже «Молодую гвардию» Фадеева — нет, читать невозможно, а ведь когда-то читалось, особенно «Молодая гвардия», и как читалось — взахлеб! Эти книжки не выдержали испытания временем — это не литература.
Открываю собрание сочинений В. Кочетова, пытаюсь читать — невозможно! Тоска, скука смертная… И вдруг — как луч света в темном царстве: «Семья Журбиных»! Роман. Полноценная литература. Недаром по нему получился такой хороший фильм в конце пятидесятых. Назывался он «Большая семья» — «Ленфильм», режиссер Иосиф Хейфиц.
Купил как-то в букине трехтомник Аркадия Гайдара, думаю — полистаю на досуге. Два дня провалялся на диване, пока не прочел от корки до корки. Литература!
Так я развлекался года три, устроил полную ревизию советской литературе. Многие книги, произведшие впечатление в юные годы, устояли, не поблекли, не состарились… Катаев, Кассиль, Фраерман, Нилин, Паустовский, Симонов, Ильф с Петровым, Чуковский, Маршак, Сейфуллина… Да разве всех перечислишь!..
В 53 году я заканчивал школу. Еще был жив Иван Алексеевич Бунин. Жив, но как бы умер — для нашего поколения. Эмигрант, а значит, запрещенный писатель.
Книгам Куприна повезло больше. Александр Иванович вернулся в Советскую Россию в 37 году (правда, через год умер), и книги его широко издавались. Ах, как я его любил и люблю, этого замечательного, недостаточно высоко оцененного широколобыми критиками писателя, как любил его советский кинематограф — экранизировано почти все, что вышло из-под его талантливого пера.
А Бунина нам вернул Хрущев. При нем, на излете его правления, был издан 9-томник Бунина. Вот когда мы дорвались до настоящей прозы. «Митина любовь», «Деревня», «Солнечный удар», «Господин из Сан-Франциско», «Жизнь Арсеньева», изящный сборник «Темные аллеи» — жемчужина русской литературы!
Недавно у меня была встреча со студентами ВГИКа — с будущими драматургами, режиссерами, художниками… Я сказал:
— Поднимите руки, кто читал «Темные аллеи» Бунина!
В большом, битком набитом актовом зале поднялись три-четыре руки…
Пробелы в моем книжном образовании объяснимы и обстоятельствами нашей темной жизни. До сорока лет я не прочел ни единой строчки Владимира Набокова. А ведь он еще был жив; и жил не так уж далеко от меня — в Швейцарии, на берегу красивого озера, в городке Монтрё, где похоронен мой кумир Чарльз Спенсер Чаплин.
Набоков стал появляться в СССР в начале семидесятых — контрабандно. Сначала «Лолита», потом и другие произведения. В литературном ранжире он сразу занял первое место. Я эту точку зрения не разделяю. Понимаю — хороший писатель, но сравнить его с Буниным, Куприным, тем более с Чеховым никак не могу.
Настоящий рассвет советской литературы начался после смерти Сталина. Писатели мало-помалу начали смелеть — писать правду. Первой ласточкой был роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Читала вся страна; в читальных залах, в библиотеках выстроились очереди, книгу рвали из рук. Это была еще не правда, а только намек на правду — о тяжелых послевоенных годах. Но и этого хватило, чтобы партийное руководство насмерть перепугалось.
Состоялся пленум Союза писателей, где роман подвергли резкой критике — с партийных, конечно, позиций. «Критика» была столь резкой, что показалось на минуту — вернулось сталинское время.
К примеру, известная писательница, набившая руку на рассказах о Ленине (кажется, Погожева), говорила так:
— Если завтра в Москву войдут немцы, нас всех повесят, а его назначат мэром…
Дудинцева отлучили от литературы, оставили без средств к существованию; книгу изъяли из библиотек.
Я много раз перечитывал этот роман, наконец, решился снять по нему фильм (возможно, лучшее мое произведение).
В 1962 году грянул гром. В «Новом мире» был напечатан рассказ «Один день Ивана Денисовича».
В мою жизнь вошел Солженицын. В печати появился «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка».
Это уже был не намек на правду, а чистая, горькая, опасная, как оголенный электрический провод, правда.
Солженицына перестали печатать.
Мы читали слепые машинописные копии «Ракового корпуса», «В круге первом», «Теленка»… А потом — как обухом по голове — «Архипелаг ГУЛАг».
Это был смертельный удар по «Софье Власьевне» (советской власти). Часы стали отсчитывать последние дни ее жизни.
Году в 65-м случился еще один великий праздник у советских читателей. Наконец-то был напечатан (с купюрами) великий роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».
Вообще это тридцатилетие (1956–1986) дало нам замечательную литературу, родило удивительных писателей. Замечательные наши «деревенщики»: Федор Абрамов, Борис Можаев, Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин, Евгений Носов… Так называемая «лейтенантская проза»: Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Борис Васильев, Валентин Кондратьев, Василь Быков, Константин Воробьев… Ну и так далее, и так далее… Настоящий читательский пир. Жаль только, книжку каждого из этих авторов было трудно достать. Но мы доставали и читали, читали…
Помню, в те времена мы ездили по деревням — за книгами. Мы, например, одесситы — в Молдавию. Заходишь в сельский книжный магазин и обязательно найдешь на полках интересную книгу: Айтматова, Трифонова, Аксенова, Евтушенко… А если повезет, то и Ахматову, и Цветаеву, и Булгакова…
С приходом Горбачева в страну вернулись книги русских писателей-эмигрантов: И. Шмелева, Б. Зайцева, Мережковского, Гиппиус, Северянина… Но как раз читать стали меньше. Листали в основном газеты, журналы (особенно «Огонек»). Обалдевали от всяких разоблачений, от «открытий», от «новых страниц истории», от новых трактовок… Много появилось и откровенно подлых выдумок (в них охотно верили)… Оказывается, Маяковский не застрелился, а его застрелили… Есенина повесили… Горький — главный гонитель и губитель литературных талантов… И прочее и прочее. Правда и ложь вперемешку. Поди разберись.
Наступили 90-е годы. К 92–93 годам в стране прошли некоторые демократические перемены, но и произошла настоящая революция — криминальная. Россия стала совершенно криминальной страной. Но случилось и более ужасное — произошла нравственная революция.
Оскару Уайльду принадлежит фраза: «Раньше книги писали писатели, а читали читатели. Теперь книги пишут читатели, а не читает никто». Уайльд шутил, конечно. Но прошло сто лет, и шутка оказалась чистой правдой.
Сколько же я прочел за эти годы макулатуры! И Пелевина и Акунина, и Сорокина и Венечку Ерофеева. (У тогдашней интеллигенции Венечка занимал на литературном пьедестале одну ступеньку со Львом Толстым!), и Донцову и Минаева, и О. Робски и мадам Вильмонт… Сколько я пролистал мемуаров наших политиков — от Ельцина и по нисходящей («мемуары быстрого реагирования»).
Большинство этих книг я спускал в мусоропровод или закидывал в угол багажной полки (если летел в самолете), выбрасывал из окна бегущего поезда, кидал под колеса автомобильного потока… Такая у меня была форма протеста.
Где-то в середине семидесятых сидели мы с одним милиционером в сауне бассейна «Москва» — там, где стоял прежде и стоит нынче храм Христа Спасителя. Милиционер этот был большим начальником и высокообразованным человеком. Заговорили о любимых книжках, и он произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Образованным человеком должен считаться не тот, кто много читает, а тот, кто много перечитывает».
Я подумал: как правильно! Что толку, что я прочел «Войну и мир» в девятом классе. Нет, ее надо перечитать и в университетские годы, и в зрелом возрасте, и на исходе дней своих. Последнее я собираюсь сделать в ближайшее время. Мне представляется такая идиллическая картина: деревня, осень, дожди, а я сижу в теплом доме и читаю «Войну и мир» — какое счастье!
Мы возвращались тогда из сауны с Высоцким (он тоже был в нашей компании), и Володя сказал: «Такие люди долго Наверху не живут». И как в воду глядел — вскоре Сергей Александрович Крылов, генерал-лейтенант милиции, начальник Милицейской академии — застрелился. Пришел на службу, провел совещание, потом удалился в комнату отдыха, снял китель и нажал на курок.
Но завет его я помню. Много лет я в основном перечитываю. Я вдруг обнаружил, что в двух огромных книжных магазинах (куда я всегда ходил за макулатурой) есть букинистические отделы (не путать с антикварными!); там можно купить всего за 600 рублей (столько стоят обе книжки Оксаны Робски) всего Тургенева, двенадцать томов. Причем, прекрасно изданного; в 60–70-х годах книжки издавали на совесть, у них даже запах другой. За 1800 рублей можно приобрести 30 томов собрания сочинений Максима Горького, за 600 рублей — полного Бунина, за столько же — всего Куприна… Видите, каждая палка о двух концах — плохо, что не читают, но зато бесценные сочинения упали в цене, стали доступны самому бедному читателю. А они, настоящие читатели, остались только среди бедных слоев населения.
Теперь я отвожу душу. Перечел недавно все романы и повести И. Тургенева — представить не можете, какое это удовольствие. Не удовольствие даже, а наслаждение. Я перечитываю литературу по принципу «куда рука потянется». Потянулась к Мопассану — перечитываю Ги де Мопассана: «Жизнь», «Милый друг», рассказы. Захотелось с утра Бальзака — беру с полки Оноре де Бальзака. И так многие годы — Гамсун, Стендаль, Гончаров, Оскар Уайльд, Виктор Гюго, Драйзер, Шарлотта и Эмилия Бронте, Стивенсон, Сэлинджер, Виктор Некрасов, Вл. Богомолов, Распутин, Александр Дюма-сын, Т. Капоте, Б. Шоу, Гоголь, Пушкин, Лермонтов… Словом, без всякого разбора, без системы — чего душа попросит. Недавно у меня был месячник Максима Горького, оболганного в годы перестройки писателя. «Челкаш», «26 и одна», «Коновалов», «Фома Гордеев»… — великий русский писатель! И, главное, дешевый: 60 рублей за том — в кожаном переплете, с суперобложкой…
Особенно поиздевалась наша «элита» над «Песней о буревестнике». В художественном плане это стихотворение в прозе М. Горького она ставила гораздо ниже бессмертного произведения Венечки Ерофеева. «Легко было ему писать о приближающейся буре, — говорили они. — Сам-то буревестник жил в Италии, на Капри».
Издевались как раз те, у кого нынче дачи и на острове Капри, и в Сардинии, и во Флориде.
Да, «Песню о буревестнике» Горький написал в Италии. Это сказалось даже в самой мелодике стихотворения. Обратите внимание, его легко спеть на мотив «Вернись в Сорренто».
Но подобные обстоятельства никак не должны умалять художественные достоинства этого маленького шедевра. К примеру, Бунин написал «Темные аллеи», живя на юге Франции, в городке Грасс…
Для чего я пишу эти заметки? Надеюсь, что сегодняшний студент, будущий сценарист или режиссер начнет запоем читать книги? Как же… разбежались они!
Был у меня лет тридцать назад один ученик. Мечтал стать кинодраматургом. Помог я ему поступить во ВГИК. Составил большой список литературы, которую он обязан прочесть. Особенно выделил «Мартина Идена» Джека Лондона. Ничего из списка он, конечно, не прочел.
— Ну хоть «Мартина Идена» прочти! — долбил я ему. — Во-первых, это занимательное чтение, я лично прочел три или четыре раза… Во-вторых, написано великим писателем, да еще и о том, как он стал писателем…
Не прочел он и «Мартина Идена». И сценаристом, конечно, не стал. Но это было давно, еще когда был жив, Царствие ему Небесное, советский кинематограф.
Сейчас бы — стал. Вполне удачливым и успешным кинодраматургом. ЗАПИСКИ ЧРЕВОУГОДНИКА Мне всегда казалось странным, возможно даже, нелепой ошибкой, что чревоугодие, то есть угождение своему желудку, оказалось в списке смертных грехов. Обжорство — да, от обжорства умирают. Но чревоугодие?..
Человек рождается в крови и в муках и умирает на смертном ложе, успев сгнить изнутри. Жизнь его полна лишений и страданий, судьба то и дело наносит ему жестокие удары. Разве такую жизнь назовешь прекрасной? А она прекрасна! Создатель приготовил человеку много радостей. Он видит восходы и закаты, восхищается звездным небом, ему ведома радость творчества и созидательного труда. Творец всего земного уготовил ему такую великую радость, как радость Любви.
Припасть губами к живой струе чистого родника, дышать запахами весеннего сада, да и просто дышать, пить, есть… разве это не великая радость!
Если бы человек мог обходиться без пищи — тогда другое дело. Но Господь задумал по-другому. Человек должен питаться. Что же получается? Просто набить желудок, чтобы обеспечить жизнедеятельность организма, — это хорошо, а питаться вкусно и разнообразно — грех?
Нет, нет и нет. Предупреждаю строгого читателя: я — чревоугодник. Всегда и при всех обстоятельствах готов угодить своему желудку. Пусть это будет скудный набор продуктов. Но блюдо из них должно быть хорошо приготовлено и красиво подано на стол.
Так и обозначим эти заметки: записки чревоугодника.
Мое кредо таково: то, что вкусно, то и полезно для организма. (Нет, разумеется, правил без исключений.) Организм часто сам подсказывает, что ему нужно. К примеру, он говорит беременной женщине: хочу известки. И она царапает ногтями стену и ест то, что наскребла. Я же вообще всегда советуюсь со своим желудком. Скажем, прихожу домой, жена спрашивает: «Что тебе приготовить на ужин?» Мгновенно переадресовываю этот вопрос желудку. Он отвечает: «Хочу макароны». Я говорю жене: «Свари мне, пожалуйста, спагетти».
Врачей-диетологов и любителей диет прошу эти заметки не читать.
Кстати, о наших диетологах. Включаю как-то телевизор и как раз нарываюсь на передачу: врач-диетолог рассказывает, как надо правильно питаться. Передача снимается в обыкновенной квартире. Дама-диетолог открывает холодильник:
«Так… посмотрим, чем вы питаетесь…» Достает из холодильника пакет молока. «Молоко… Это всегда хорошо. Но… посмотрим жирность… О, нет, нет! В вашем возрасте…» Камера — крупно — показывает лица хозяев квартиры. И он, и она довольно крепкие люди в возрасте 55–60 лет. «В вашем возрасте, — продолжает дама, — полезно молоко более низкой степени жирности. Поэтому откладываем этот продукт вот сюда, на стол…» Снова лезет в холодильник и достает прозрачный пакет с яблоками. Яблоки зеленые, иностранные (родных-то яблок в магазинах нет)… ну, что вам их описывать, все их пробовали — ни вкуса, ни цвета, ни запаха. «Яблоки всегда полезны, в них много витаминов, в них — железо, так необходимое организму…» Яблоки дама оставляет в холодильнике, зато достает оттуда что-то, завернутое в целлофан. Брови ее удивленно ползут вверх… «Что это? Сало! Из деревни прислали?.. Нет, нет, нет, это откладываем в сторону…» Теперь в ее руках оказывается баночка с чем-то красно-коричневым. «А это что? Что?! Аджика… Аджика!!! Ну, граждане мои дорогие, это ни в какие ворота не лезет…»
Камера снова показывает лица хозяев квартиры. Заметно, что они немного прибалдели — дама-диетолог забраковала три четверти продуктов из холодильника. А они-то, дураки, всю жизнь их ели и не подозревали, что принимают яд.
Ну, хватит о диете, поговорим о еде.
Приехали мы однажды в город Орск.
Это на самой границе с Казахстаном. Когда-то исконные русские земли, населенные уральскими казаками. Но в 1954 году тогдашний царек Никита Хрущев подарил не только Крым Украине, не только Порт-Артур китайцам, не только Левобережье Терека Чечено-Ингушской АССР (сотни лет там были казачьи станицы, жили казаки, главным делом которых было охранять южные границы России от набегов кавказских племен); но в том же 1954 году Хрущев подарил Казахстану пять огромных русских областей — Уральскую, Кустанайскую, Целиноградскую, Кокчетавскую. Взгляните на карту — сегодня Казахстан больше, чем вся Европейская часть России. Даже Транссибирская магистраль проходит через Казахстан, скоро будем деньги платить (а может, уже и платим).
Крепость, станица Орская, Орск так и остался деревней — маленький, продуваемый ветрами городок на реке Урал. Но за городом огромный металлургический комбинат, иногда приезжают иностранцы.
Поселили нас в гостинице «Фортеция», что по-итальянски означает «крепость» (почему по-итальянски, кто бы объяснил?). Гостиничные номера называются «камерами». Camera по-итальянски — номер в отеле.
В коридорах бронзовые таблички: «camera 201–230». Ресторан же, наоборот, весь ужасно французский. Называется «Le Jarden» — «сад». Заглянули в меню. Мамочка дорогая! Цены — как в Москве, если не больше, и ни одного русского названия. Ни щей, ни каши. Только турнедо, фуа-гра, а-ля португез…
Человеку неопытному можно дать такой совет. Если ресторан с «понтами» — ну, например, если у входа негр в ливрее, если в меню одни фуа-гра да турнедо, да устрицы, привезенные невесть когда и невесть откуда, если цены бешеные, — у вас серьезный шанс отравиться.
Конечно, мы отравились. Вечером меня, полуживого, с температурой, засунули в поезд. Морозным утром — Челябинск. Встретили, отвезли в гостиницу. Современный отель, но те же «понты», только название другое — «Виктория», кажется. Спускаюсь в ресторан, открываю меню: фуа-гра, турнедо, а-ля португез… Да, думаю, дело плохо. Прошу позвать повара. Выходит деревенского вида молодой парень. Белобрысый, глаза голубые, широкая добрая улыбка. Ну, думаю, такой не подведет. Объясняю, что вот, мол, отравился в таком же «понтярском» ресторане, только в 400-х километрах отсюда. Не может ли он сделать бульон из цыпленка. «Да, конечно, о чем разговор…»
Жду полчаса. Настроился на прозрачный с золотыми кружочками бульончик. Жрать, однако, хочется.
Приносят бульон — черного цвета!
— А почему он у вас черный?
— Мы туда соевый соус положили…
Хотелось мне вылить этот бульон на голову симпатяге-повару. Но… Встал из-за стола, расплатился и вышел в город — искать столовую.
Что же мы за обезьянья порода! Все кажется, что у соседа во рту кусок слаще. Оно и правда, — кухни мира разнообразнейшие и восхитительные. Всего хочется попробовать. Тем более что много-много лет мы были лишены такой возможности. 70 % населения и сейчас лишены. Вряд ли крестьянин из-под Тамбова или ткачиха из Иванова когда-нибудь попробуют устрицы и мидии, фуа-гра и марсельскую уху (буйабес), спагетти alle vongole (с маленькими белыми ракушками), суши и сашими, китайскую, индийскую, таиландскую кухню. Обидно.
Мир состоит не только из музеев и уникальных явлений природы. Кухня — это тоже произведение искусства. И чем выше культура народа, тем лучше его кухня.
Я бы лично на первое место поставил французскую кухню, на второе — китайскую. На третье, четвертое, пятое места претендуют многие народы. Последнее место, без всяких сомнений, достанется американской кухне.
И все-таки лучше, богаче, изобретательней русской кухни нет ничего. Отнюдь не квасной патриотизм во мне заговорил. Под русской, российской кухней я имею в виду кухню не сегодняшней обгрызенной России, а кухню Российской империи или, если угодно, Советского Союза. Ну и что же, что он распался. Кухня-то осталась. За 200–300 лет совместного существования все так переплелось — и в обычаях, и в традициях, и в еде.
Плов и харчо вы найдете в любой заводской столовой. Борщ и окрошку готовят и грузины. Правда, по-своему, но готовят. Любопытно — окрошку на Кавказе готовят из кислого молока, из айрана и мацони. А на Кавказских Минеральных Водах — даже из минеральной воды. И не поймешь — квас это или нарзан.
Что уж говорить про шашлык, который давно стал русским национальным блюдом. У нас прижился кавказский шашлык, узбекский (его я больше люблю) не привился; не разводим курдючных баранов.
Россия — многонациональная страна. За последние годы она стала еще многонациональнее; прибавилось и узбеков, и таджиков, и грузин, и азербайджанцев, и армян, и украинцев. И кухня, соответственно, многонациональная.
Одна только грузинская кухня могла бы поспорить с любой лучшей кухней мира. А российская кухня состоит из грузинской, азербайджанской, армянской, кухни народов Северного Кавказа, молдавской, украинской, белорусской, среднеазиатской, бурятской, кухни северных народов и, собственно, русской кухни.
Ну, скажете, какая там кухня у северных народов? Тюлень да олень! А уху из тайменя или хариуса вы пробовали? А свежую оленину? Существует много способов ее приготовления, мне нравится самый простой. Когда она с утра варится в казане на живом огне. Вода из растопленного снега, иголки падают с соседней елки; их надо вынимать, но и они сыграют свою роль — придадут необъяснимый аромат всему вареву. Ну и все это с водочкой, без водочки ни одно приготовленное на морозе блюдо правильно не усвоится.
А строганина? А котлеты из медвежатины? А какая-нибудь сосьвинская селедка?
То-то!
Пельмени. Вот что готовят по всей Руси Великой. В Сибири их заготавливают мешками, на всю зиму.
Интересно проследить путь пельменей с Востока на Запад, их эволюцию.
Родились они в Китае. Китайцы много чего изобрели: и порох, и бумагу, и шелк, и пельмени. Китайские пельмени и по сей день самые вкусные. Как они, китайцы, умудряются делать прозрачно-тонкое тесто, которое не рвется и сохраняет бульон, все соки и содержимое мешочка, — секрет, за которым, к сожалению, не охотятся разведки мира.
Двигаясь на Запад, мы попробуем монгольские позы и бурятские бузы. Тоже, на мой взгляд, вкуснее, чем русские пельмени. Затем пойдут сибирские (маленькие) и уральские (большие) пельмени. Спустимся на юг — узбекские манты. Они готовятся на пару, в специальной посуде. На Кавказе — хинкали.
Хинкали мало где умеют готовить. Тесто толстое, к тому же рвется. Но уж если хинкали приготовлены на совесть — у-у! Как говорят в Одессе, пульс можно потерять.
Армяне и молдаване готовят долму. Это те же пельмени, только вместо теста виноградный лист. По сути, и голубцы — пельмени. Только обертка другая — из капустного листа.
На Украине вареники. С мясом, с картошкой, с капустой, с вишней. Есть еще галушки. Внутри — ничего. Чтобы попробовать вареников, не обязательно ехать в Украину (теперь положено говорить так: «в Украину»; иначе оскорбительно для украинского слуха, звучит как «на окраину»; от этого слова и произошла «Украина»).
Вареники чрезвычайно популярны на всей территории бывшего Советского Союза.
И, наконец, двигаясь дальше на «дикий» Запад, мы встретим европейские пельмени: пресные, сухие — ни уму, ни сердцу, ни желудку! — итальянские равиоли.
Культура еды и пития — совсем не простое дело. За годы советской власти мы совершенно потеряли эту культуру.
«Я пью только коньяк», — заявляет гость. Хорошенькое сочетание! На столе дымящаяся картошка, селедочка с лучком, квашеная капуста, малосольные огурчики… и коньяк.
Помню, во времена советской власти партийное руководство районного масштаба пило водку. Под обычную закуску: селедочку с картошкой, сальце с чесноком… Начальство же городского или областного масштаба пило коньяк. Под ту же закуску: селедочка, сальце, соленый огурец…
Коньяк, виски, граппу вообще пьют без закуски. А вот если ты пришел с мороза, а на скатерти-самобранке теснятся сельди с горчичным соусом, соленые грузди, маринованные рыжики, свежесоленая семга, холодец с хреном, а хозяйка уже несет дымящиеся суточные щи, которые всю ночь мерзли в холодильнике, тогда надо начинать с водочки. Но только — начинать! Потом можно и даже нужно пить всякие другие напитки.
Кстати, и лимоном нигде в мире коньяк не закусывают. Это наше, русское изобретение, а точнее — нашего последнего государя Николая Александровича Романова. Как известно, Николай II любил пропустить рюмочку-другую. Гуляя по Царскому Селу, он всегда сворачивал в казармы. Там уже его ждали офицеры из личной гвардии императора; на столе стоял коньяк и нарезанный дольками лимон.
Мои друзья, офранцуженные русские, рассказывали, как в начале девяностых наши новые русские «завоевали» Париж.
В кафе вваливаются четыре здоровых лба, садятся за столик, заказывают официанту:
— Коньяк!
Гарсон приносит четыре больших пузатых бокала. На дне плещутся двадцать граммов коньяка.
— Чо ты принес? Тащи бутылку!
— Ун бутей?! — удивленно переспрашивает официант.
— И лимон!
— Комман? — не понимает гарсон. Странные посетители рисуют на салфетке что-то, похожее на лимон.
— А-а, ун ситрон! — гарсон приносит бутылку и целый лимон.
— Нарежь! — показывают ему жестами. Гарсон уносится на кухню, приносит лимон, разрезанный на две части.
— Ну, ты посмотри на этого мудака! Как ты нарезал?! — посетители опять что-то рисуют, гарсон уносится на кухню, приносит новый лимон и нож — режьте сами.
Уже все посетители кафе смотрят на необычную компанию. Вот они налили по полстакана, выпили, пососали лимонную дольку… Вскоре бутылка заканчивается.
— Еще бутылку!
Гарсон мигом приносит вторую бутылку и нарезанный кружочками лимон… Быстро выучился. Заканчивается и вторая бутылка.
— Еще!
Гарсон о чем-то шепчется с барменом. Похоже, случился маленький конфуз — бутылок с «Хеннеси» всего две. Обычно их хватает на месяц — на два. «Беги в соседнее кафе, — шепчет бармен гарсону, — одолжи у них, когда еще нам так повезет…»
Теперь-то в парижских кафе знают, как русские пьют коньяк — ничего объяснять и рисовать на салфетках не надо. Так мы второй раз в истории «завоевали» Париж.
К сведению наших любителей коньяка: тот коньяк, что мы пьем в России — вовсе не французский. Вернее, не совсем французский. История тут простая.
Французы снабжали весь мир коньяком. И вот открылся «железный занавес» и выяснилось, что за ним… триста миллионов человек пьют коньяк — бутылками!
У французов столько винограда нет! Вот они и настроили кучу заводов (в основном в Восточной Европе, особенно много в Польше). Производство там французское, а вот виноматериалы другие. Я даже был однажды на заводе, который производит греческую «Метаксу». Провели меня по цехам — все чистенько, культурненько… Но «Метаксу» я теперь не употребляю.
Вы заметили, ни в одном московском ресторане вы не найдете ни армянского, ни грузинского, ни прасковейского коньяка. Невыгодно. Зачем продавать задешево хороший коньяк, когда можно продать задорого суррогат.
На этом рестораторы имеют до 1000 % прибыли. На чем мы остановились? Ах, да — на том, что начинать лучше с водочки. А потом можно (и даже нужно) пить другие напитки…
Все эти «обязательные предписания»: «не мешать», «не понижать градус» пришли к нам из нашего голодного темного прошлого. Весь мир мешает все со всем, понижает и повышает градус. И в России до советской власти так было. Вот что у А. Чехова пьет за обедом надворный советник Семен Петрович Подтыкин:
«Перед ним, как перед полководцем, осматривающем поле битвы, расстилалась целая картина… Посреди стола, вытянувшись во фронт, стояли стройные бутылки. Тут были три сорта водок, киевская наливка, шатолароз, рейнвейн и даже пузатый сосуд с произведением отцов-бенедектинцев».
Как вы понимаете, Семен Петрович выпьет и того, и другого, и третьего. И помешает, и понизит… Правда, в конце рассказа его хватит апоплексический удар. Но совсем не от этого. Все остальные надворные, статские и тайные советники пили и закусывали точно так же, и ничего… Умирали только от старости.
Для большей убедительности опишу вам, что пьют за хорошим обедом французы. Нет в мире более высокой культуры еды и пития, чем во Франции.
Итак.
Сначала француз выпивает аперитив. Как правило, крепкий напиток. Это может быть водка, виски, перно (анисовая водка), eau de vie — тоже водка, но из фруктов и ягод. Из винограда, из сливы, из абрикосов, из груши, из малины (Framboise). В Грузии водку из фруктов и ягод называют чачей, на Балканах — ракией, в Италии — граппой, в Германии — шнапсом, во Франции — eau de vie.
Начинается обед. Сначала — белое сухое вино, причем нескольких сортов. Закуски, как правило, рыбные.
Потом подают fois gras (фуа-гра). К гусиной печени полагается тоже белое вино, только сладкое — сотерн.
Перед подачей главного блюда француз вспоминает о желудке. Надо облегчить ему работу — ему предстоит принять в себя тяжелое мясное блюдо. На столе появляется высокий бокал, в нем шарик мороженого и какая-то жидкость. Это «нормандская дыра» (trou normand) — мороженое в кальвадосе. Французы уверяют, что после этого в желудке образуется дыра, то есть пустое пространство, куда легко поместить главное блюдо. К главному блюду (утка, гусь, баранина, голубь) подают красное вино, опять-таки разных сортов.
После десерта француз выпьет что-нибудь крепкое. Скажем, арманьяк. Коньяк настоящий француз пьет редко. Существует поговорка: «французы подарили миру коньяк, а арманьяк оставили себе».
Видите, сколько этот француз перемешал в себе, сколько раз понизил, а потом повысил градус. Предлагаю выбросить из головы все эти советские глупости. Вы еще вспомните другую советскую дурь: «вино на пиво — диво, а пиво на вино — говно». В послевоенном моем детстве мужики в пивной, помню, возьмут кружку пива, отопьют половину, а потом выльют в кружку чекушку водки. И новой кружкой пива запьют. И нормалек. Идут веселые домой.
Несколько раз мне приходилось обедать у Солженицыных в Вермонте. Простая, но хорошо приготовленная еда. Датская водочка (русской там нет) — тоже приятная. Я обратил внимание на совсем маленькие граненые рюмки.
— А это и есть нормальная русская рюмка, — объяснил Александр Исаевич. — 20 граммов. На один глоток.
На богатом русском столе огромное количество закусок.
Поэтому и рюмки такие маленькие. Махнул одну — закусил соленым груздем в сметане. Махнул другую — малосольным огурчиком. Третью можно — селедочкой с молодой картошечкой в сливочном масле. Таким образом, можно выпить 10–15 рюмок и всего-то будет 200–300 граммов.
А у нас ведь как пьют. Наложит гость в тарелку салатов, селедки, колбасы, маринованных маслят, дернет полстакана, а потом жрет это отвратительное месиво.
У Чехова в какой-то пьесе гости в ожидании, когда их пригласят к столу, спорят, какая закуска лучше.
«Один:
— Селедочка-матушка всем закускам — закуска.
Второй:
— Соленый огурец лучше. Ученые с сотворения мира думали и ничего лучше соленого огурца не придумали…»
Детство и юность мои были голодными, никаких разносолов на столе отродясь не было. Потом, когда нам подарили свободу передвижения, поездил, конечно, по миру, всего попробовал, отвел душу. А до этого я изучал кухню только по художественной литературе, по книгам великих русских и зарубежных классиков.
Ярче всего писали об обжорстве два самых тощих русских писателя: Гоголь и Чехов.
Хочу предложить молодому читателю «Обед Чичикова у помещика Петуха». Вряд ли кто из молодых людей отважился прочесть второй том «Мертвых душ».
«Закуске последовал обед. Здесь добродушный хозяин сделался совершенным разбойником. Чуть замечал у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица не могут жить на свете». У кого два — подваливал ему третий, приговаривая: «Что ж за число два? Бог любит троицу». Съедал гость три — он ему: «Где ж бывает телега о трех колесах? Кто ж строит избу о трех углах?» На четыре у него была тоже поговорка, на пять — опять. Чичиков съел чего-то чуть ли не двенадцать ломтей и думал:
«Ну, теперь ничего не приберет больше хозяин». Не тут-то было: не говоря ни слова, хозяин положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жаренного на вертеле, с почками, да и какого теленка!
— Два года воспитывал на молоке, — сказал хозяин, — ухаживал, как за сыном!
— Не могу, — сказал Чичиков.
— Вы попробуйте да потом скажите: не могу!
— Не взойдет, нет места.
— Да ведь и в церкви не было места, взошел городничий — нашлось. А была такая давка, что и яблоку негде было упасть. Вы только попробуйте: этот кусок тот же городничий.
Попробовал Чичиков — действительно, кусок был вроде городничего. Нашлось ему место, а казалось, ничего нельзя было поместить.
А за ужином опять объелись. Когда вошел Павел Иванович в отведенную комнату для спанья и, ложась в постель, пощупал животик свой: «Барабан! — сказал, — никакой городничий не взойдет!» Надобно <же быть> такому стеченью обстоятельств, что за стеной был кабинет хозяина. Стена была тонкая, и слышалось все, что там ни говорилось. Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака на завтрашний день, решительный обед. И как заказывал! У мертвого родился бы аппетит.
— Да кулебяку сделай на четыре угла, — говорил он с присасыванием и забирая к себе дух. — В один угол положи ты мне щеки осетра да вязиги, в другой гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого, какого-нибудь там того… Да чтобы она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, пропеки ее так, чтобы всю ее прососало, проняло бы так, чтобы она вся, знаешь, этак растого — не то чтобы рассыпалась, а истаяла бы во рту, как снег какой, так чтобы и не услышал. — Говоря это, Петух присмактывал и подшлепывал губами.
«Черт побери! не даст спать», — думал Чичиков и закутал голову в одеяло, чтобы не слышать ничего. Но и сквозь одеяло было слышно:
— А в обкладку к осетру подпусти свеклу звездочкой, да снеточков, да груздочков, да там, знаешь, репушки да морковки, да бобков, там чего-нибудь этакого, знаешь, того-растого, чтобы гарниру, гарниру всякого побольше. Да в свиной сычуг положи ледку, чтобы он взбухнул хорошенько.
Много еще Петух заказывал блюд. Только и раздавалось: «Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько!» Заснул Чичиков уже на каком-то индюке». Не удержусь привести еще одно свидетельство — документальное! — великого бытописателя Москвы Владимира Алексеевича Гиляровского:
«В левой зале крайний столик у окна с четырех часов стоял за миллионером Ив. Вас. Чижевым, бритым, толстенным стариком огромного роста…
Меню его было таково: порция холодной белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком. Затем на третье блюдо неизменно сковорода гурьевской каши. Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом — огромной кулебякой с начинкой в двенадцать ярусов, где было все, начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в черном масле. При этом пил красное и белое вино, а подремав с полчаса, уезжал домой спать, чтобы с восьми вечера быть в Купеческом клубе, есть целый вечер по особому заказу уже с большой компанией и выпить шампанского. Заказывал в клубе он всегда сам, и никто из компанейцев ему не противоречил. — У меня этих разных фоли-жоли, да фрикасе-курасе не полагается… По-русски едим — зато брюхо не болит, по докторам не мечемся, полоскаться по заграницам не шатаемся. И до преклонных лет в добром здравье дожил этот гурман». Культура еды и пития прервалась у нас в 17 году. Забылась богатая история русской кухни. Многое надо открывать заново. Но открывать надо. Один из путей для исследователя — русская литература. Писатель Иван Шмелев пишет в одном своем эссе о богатейшей русской кухне и с восхищением перечисляет названия только тех блюд, которые готовились в дни Великого поста. Не только сами блюда, но даже некоторые слова нам совершенно не знакомы.
«…А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам!.. А кутья с мармеладом!.. А миндальное молоко с белым киселем! А кисель клюквенный с ванилью!.. А великая кулебяка на Благовещенье с вязигой, с осетриной!.. А калья, необыкновенная калья с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками…» С ума сойти!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.