Психиатр-маргинал и классик психиатрии

Психиатр-маргинал и классик психиатрии

Лэйнг был психиатром. Он был врачом по образованию, проходил специализацию по психиатрии, несколько лет работал в психиатрических больницах и, что самое главное, всю жизнь говорил о проблемах психической патологии.

Вне зависимости от отношения к его идеям, он был известен психиатрам и врачам по всему миру и, так или иначе, стал классиком. Говоря о себе как о фигуре науки, сам Лэйнг отмечал:

Я стал именем, известным любому интеллигентному человеку, любой читающий образованный человек, по крайней мере, что-либо слышал об Р. Д. Лэйнге, может быть, читал «Разделенное Я», «Узелки», «Политику переживания» или «Мудрость, безумие и глупость», что-то из этого. Они используются в различных областях: на филологических и философских факультетах, в социологии и антропологии, а также в психиатрии, – по крайней мере, я мог бы стать экзаменационным вопросом[493].

И надо признать, что как глава учебников и экзаменационный вопрос Лэйнг уже представлен в ряде курсов и дисциплин. Его часто ставят в ряд экзистенциально-феноменологических психиатров или гуманистических психологов, хотя последнему соседству, как уже отмечалось, сам он не радовался.

Лэйнгу была свойственная погруженность в психиатрическую традицию. Он блестяще знал работы классиков и демонстрировал знакомство с передовыми исследованиями. В своих работах, причем во все периоды творчества он показывает, что хорошо представляет то, о чем говорит. Мы встречаем у него ссылки на Крепелина и Блейлера, Ясперса и многих других. Уж что-что, а назвать Лэйнга человеком, не знающим истории своей науки, критиком-негативистом, нельзя. Он критикует, прекрасно зная кухню и предысторию.

Надо отметить, что Лэйнг был психиатром во многих смыслах этого слова: он был самобытным психиатром-теоретиком, интересным и смелым психиатром-исследователем и искусным психиатром-практиком. Во всех этих ипостасях Лэйнг внес немалый вклад в то дело, которым он занимался.

Как теоретик Лэйнг стал тем, кто познакомил британскую психиатрию с актуальными европейскими направлениями или же адаптировал для психиатрии новейшие достижения философской мысли. В «Разделенном Я» он представил экзистенциально-феноменологическую психиатрию, причем, не просто изложив идеи ее представителей, а передав дух традиции, которую в числе первых принес англоговорящему миру. Это было в конце 1950-х гг. В начале 1960-х, сразу же после выхода «Критики диалектического разума» и после ее прочтения, он переносит идеи Сартра в психиатрию и развивает своеобразную критическую теорию семьи, привлекая вдобавок передовые разработки американских антропологов и психологов. В «Политике семьи» и статьях и выступлениях того времени он увлекается идеями картографии и стремится представить карту семейных отношений.

Как подчеркивает Кирк Шнайдер, Лэйнг привнес в психиатрию три важнейших нововведения. Он заговорил о том, что: 1) шизофрения является гораздо большим, чем биохимическая реакция, 2) она имеет существенное значение для целого спектра проявлений социальной жизни, и 3) она представляет собой потенциальный прорыв[494]. Надо признать, что во всех этих обозначенных Шнайдером нововведениях просматривается основная тенденция творчества Лэйнга: всеми своими работами он выводит проблему психического заболевания из узкого пространства психиатрии в широкое поле гуманитарной рефлексии. При том, что по образованию и по своей практике Лэйнг всегда был психиатром, его теоретическая концепция не является исключительно психиатрической.

Так уж вышло, что всю свою жизнь Лэйнг симпатизировал экзистенциально-феноменологической традиции. Его подход в чем-то можно описать как герменевтический и поставить его в ряд с герменевтикой Карла Ясперса. Так же, как Ясперс, он противопоставлял свой метод естественно-научному и говорил о необходимости понимания. Гевин Миллер настаивает на том, что метод Лэйнга был во многом не внутриличностным, а социальным и историческим. На его взгляд, Лэйнг использовал в своей практической и исследовательской работе две разновидности понимания: 1) фактическое, актуальное, позволяющее понять речь и поведение шизофреников, и 2) объяснительное, генетическое, позволяющее рассмотреть безумие как возможный ответ на специфический социальный контекст[495].

Эту точку зрения поддерживает и редактор относительно недавнего сборника «Р. Д.Лэйнг: современные перспективы» Салман Рашид, отмечая, что фундаментальный вклад Лэйнга состоял в том, чтобы показать, что проявления психоза могут быть поняты в микросоциальном контексте. Однако понять, подчеркивает он, здесь не означает установить причинную связь: «Показать, что психотические симптомы могут иметь смысл в пределах сложной констелляции семейной динамики, не означает, что они были детерминированы специфическими или неспецифическими межличностными трансакциями, образующими семейную сеть»[496].

Этот герменевтический контекст творчества Лэйнга важно акцентировать. Лори Резнек, жестко критикуя подход Лэйнга, указывает на один немаловажный факт:

Лэйнг утверждает, что так называемые симптомы шизофрении, к примеру, такие как разорванность речи, не являются симптомами болезни, а, напротив, мотивированы определенными причинами[497].

По мнению Резнека, такая логика несостоятельна. Если отвлечься от того, что Резнек путает причинное объяснение и понимающее истолкование, его высказывание приводит к интересным выводам.

По сути, Лэйнг не просто отрицает патологический характер тех трансформаций, которые происходят, он изменяет ракурс: актуализирует понятные связи, заменяя причинное объяснение пониманием. Продолжая линию экзистенциально-феноменологических психиатров, Лэйнг начиная уже со своей первой работы поднимает вопрос об адекватном для исследования психически больного методе. И этим методом для Лэйнга становится понимание. Сначала, в «Разделенном Я» он выстраивает, если можно так сказать, экзистенциальные связи, реализуя экзистенциально-феноменологический метод и включая так называемые симптомы болезни в контекст существования человека. Затем, начиная с 1962 г., Лэйнг начинает говорить о социальной феноменологии и исследует социальный контекст шизофрении. Он подчеркивает, что шизофрения является не патологическим процессом, а способом выхода человека из непреодолимой семейной ситуации. Таким образом, теперь поведение и опыт человека становятся понятными в рамках социального окружения. Лэйнг меняет ракурс рассмотрения, избирая не клинический, медицинский, «отыскивающий причины» взгляд, а понимающую интуицию философа. Такую переориентацию с клинического на философское он проделывает не раз.

Однако Лэйнг не был похож на других экзистенциально-феноменологических психиатров. Карл Ясперс, который впервые в психиатрии настоятельно заговорил о необходимости понимания психически больных, был человеком исключительно рациональным, и его понимание должно было окончательно рационализировать безумие. Ясперс не был непосредственным, он никогда не вставал с больными на один уровень. То же можно сказать и о Людвиге Бинсвангере, Эжене Минковски, Викторе Эмиле фон Гебзаттеле. Роскошные частные психиатрические санатории Бинсвангера и Гебзаттеля придавали их директорам величие и статность. Эти фигуры предшественников Лэйнга – экзистенциально-феноменологических психиатров – были еще фигурами XIX в., где психиатр – это, практически, властитель мира. Лэйнг был другим, психиатром другого поколения. Для больных он был рубахой-парнем, своим в доску. Он действительно разговаривал с ними, проводил с ними время: не по обязанности, не с исследовательскими целями, а потому, что ему было это интересно. Отбросив двуличие психиатрии, он максимально сократил дистанцию между собой и своими пациентами. Все знакомые Лэйнга отмечали тот факт, что ему очень нравилась компания безумцев и что он чувствовал себя с ними совершенно свободно. Его неистовый интерес к опыту психически больных граничил с завистью, ведь ему так хотелось это понять, понять на уровне ощущений. Стивен Ганс говорит:

Самое мощное содействие, источник его вдохновения, то, о чем он писал, и то, откуда он это черпал, – все это уходило своими корнями в то время, которое он провел, слушая сумасшедших. До Ронни немногие психиатры, если таковые вообще были, так напряженно вслушивались в безумие. Были, конечно, Фрейд, Юнг, Фромм-Райхман и Розен, которые, в каком-то роде, пытались расшифровать речь безумцев, но Ронни «зависал» с безумцами. Прежде всего он был парнем, наладившим с теми, кого считают безумцами, своеобразные дружеские отношения; он создавал совместное с «безумцами» пространство, которое никто прежде не открывал. Он был очень пластичным и умел подыгрывать, поэтому мог подражать и входить в настроение, мысли, язык и мир других людей, включая и тех, кого называли «сумасшедшими». И он мог вернуться и (более или менее ясно) рассказать, на что это похоже – быть «безумным». Это приносило «безумным» людям громадное утешение. Кто-то услышал их. Они не были одиноки. Безумие не было неразумием, полной бессмыслицей, тотальным разрывом между нормальным и ненормальным. Ронни показал, что мы вместе. Не существует непреодолимой пропасти между здравомыслием и безумием, скорее, они связаны. Безумные люди чувствовали, что «этот парень на самом деле понимает, что я переживаю»[498].

Такой интерес к психически больным, к их опыту вполне органично вписывался в экзистенциально-феноменологическую традицию. Обращенность экзистенциализма к конкретному человеку с его жизненной ситуацией и его проблемами, а также методологическая строгость феноменологии требовали от Лэйнга поворота к самому больному с его опытом и его миром. В своей практической работе он умел растворяться в собеседнике, вживаясь в его мир и опыт. Такое же эмпатическое проникновение он демонстрировал и в своих теоретических работах.

Во всех книгах и раннего, и позднего Лэйнга мы встречаем истории страдающих людей. Начиная уже с первой книги, с «Разделенного Я», каждая его теория опирается и подкрепляется рассказом из жизни одного или нескольких его пациентов. Это вполне экзистенциалистское и феноменологическое внимание к жизни конкретного человека способствовало тому, что книги Лэйнга читались не как научные труды, а в чем-то как интеллектуальные романы. Живая непосредственная история была обязательным элементом драмы его книг, и эта история, и характер ее изложения всегда соответствовали тому, что Лэйнг пытался донести до читателя.

К тому же истории Лэйнга – это в основном диалоги. И даже в «Разделенном Я», где он еще не обращается к диалогической форме и межличностной коммуникации, мы видим явный семейный контекст. Начиная с «Я и Другие» эти истории – всегда беседы, диалоги, и очень редко монологи. Лэйнг считал, что непосредственность беседы невозможно теоретизировать, поэтому важно и нужно представить ее в первозданном виде. Именно в хитросплетениях вопросов и ответов становятся видны мистификация, двойное послание и другие механизмы семейного принуждения. В примерах Лэйнга поэтому нужно читать между строк, это междустрочие он и старается сохранить и вывести на первый план.

Постепенно, в 1970-е гг. беседы все больше и больше занимают Лэйнга. Выходят «Узелки», «Беседы с Адамом и Наташей», а также маленькая книжечка «Ты любишь меня?», где вперемешку со стихами мы читаем диалоги. Лэйнг двигается от коллизий семейных отношений в «Узелках», от иллюстраций непонимания и неведения, к полноценному и доверительному общению в «Беседах с Адамом и Наташей». В этих книгах больше нет теории, а есть лишь непосредственные картинки человеческого общения.

Интерес к межличностному взаимодействию был магистральным для Лэйнга интересом, объединяя все его ипостаси: теоретика, исследователя и практика. А как психиатр-исследователь Лэйнг был не менее талантлив, чем теоретик. Он умел организовывать, умел выдавать интересные гипотезы и выкладываться на эксперименте. Два его центральных исследовательских эксперимента – исследование семей шизофреников и изучение межличностной коммуникации – привели к ощутимым и значимым результатам. На основании совместного с Филлипсоном и Ли исследования межличностного взаимодействия был разработан опросник, на основании совместного с Эстерсоном исследования семей шизофреников – выработана теория происхождения шизофрении, наделавшая в свое время так много шума. Оба эти исследования стали значимы и для самого Лэйнга: первое подтолкнуло интерес Лэйнга к непосредственному общению и его коллизиям, второе способствовало развитию социальной и политической теории шизофрении, которая впоследствии нашла свое отражение в статьях и выступлениях «Политики переживания».

Однако исследования для Лэйнга были интересны, во многом, не на выходе, а в процессе. И здесь в нем говорил не только исследователь, но и терапевт. Ипостась Лэйнга как психотерапевта – ипостась немаловажная. Уже не раз отмечалось, что Лэйнг не сформировал никакой психотерапевтической школы или направления. Очень трудно описать и сущность его подхода. Да и сам он не написал по психотерапии ни одной книги и лишь несколько статей. Во всем он предпочитал спонтанность, избегая строгих схем и четкой приверженности методу.

Практика в жизни Лэйнга всегда определяла его теорию. Его первые книги были написаны на основании его клинического опыта: «Разделенное Я» рассказывала о реальных клинических случаях, «Здоровье, безумие и семья» и «Межличностное восприятие» были построены на основании проведенных в клинике исследований. Его нельзя было назвать исключительно теоретиком. При всей глубине его работ он так и не смог достигнуть стихии чистой теории. Его нельзя назвать исключительно практиком, поскольку его критика господствующей парадигмы психиатрии всегда указывала на высокий уровень рефлексии. Он так и функционировал между практикой и теорией.

В каком-то смысле Лэйнг был феноменологически ориентированным психотерапевтом, предпочитая отбрасывать четко определенные наработки и ориентируясь на спонтанность. У него был талант. Все, кто знал его, говорили, что он всегда был естественным и открытым, и это подкупало его собеседников. С ним было приятно поболтать, общение с ним было легким и позитивным. Этим талантом он пользовался в практике психотерапии.

Многие пациенты Лэйнга говорили о том, что благодаря его естественности и ненаигранности они чувствовали себя собой, они раскрывались, они доверяли ему, как никому другому. Лэйнг блестяще умел устанавливать контакт. Майлз Гроф описывает свое впечатление от лекции Лэйнга в Нью-Йорке в начале 1980-х гг.:

Когда я вспоминаю Лэйнга, в моей памяти всплывает картина того, как он отвечал тем людям, с которыми говорил. Когда ему задавали вопрос, прежде чем ответить на него, он подходил и становился перед тем человеком, которому он отвечал. <…> Он приближался к краю сцены или даже спускался в аудиторию, чтобы стать перед задавшим вопрос. До того времени, да и после того моего вечера с Лэйнгом, я никогда не видел, чтобы на конференции кто-либо вел себя подобным образом. Я говорю „моего вечера“, поскольку, даже несмотря на то что я не задавал вопросов, у меня было такое чувство, что я общался с ним один на один. Именно такое впечатление он производил, и я предполагаю, что у всех его собеседников возникало такое чувство, хотя я не знаю, было ли у них оно более выраженным.

Лэйнг не смотрел в глаза человеку, которого он слушал или к которому он обращался. Он всегда опускал глаза и щурил их, будто смотрел в микроскоп. Так он соприсутствовал, и теперь мне кажется, что, если бы он смотрел прямо в глаза человека, которого он слушал или с которым он говорил, возможно, он бы вторгался в его личное пространство. С другой стороны, его физическая близость, казалось, восполняла то, что обычно делает взгляд. Так Лэйнг мог входить в доверие без вторжения, приближаться без доминирования. Я ощущал, что он ограждал или даже защищал тех людей, которых слушал. Казалось, он молился перед ними.

В своей совокупности его манера взаимодействия включала отведенные глаза, физическую близость и позицию лицом к лицу перед человеком, с которым он говорил. Но, как известно, целое – это больше, чем сумма частей. И у меня не получится полностью описать это присутствие Лэйнга. Я могу лишь сказать, что он мог всецело присутствовать с каждым человеком, притом что таковых было множество. Он умел переключать это внимание с одного высказавшегося или задавшего вопрос на другого так, чтобы не возникло ощущение, что он оставил предыдущего собеседника[499].

Точно также Лэйнг вел себя и на сеансе психотерапии. Он был прост и не усложнял ситуации других. Однако за всей этой простотой стояла определенная философская позиция. Лэйнг отличался от многих других психотерапевтов философской укорененностью того, что он делал. Если другие владели техниками и путем их последовательного применения достигали предполагаемого эффекта, то для Лэйнга главным было именно онтологическое обоснование ситуации, развитие человека в процессе психотерапии, проработка им своих экзистенциальных проблем. Поэтому, безусловно, Лэйнга можно назвать экзистенциально ориентированным психотерапевтом. «В каком-то смысле, – говорил он, – психотерапия – это прикладная теология, прикладная философия, прикладная наука. Ее тактика и стратегия предопределены и дозволены тем, как мы представляем себе, кто мы такие, как и чего мы хотим и не хотим, жаждем и боимся, на что надеемся и от чего приходим в отчаяние, какими должны стать наше поведение и наш опыт в процессе и в итоге»[500].

В силу указанного теоретические поиски Лэйнга всегда привносили в его практику что-то новое. Его увлечения Востоком, коммуникативными теориями, практиками рождения и перерождения сразу же изменяли его технику в терапии. Лэйнг, надо признать, всегда использовал методы все и сразу, и поэтому определить методологически направленность его подхода вообще невозможно.

Некоторые его коллеги обвиняли Лэйнга в шарлатанстве в психотерапии. Так, Джозеф Берк вспоминал историю, которую сам Лэйнг рассказывал в конце 1980-х гг. как пример своей психотерапевтической стратегии. К нему обратился мужчина средних лет, который был в глубокой депрессии, можно даже сказать, на краю отчаянья. Лэйнг задал ему незамысловатый вопрос: «Когда в последний раз Вы были счастливы? Оглянитесь назад на 24 или 48 часов и вспомните момент, когда Вы чувствовали себя хорошо?» Мужчина ответил, что ему нравилось, посвистывая, прогуливаться по округе. Лэйнг уточнил мелодию, которую тот любил насвистывать, и начал насвистывать вместе с ним. Они начали обмениваться шутками и веселиться. Время консультации пролетело незаметно, и только в конце мужчина вспомнил, для чего он пришел. «Лэйнг, – отмечает Берк, – ответил, что на пятьдесят минут тот забыл о своем отчаянии, и разве это время ничего не стоило? Это был Лэйнг-обманщик в своих лучших проявлениях. Его лечение отчаявшегося человека заключалось лишь в обмане»[501].

Вспомним, что начинал Лэйнг как психоаналитик, был психоаналитиком по образованию и «психотерапевтической лицензии». Однако был ли Лэйнг психоаналитиком? Учитывая своеобразие его подхода, вряд ли. Как-то раз он сказал М. Томпсону, что тремя основными предпосылками для психоаналитического обучения, на его взгляд, должны быть: 1) учебный анализ, 2) прочтение собрания сочинений Фрейда, 3) употребление ЛСД[502]. Вряд ли третье условие входит в рамки классического, да даже и неклассического, психоанализа.

Однако в чем-то Лэйнг все же повторял путь Фрейда: он изменил правила социальной игры, но, в отличие от Фрейда, так и не предложил своего собственного метода. Фактически Лэйнг расширил психоаналитическую систему. Он так же, как и Фрейд, полагал, что болезненные события вытесняются за границы сознания, однако для него они являются следствием не внутриличностных, а внутрисемейных конфликтов. И психическое заболевание тогда – это неразрешенный не внутриличностный (как у Фрейда), а межличностный конфликт.

Если вдаваться в подробности, то, как справедливо отмечает Томпсон, Лэйнг традиционно примыкал к экзистенциальному лагерю психоанализа, т. е. к экзистенциальному психоанализу (как еще называют феноменологическую психиатрию и экзистенциальный анализ)[503]. А сам экзистенциальный психоанализ в качестве направления психоанализа никогда официально (в частности Международной психоаналитической ассоциацией) не признавался.

Томпсон отмечает, что, несмотря на все расхождения, в теориях Фрейда и Лэйнга есть один общий момент – значимость лжи и обмана в происхождении психического заболевания[504]. Продолжив эту мысль, можно сказать, что для Фрейда при этом невроз (в частности истерия) был попыткой высказать истину на символическом языке, восстав против лжи и обмана, и таким образом преодолеть внутрипсихический конфликт. Для Лэйнга восстанием против обмана является психоз (шизофрения). Только теперь это не внутриличностная ложь, скрытая под маской внутриличностного конфликта, а ложь социальная. И Фрейд, и Лэйнг обвиняли в происходящих психических бедах социальное окружение индивида, его семью.

В психотерапии Лэйнг, следуя своей теории, стремился поместить пациента в адекватный социальный и культурный контекст. Джон Хитон вспоминал, что в конце 1970-х к нему за консультацией обратились родители одного пациента, который уже не раз проходил психиатрическое лечение и теперь ему назначили лоботомию[505]. Он был чрезвычайно образованным, интеллектуальным и набожным мусульманином, а его симптомы отсылали к истории и учению суфизма. Хитон решил посоветоваться с Лэйнгом. Тот обратился к своему приятелю, который был знаком с некоторыми суфийскими сообществами. С его помощью пациента удалось направить в Египет, и где-то через год Хитон получил благодарственное письмо, где он говорил, что теперь его жизнь обрела смысл, и он постигает путь дервиша. Вот так то, что было неприемлемо в одной культуре, могло быть вполне адаптируемым в другой.

Лэйнг не предложил никакого обновленного психоаналитического метода, и его практика мало напоминала психоаналитическую. Следует признать, что его вклад в психоанализ не так уж велик. Его технику невозможно скопировать, и поэтому никакого лэйнгианского направления психотерапии или психоанализа не существует.

Возможно, все дело в том, что предложенная Лэйнгом теория, критикующая психиатрию в ее основаниях, не предполагала при этом никакой психотерапевтической практики, ведь если медицинский статус понятия психического заболевании сомнителен, то каким образом с ним можно и нужно иметь дело? Как отмечает Ян Гордон,

Лэйнг смог сконструировать систему, в которой нигилизм функционален. К сожалению, в рамках такой позиции сам концепт «лечения» не имеет смысла[506].

Этот элемент нигилизма и сделал Лэйнга всемирно известным в психиатрии и за ее пределами, и во многом именно с этим нигилизмом и ярым критицизмом связывают вклад Лэйнга в психиатрию как практику и теорию. Стивен Ганс отмечает: «Ронни был св. Георгием. Он если не убил дракона психиатрии, то смертельно ранил его»[507].

По обобщенным результатам исследования, проведенного в 1970-х гг. Мартином Ротом и Моррисом Карстэрзом книги и идеи Лэйнга привели к уменьшению числа врачей, пожелавших выбрать в качестве специализации психиатрию, приблизительно на десять процентов. В 1970–1980-е гг. в одной из программ ВВС, посвященных Лэйнгу, множество психиатров, которым задавали вопрос о ценности его идей для психиатрии, говорили о том, что Лэйнг должен стать стимулом для развития психиатрии в том смысле, что его идеи должны побудить психиатров опровергнуть их.

Закономерно, что ярый критицизм Лэйнга, вызвал ответное критическое движение, вытеснив его за пределы психиатрии. Поэтому он был одновременно и классиком психиатрии, и психиатром-маргиналом.

Ник Кроссли отмечает, что коренным этапом профессиональной идентификации Лэйнга как психиатра стали уже шестидесятые. На его взгляд, в это время с публикацией первых результатов своих исследований он начал постепенно отходить от официальной психиатрии, и это было связано с нарастающим сближением с контркультурными и политическими кругами. Кроссли указывает на занятный момент: публикации Лэйнга времен 1960-х все реже выходят в медицинских журналах и все чаще появляются на страницах социальных и политических изданий. Так, его первые статьи «Философия и медицина» (1949) и «Здоровье и общество» (1950) выходят в «Surgo», «Случай синдрома Ганзера» (1953) – в «Journal of the Royal Army Medical Corps», «Пациент и медсестра» (1957) – в «The Lancet», «Исследование теории тревоги и невроза у Тиллиха» (1957) и «Совместное функционирование пар в аналитических группах» (1958) – в «British Journal of Medical Psychology». Все это медицинские журналы. Начиная с 1962 г. они встречаются редко. «Серия и связка в семье» (1962) и «Что такое шизофрения?» (1964) выходят в «New Left Review», «Является ли шизофрения болезнью?» (1964) – в «International Journal of Social Psychiatry», «Шизофрения и семья» (1964) – в «New Society», и только «Результаты семейно ориентированной терапии госпитализированных шизофреников» (1965) – в классическом «British Medical Journal»[508]. Добавим к этому, что, таким образом, практически все статьи, впоследствии составившие «Политику переживания», были опубликованы в основном в не-медицинских изданиях. Неудивительно, что она достаточно критично была принята медиками.

Лэйнг никогда не работал профессором в университете, никогда не писал научных работ в классическом стиле и по классическим канонам и никогда не стремился получить ученых степеней и знаний. За всю жизнь ему не присвоили ни одной почетной степени ни одного университета мира, хотя во многих из них он выступал с лекциями и докладами. Не принимали его и в родных стенах. Даже в годы его всемирной известности его ни разу не пригласили выступить в университете Глазго. Было понятно, что alma mater относилась к своему воспитаннику весьма и весьма неоднозначно.

При этом нельзя сказать, что Лэйнгу никогда не предлагали должность университетского преподавателя. Его приглашали в Стратклайдский университет, в Глазго, Ролло Мэй и Фритьоф Капра обещали свое содействие в трудоустройстве в Стэнфордском университете, декан отделения медицины предлагал ему должность профессора в Принстонском университете. Но нужна ли была Лэйнгу карьера университетского психиатра и смог ли бы он достаточно долго продержаться в рамках классической университетской психиатрии и добиться каких-то успехов? На этот вопрос можно ответить практически однозначным «нет». Лэйнг не то чтобы боролся с этой системой, не то чтобы выступал против нее, он просто был полностью свободен от нее. И это позволяло ему делать все, что он хотел, все, что он считал нужным делать. Это говорил и он сам:

Одна сторона меня, конечно же, хотела быть профессором психиатрии университета Глазго, а другая – нет. Должность профессора психиатрии в университете Глазго – это неосуществимая донкихотовская мечта, поскольку в этом случае я буду настолько подчинен обстоятельствам, что не смогу делать то, что хочу, ни в Глазго, ни где-либо еще[509].

Средоточием теории, исследования и практики стал для Лэйнга Кингсли Холл. Он стал утопическим местом, где могли быть реализованы представления Лэйнга о теории и практике психиатрии. В силу своей маргинальности по отношению к официальной медицине здесь Лэйнг мог апробировать собственную теоретическую и психотерапевтическую модель. Он мог говорить о том, что психиатрия – это институт власти, блокирующий путь к истинному существованию, а также, отбрасывая ложные стереотипы, помогать на этом пути.

Особенно примечательно здесь то, что такие вполне экзистенциалистские идеи в 1960-е гг. можно было реализовать на практике лишь в утопическом пространстве. Экзистенциально-феноменологическая психиатрия, которая так же, как и Лэйнг, выводила на первый план экзистенциальный контекст психического заболевания, вполне успешно функционировала в рамках психиатрической системы. Она стала своеобразной надстройкой по отношению к традиционной теории – не обязательной, но симпатичной и полезной.

Отличие идей и практики Лэйнга в том, что они не надстраивались, а шли вразрез с парадигмой психиатрии. И дело здесь не только и даже не столько, в том, что ему был свойствен мощный критический импульс. Часто бывает, что критика оснований вполне логично вписывается в теорию, на этих же основаниях и построенную. К примеру, критика картезианства ничуть не мешала Гуссерлю строить картезианскую эйдетическую феноменологию. В случае Лэйнга мы имеем дело не столько с критикой, сколько с изменением ракурса исследования.

Революционность Лэйнга для психиатрии как раз не в том, что он подверг жесточайшей критике ее положения и вынудил оправдываться многих традиционных психиатров. Оправдания для науки не конструктивны. Его революционность в том, что он попытался выстроить принципиально иную по отношению к психиатрической схему природы и сущности психического заболевания. Он показал ее прогностическую ценность, ее терапевтическую эффективность, ее больший ценностный потенциал. Эта возможность другого и оказалось революционной. Хотя эта попытка и не стала всецело успешной, хотя она и зашла в силу своей изначальной теоретичности в тупик, она создала ощущение полушага от успеха.

Многочисленные «если бы…», до сих пор произносимые всеми исследователями Лэйнга, укрепили полноценность его антипсихиатрического проекта и способствовали тому, что не сама система (которая как единый проект потерпела поражение), а ее отдельные элементы стали весьма успешно использоваться в психиатрии и постепенно врастать в нее. Критика ее властной функции подтолкнула смягчение структуры и режима, исследования экзистенциального статуса психического заболевания вызвали нарастающее внимание к личности больного, нападки на семейную систему привели к разработке комплекса мер по работе с окружением и проч. Можно многое говорить о провале проекта Лэйнга, о его тесной связи с духом эпохи и утопичности, однако для самой психиатрии, скорее, был важен не его успех или неуспех как таковые, а то «почти», которое их разделяло.