Глава XIII ПАВЕЛ И НЕРОН

Глава XIII

ПАВЕЛ И НЕРОН

И тут на исторической сцене появляется Луций Домиций Агенобарб, ставший после усыновления императором Тиберием Клавдием Нероном, которого мы и будем далее именовать Нероном. Ему только что исполнилось двадцать лет. Позднее Светоний оставит для потомков его портрет: среднего роста, «голубые глаза, толстая шея, заметный живот и тонкие ноги». «Цвет лица от природы красный», — писал Лукиан Самосатский. Волосы, с точки зрения льстецов, золотые, с точки зрения прочих, рыжеватые.

Неспособный разобраться в собственных амбициях, этот молодой человек и сам не знал, следует ли ему стремиться к мировому могуществу или добиваться лавров величайшего артиста своего времени. Он еще не стал одним из самых ненавистных персонажей истории. Но это не за горами.

Павел брел, прихрамывая, в толпе узников и не задавался этим вопросом. Его крестный путь близился к завершению. Он чувствовал себя таким старым!

Другие узники во все глаза разглядывали семь холмов Рима. Отсюда с того времени, как волчица вскормила Ромула и Рема, пошла римская слава. Но Павел озирал окружавшие его чудеса печальным и невнимательным взором. С тех пор как пала Республика, Urbs[37] пережил глубокие изменения. Агриппа, получивший от Августа приказ заниматься строительством, создал множество фонтанов, построил первые термы, воздвиг Пантеон. Над Палатинским холмом вознесся храм Аполлона. На Марсовом поле высились Алтарь мира (Ara pads augustae) и мавзолей Августа, прославлявшие величие первого императора. Чтобы завоевать расположение знатных граждан и плебса, выстроили театр и библиотеку. Когда Август взошел на престол, город был каменным и кирпичным. Своим наследникам он оставил мраморный Рим.

Что поражало более всего? Эти великолепные памятники терялись, окруженные каким-то безумным лабиринтом — беспорядочной путаницей узких извилистых улочек, проложенных словно без всякого плана. Скорость, с какой распространялся пожар 64 года, обусловлена прежде всего — это подтверждает и Тацит — скученностью домов.

В городе стражники удвоили бдительность. Нет ничего проще для узника, как сбежать в толчее этих улиц: повозки, носилки, паланкины, всадники и пешие, и этот поток не иссякает весь день, а шум не стихает никогда, даже с наступлением ночи.

А старый человек в оковах все шел и твердил сам себе: спать, спать, спать.

Как же обстояло дело с иудеями в Риме? Филон Александрийский пишет, что в I веке они обосновались за Тибром, в квартале, известном своей грязью, — в Трастевере. Среди кожевенных мастерских и боен одетые в лохмотья бедняки занимались всякой мелкой торговлей: «торговцы вразнос или продавцы спичек, — так утверждает знаток эпохи Шарль Перро, — нищие или уличные гадатели, вроде тех женщин, что толкуют сны и учат своих детей клянчить милостыню в подходящих местах, шарлатаны или мелкие мошенники». Очень немногим удавалось выбраться из нищеты и покинуть трущобы: они становились ткачами или школьными учителями, был даже один поэт по имени Менофил, которого, впрочем, Марциал обвинил в краже своих стихов.

Большинство иудеев были людьми свободными. «Их привезли в Италию как военнопленных, — объясняет Филон Александрийский, — затем хозяева их освободили, не заставляя изменять своим обычаям». Иосиф Флавий объясняет, почему было так много свободных иудеев: тех, кого привозили в Рим как рабов, выкупали их свободные соплеменники. Среди состоятельных людей иудеев нет, хотя и говорили, что Поппея, супруга Нерона, им симпатизировала, а Фульвия, жена одного сенатора, разделяла их взгляды. Овидий насмехался над такими женщинами, которые любят собираться, чтобы отметить субботу. Исследования подтверждают, что римские евреи были в большинстве своем обделены и в финансовом, и в культурном отношении.

Центурион знал, куда вести пленных: все двигались к императорскому форуму, точнее, к штабу преторианской гвардии. Все указывает на то, что дело Павла было внимательно рассмотрено префектом преторианцев, которому было поручено заниматься иностранцами. Римское гражданство Павла позволяло ему избежать заключения в городскую тюрьму, чего любой с полным основанием страшился. «Когда же пришли мы в Рим, то сотник передал узников военачальнику, а Павлу позволено было жить особо с воином, стерегущим его», — пишет Лука (Деян 28:16). Может быть, особое положение объясняется тем, что он был узником, потребовавшим суда императора. Но даже избежав заключения в тюрьму, Павел не освободился от цепей. Больше их с него не снимут до конца жизни.

В Риме Павел пробыл в заключении два года. Возникает вопрос: не предпринял ли он путешествие в Испанию? Допускающие такую возможность ссылаются на Послание к римлянам, где Павел пишет, что после посещения Рима он намеревается отправиться в Испанию, чтобы там благовествовать. Но вряд ли он мог туда попасть, оставаясь в оковах, а так дело и обстояло. Другие указывают на Климента Римского, который писал, что Павел проповедовал «вплоть до границ запада». Не идет ли речь об Испании? Такого рода предположения не выдерживают критики. Можно ли допустить, что римские власти, которые с момента ареста Павла в Кесарии предприняли так много, чтобы он оставался их узником, позволили ему отправиться проповедовать в Испанию? Представьте себе Павла, постоянно сопровождаемого стражником, но снабженного разрешением префекта сесть на корабль, отплывающий в Испанию. Затем, выполнив свою задачу, Павел по своей воле возвращается в Рим, чтобы быть казненным. Совершенно неправдоподобно.

Единственным источником, проливающим немного света на загадку, остаются уже упоминавшиеся апокрифические «Деяния Павла». В них упоминается, что у Павла в Риме было особое место пребывания: «амбар, где вместе с братьями учил он слову Истины».

Часто удивлялись, что Павел счел необходимым сначала обратиться к римским иудеям, а не к христианам. Но так он поступал с самого начала своей проповеднической деятельности. Почему сейчас он должен был изменить своему правилу? Через три дня, обретя пристанище, он позвал туда «знатнейших из иудеев». Следует внимательно прочесть довольно необычную речь, с которой он к ним обратился: «Мужи братия! не сделав ничего против народа или отеческих обычаев, я в узах из Иерусалима предан в руки Римлян. Они, судив меня, хотели освободить, потому что нет во мне никакой вины, достойной смерти; но так как Иудеи противоречили, то я принужден был потребовать суда у кесаря, впрочем не с тем, чтобы обвинить в чем-либо мой народ. По этой причине я и призвал вас, чтобы увидеться и поговорить с вами, ибо за надежду Израилеву обложен я этими узами».

Ответ иудеев совершенно однозначен: «Мы ни писем не получали о тебе из Иудеи, ни из приходящих братьев никто не известил о тебе и не сказал чего-либо худого. Впрочем, желательно нам слышать от тебя, как ты мыслишь; ибо известно нам, что об этом учении везде спорят» (Деян 28:17–22).

Павел еще не раз будет встречаться с теми, кто ему близок. Ему так хотелось убедить этих иудеев в своей правоте! Он чувствовал себя таким же, как они! Их молитвы были и его молитвами, их любовь к Богу была и его любовью! Поймут ли они когда-нибудь, что Бог иудеев достиг вершин сострадания к своему народу, послав ему собственного Сына? Если они сделают это, иудаизм завоюет весь мир. «И он от утра до вечера излагал им учение о Царствии Божием, приводя свидетельства и удостоверяя их о Иисусе из закона Моисеева и пророков. Одни убеждались словами его, а другие не верили. Будучи же не согласны между собою, они уходили…» (Деян 28:23–25).

Последний ответ Павла пронзает душу. Когда посетители его покидали, он произнес вслед слова пророка Исаии: «Пойди к народу сему и скажи: слухом услышите, и не уразумеете, и очами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули…» (Деян 28:26–27).

Мы столько раз обращались к Луке, чтобы узнать о судьбе Павла, что и эти, последние строки о нем примем с благодарностью: «И жил Павел целых два года на своем иждивении и принимал всех, приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно» (Деян 28:30–31).

И ни слова более.

Огромный знак вопроса — вот что оставляет нам Лука. Объяснения, приводимые для того, чтобы оправдать молчание хрониста о дальнейшей судьбе апостола, отличаются редкой наивностью: Лука не стал продолжать, потому что книга оказалась слишком длинной, у него кончился пергамент. Некоторые утверждают, что конец Деяний апостолов потерян, но и это лишено смысла, поскольку мы знаем, как бережно сохраняли христиане того времени писания первых лет апостольской эры. Полагают, что Лука вернулся на Восток, а потому ничего не знал об обстоятельствах смерти Павла. Можно ли в это поверить? Известие о кончине Павла, то есть о событии, которое в глазах Луки было значительнее всего остального в мире, должно было долететь до него через бесчисленных путников, сновавших по Средиземноморью, а также благодаря обмену письмами, связывавшему Восток и Запад.

Остается лишь одно объяснение, которое мы не вправе исключить. Выдвигающие его напоминают, что план Деяний апостолов, заранее намеченный, как было принято в то время, читается в первой главе. Лука пишет о том, как апостолы обратились к воскресшему Христу: «…не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю?» И он отвечает: «Не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти, но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян 1:6–8).

Составители экуменического перевода Библии сочли нужным растолковать эти строки: «От Иерусалима и от иудеев всего мира и до язычников — таким должно было быть пространство апостольского свидетельства и таков замысел Деяний». Действительно, Лука проводит своего героя от Иерусалима до Антиохии, из Малой Азии в Грецию и, наконец, до самого Рима. Как только Павел достигает Рима, конец пути, начертанного Лукой, достигнут.

С точки зрения Луки, его труд завершен.

В течение 62 года до Рима доходит весть, способная вселить уныние и ужас в души христианского населения: Иаков, брат Христа, умер в Иерусалиме, его побили камнями по приказу первосвященника Анана.

Я представляю, как скорбь Павла подпитывалась сильными, но противоречивыми чувствами: почтением к исключительному человеку, в жилах которого текла та же кровь, что и у Иисуса, и горькой досадой, которую мы не имеем права ставить ему в упрек. Если принять во внимание те тесные связи, которые поддерживал Иаков с первосвященниками и синедрионом, как такое могло случиться? Иосиф Флавий дает ясное и убедительное разъяснение: в основе всего лежала смерть в Иерусалиме прокуратора Феста. Как только об этом сообщили Нерону, он назначил на эту должность Альбина. Поскольку путешествовали тогда медленно, прошло несколько месяцев с кончины Феста и до прибытия в Иудею Альбина. Ав это время Агриппа II, царь Иудеи и Переи, оказался перед необходимостью назначить нового первосвященника. Он выбрал Анана, которого Иосиф Флавий характеризует как человека «крутого и весьма неспокойного характера», а также и как сторонника учения саддукеев, которые «отличались в судах особой жестокостью». Анан счел необходимым положить конец заблуждениям первосвященников-фарисеев, поддерживавших теплые отношения с Иаковом. Для Анана брат Иисуса был предателем иудейской веры. А предатели должны получить то, что заслуживают: смерть.

Известно, что римские прокураторы никогда не позволяли отступать от давно объявленного запрета: иудеи не имеют права приводить в исполнение смертные приговоры. Но на этот раз сложилось роковое стечение обстоятельств: в Иудее не было прокуратора, чтобы напомнить об этом. Снова обратимся к Иосифу Флавию: «Анан полагал, что вследствие смерти Феста и неприбытия пока еще Альбина наступил удобный момент (для удовлетворения его суровости). Поэтому он собрал синедрион и представил ему Иакова, брата Иисуса, именуемого Христом, равно как и нескольких других лиц, обвинил их в нарушении законов и приговорил к побитию камнями».

Чего не мог предвидеть первосвященник, так это всеобщих волнений, которые вызвала смерть Иакова, не только среди иудеев, обратившихся в христианство, но также и среди тех, кто придерживался закона Моисеева. «…Все усерднейшие и лучшие законоведы, бывшие [тогда] в городе, отнеслись к этому постановлению неприязненно. Они тайно послали к царю с просьбой запретить Анану подобное в будущем и указали на то, что и теперь он поступил неправильно. Некоторые из них даже выехали навстречу Альбину, ехавшему из Александрии, и объяснили ему, что Анан не имел права без его разрешения созывать синедрион. Альбин разделил их мнение на этот счет и написал Анану гневное письмо с угрозой наказать его. Ввиду этого царь Агриппа лишил Анана первосвященства уже три месяца спустя после его назначения и поставил на его место Иисуса, сына Дамнея».

Получается, что апостольское служение Павла разворачивалось между двумя казнями: от побивания камнями Стефана до побивания камнями Иакова.

Чтобы восстановить отрезок жизненного пути Павла, не описанный Лукой, обратимся к тексту, возникновение которого относят к 80-м годам. Он принадлежит Клименту Римскому, преемнику Петра, которого считают римским папой, и носит название «Письмо римской церкви коринфской церкви»: «Преследуемый завистью и враждой, Павел показал, какова цена терпения: семь раз его заковывали в кандалы, его изгоняли и побивали камнями, он же возвещал Господа на востоке и западе и за веру свою удостоился блистательной славы. Он проповедовал по всему миру вплоть до границ запада и свидетельствовал перед властями (другой перевод: «и был подвергнут пыткам перед правителями»), и так он покинул мир, чтобы достичь святого места, и стал для нас прославленным примером терпения».

Когда читаешь Климента, не сомневаешься в том, что Павел умер в Риме. Во всяком случае, во всех раннехристианских памятниках нет свидетельства, которое бы этому противоречило. Но подтверждения пришлось ждать еще более ста лет. Между 200 и 213 годами Тертуллиан Карфагенский, основатель теологии на латинском языке, описал мученичество Петра и Павла в Риме в эпоху Нерона, когда Петр был, вслед за Иисусом, распят, а Павел, как и Иоанн Креститель, обезглавлен. В 313 году Евсевий Кесарийский подтвердит: «Рассказывают, что в царствование Нерона Павлу отрубили голову прямо в Риме и что там же был распят Петр, и рассказ этот подтверждается тем, что до наших времен кладбище этого города называют именем Петра и Павла» (Церковная история II, XXV, 5).

И ничего больше о его кончине неизвестно? Вернемся к «Деяниям Павла». Комментаторы считают, что автор соединил бытовавшие местные предания о Павле и его соратниках. В «Деяниях Павла» подробно рассказывается о кончине апостола.

Автор уточняет, что Павел встречался с верующими и с любопытствующими в амбаре. Место автор указал не случайно: в императорском Риме амбаров не было, но в предместьях их было предостаточно. Там слонялись всякого рода бродяги, достояние которых заключалось «в охапке сена». Ювенал видел в этих бродягах лишь «шарлатанов и уличных гадальщиков». Это позволяет нам задаться вопросом: может, римские власти видели в Павле некоего маргинала? А последователей, приходивших к нему, сочли подозрительными. Светоний подчеркивает, что при Нероне вызывали неприязнь люди, которые собирались вместе для обсуждения философских или религиозных проблем. Некоторые политики, замечает Тацит, были обвинены властями на том основании, что они увлекались философией. Даже стоиков подозревали в общении с демонами.

Когда Павла привели к Нерону, может, император поверил, что перед ним человек, который служит царю, «низвергающему все троны», а потому угрожает и императорской власти? Но Павел якобы сказал заблуждающемуся императору:

— О мужи, пребывающие ныне в неведении и заблуждении, одумайтесь и спасены будете от огня, что на весь мир грядет. Ведь сражаемся мы не за земного, как вам мнится, царя, а за небесного. Он Бог живой, грядущий как судия в сей мир из-за беззаконий, что в нем творятся. Блажен, кто уверует в Него, и вовеки жив будет, когда придет Он с огнем, дабы сей мир очистить.

Именно эти слова, которые Нерона взбесили, привели Павла к смерти. Здесь уже прослеживается традиция, укрепившаяся затем в христианской церкви: Павел был казнен по закону, признававшему его римское гражданство, — «через меч». Евсевий Кесарийский относит казнь Павла к промежутку между июлем 67-го и июнем 68 года. Современные исследователи полагают, что наиболее вероятное время казни — дни накануне пожара в Риме.

Самый знаменитый в истории человечества пожар вспыхнул в ночь с 18 на 19 июля 64 года. Огонь распространялся с Палатинского холма, начиная с квартала, где лавочники складывали товары и где было много горючих материалов. Ветер тотчас же раздул огонь. Деревянные конструкции находившегося рядом большого цирка и многочисленные жилые дома, тоже деревянные, легко превратили занявшийся очаг пожара в океан пламени. Пылало и рушилось все — частные владения, дома в несколько этажей, общественные здания. Тацит рассказывает, что мощь, с которой распространялся пожар, мешала семи тысячам пожарных и спасателей действовать. Он описывает, как «раздавались крики перепуганных женщин, дряхлых стариков, беспомощных детей; и те, кто думал лишь о себе, и те, кто заботился о других, таща на себе немощных или поджидая их, когда они отставали, — одни медлительностью, другие торопливостью увеличивали всеобщее смятение. И нередко случалось, что на оглядывавшихся назад пламя обрушивалось с боков и спереди».

Подозрение о причине пожара было мрачным: якобы Нерон, уже не в силах сдерживать подступавшее безумие и убежденный, что Рим следует отстроить заново, захотел начать все с чистого листа и велел поджечь город. Светоний рассказывает, что император, едва прибыв со своей виллы в Акции, а это три-четыре часа пути верхом, бросился на башню Мецената и даже не пытался скрыть своей радости. «В восторге от прекрасного зрелища пожара, в лучшем своем театральном костюме», Нерон принялся декламировать стихи о падении Трои. Сегодня исследователи не верят в то, что Рим был подожжен намеренно: ущерб, нанесенный пожаром, превратил императора в одну из главных жертв катастрофы, уничтожив коллекцию произведений искусства, страсть всей жизни Нерона, сгоревшую вместе с его дворцом.

Рим горел шесть дней и семь ночей. Едва потухли последние угли, как народ стал открыто обвинять Нерона, ибо, как пишет Тацит, ни средствами человеческими, ни щедротами принцепса, ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. Люди требовали отмщения. Император решил опередить их и приказал Тигеллину, префекту преторианцев, найти виновных. Ответ последовал незамедлительно: Рим подожгли христиане. Этот эпизод известен нам не столько по свидетельствам античных авторов, сколько по произведению Сенкевича «Камо грядеши», известнейшему роману, неоднократно экранизированному. Тацит пишет о массовых арестах христиан и о безжалостном решении выставить напоказ их страдания. Он рассказывает, как несчастных, зашитых в шкуры животных, бросали на растерзание голодным псам, а Нерон со своей беговой колесницы требовал, чтобы народ приветствовал его. Людей распинали на крестах в садах Ватикана и, доходя до немыслимой жестокости, покрывали искупительные жертвы горючими маслами и поджигали, превращая в живые светильники.

Если допустить, что Павлу удалось спастись от пожара, поскольку он вынужденно пребывал за пределами столицы, и что казнен он был позднее, вряд ли можно считать его смерть следствием этих гонений на христиан. Все указывает на то, что апостол был обвинен как «сеявший смуту» — тогда такое определение использовали часто. Если состоялся обычный суд, а этого мы не знаем, приговор мог быть вынесен на основании так называемого императорского закона об оскорблении чести величества, который Нерон возобновил в 62 году.

Заслуживающая уважения традиция связывает мученичество Павла с мученичеством Петра. Якобы они были казнены в одно и то же время или с промежутком в несколько дней: Павел обезглавлен, а Петр распят и по его просьбе — из смирения — распят вниз головой.

Невозможно без волнения читать строки, которые каждый раз повторяли древние христиане в годовщину смерти Павла: «И повернувшись к востоку, воздел Павел руки свои к небу и помолился усердно. И на еврейском с Отцом в молитве поговорив, склонил он шею свою, ничего не промолвив больше».

В те времена существовала традиция хоронить казненного недалеко от места казни, но если родственники или друзья просили тело, им в этом не отказывали. Со II века бытовало предание, согласно которому Павел был казнен в предместье Рима, в Аквас Сальвиас, по дороге на Остию. В XIX веке в ходе археологических раскопок там было обнаружено небольшое кладбище. Надписи на некоторых могилах относились к республиканскому периоду Рима, что подтверждало древность захоронений. На то, что именно туда отнесли останки Павла, указывает и письмо римского священника Гая, написанное около 200 года: «Я могу тебе указать, где покоятся останки апостола. Если ты пойдешь в Ватикан или по дороге на Остию, ты найдешь памятный знак основателю этой церкви». Под «памятным знаком» здесь понимается саркофаг с возведенной над ним маленькой часовней.

В IV веке, когда император Константин, приняв христианство, сделал его официальной религией Рима, занялись поисками могилы апостола. Убедились, что она находится там, где гласит предание, и воздвигли на этом месте базилику. Преемники Константина Валентиниан II, Феодосий Великий и Гонорий сочтут своим долгом обустроить и украсить церковь. В окончательном варианте базилика, известная как «базилика трех императоров», достигала ста двадцати метров в длину и шестидесяти в ширину. В течение четырнадцати веков в ней славили апостола Павла.

16 июля 1823 года на крыше церкви работали два плотника и по неосторожности вспыхнул огонь. Пламя охватило базилику, она сгорела — остались лишь обуглившиеся развалины. Тотчас же решили построить новую. Во время строительных работ обнаружили в земле мраморную расколовшуюся плиту, на которой были высечены три слова: Paulo apos/olo mari[38]. Плита датируется IV веком и приводит нас к императору Константину.

Новая базилика, увы, не столь древняя, но великолепная, насчитывает восемьдесят гранитных и алебастровых колонн, триста разнообразных пород мрамора, витражи из оникса. Ее завершили в 1854 году, теперь это церковь Сан-Паоло-фуори Мура — Святого Павла за городской стеной, куда стекаются все, кто чтит память «апостола наций».

Что удивляет, так это скорое забвение, которое ожидало Павла Тарсянина. В последние годы он был вынужден прекратить проповедничество и не мог с прежней ураганной силой сеять свои мысли, которые многих увлекали, а многих и страшили. Уже при жизни апостола его идеи утратили свою былую действенность. После смерти Павла христианская община в Риме, которой был нанесен жестокий удар, оказалась во власти иных забот. Похоже, победила точка зрения иудействующих. Маленькая группа соратников Павла распалась.

Что же осталось от наследия Павла?

О его учениках, которых мы знаем лучше всего, Тимофее и Тите, никто более не упоминает. Созданные им церкви в Македонии и Галатии пришли в упадок. Общины Коринфа и Эфеса перешли под власть тех, с кем Павел яростно спорил. Вокруг имени Павла не создавалось легенд, в то время как Петр стал персонажем бесчисленных романтических преданий. «Нет легенд о том, кому легенды не пристали», — пишет Эрнст Ренан. Об объективности подобного мнения судите сами.

Приходится признать: рассуждая о событиях, последовавших за смертью Павла, мы продвигаемся на ощупь. Постоянно возникают препятствия: слишком поздние документы, сомнительные тексты. Все, что сохранилось, представляет собой конечный этап длинного пути передачи материальных свидетельств.

Смешало все следы судьбоносное событие: взятие римлянами Иерусалима. Медленно зревшее восстание евреев против завоевателей охватило всю Иудею. В сентябре 66 года, через два года после смерти Павла, в Иерусалиме восставшие захватили власть. С этого начинается «Иудейская война» Иосифа Флавия, рассказанная с великолепной мощью. Император Веспасиан потратит три года на подавление мятежа сначала в Галилее, потом в Иудее. Вступив на престол, его сын Тит начнет осаду Иерусалима, которая продлится четыре месяца. К лету 70 года останется лишь уничтоженный город, сожженный храм, лес крестов с распятыми. И никаких архивов.

Что же стало с иерусалимскими христианами? Евсевий Кесарийский утверждает, что они покинули город до начала военных действий: «Таким образом, люди праведные полностью покинули еврейскую столицу и всю землю Иудеи». Если верить Иосифу Флавию, все восставшие евреи Сирии, в том числе жители городов, были убиты. Вряд ли римляне поступали неодинаково с евреями, исповедовавшими традиционный иудаизм, и с евреями, перешедшими в христианство. Во время второго восстания в Иудее (132–135), возглавляемого Бар-Кохбой и подавленного столь же жестоко, как и первое, «христиан, и только их, перед смертью подвергали последним мучениям, если они не отрекались и не проклинали имя Христово» (святой Иустин).

Исчезновение в этом регионе последних христианских церквей, которые поддерживали постоянные, хотя и не всегда дружеские отношения с иудеями, отдалило друг от друга две близкие религиозные общины одного происхождения. Более двадцати веков антагонизма, постоянно порождавшего ненависть, с именем одного Бога на устах! Лишь после самого великого в истории избиения евреев диалог восстановился, причем сначала «шепотом», а потом, благодаря воле некоторых людей, все громче и громче.

Эти трагедии не помешали тому, что к концу I века во многих частях империи появляются рассказы о Христе: в Риме (где их очень мало), Сирии, Палестине, Азии. Ничего не сохранилось в Иерусалиме, на то были понятные причины, и Александрии, а это лишает нас всякой информации о первых шагах христианства в Египте. Поиски и соединение вместе всех Писаний, в том числе Евангелий, были долгими и трудными. Постепенно соратники Павла пришли в себя после нанесенных им ударов, собрали и переписали послания, которые дошли до нас.

Нет сомнения, что в общинах, которым были адресованы послания, их сохранили. Можно признать, что в соответствии с волей самого Павла послания многократно копировались. В 150 году Иустин, автор греческого «Диалога с Трифоном», позднее канонизированный Церковью, полемизируя с иудеями, определил Евангелия, к которым он присоединил и письма Павла, как «воспоминания апостолов». Нет ничего удивительного, что в текстах обнаруживаются вставки и даже слияние нескольких посланий в одно. Так же обстоит дело и с текстами Евангелий. В начале III века Ориген констатировал: «Сегодня очевидно, что в рукописях встречаются значительные расхождения то ли из-за небрежности переписчиков, то ли из-за возмутительной дерзости тех, кто правил текст, а может, и потому, что находятся люди, что по своему усмотрению сокращают или добавляют, сами себе присваивая эти права».

В передаче основополагающих текстов главную роль играла устная память. Вспомним, что первые проповедники были уверены: скоро они вновь увидят Христа, и это, вполне естественно, препятствовало переложению проповедей на письмо. Ситуация усложняется, когда «коллективная устная память перемещается в пространстве». Обращаясь к существовавшему в древности, и особенно в иудейской древности, способу сохранения текстов — в памяти, самые оптимистично настроенные экзегеты убеждают себя в том, что «устная передача текстов не искажает ни основу, ни форму передаваемого слова».

К трудностям, связанным с точностью текстов, следует добавить и трудности их датировки. Пришлось даже дождаться XX века, чтобы установить хотя бы вероятную, не слишком точную, хронологию.

Современные историки считают, что христианская религия реально оформилась после 70 года, когда сгорел иерусалимский храм и реформаторы-фарисеи, на которых легло бремя религиозной судьбы Израиля, «вытолкнули» христианство за пределы иудаизма. Не подлежит сомнению, что евреи-христиане тяжело пережили этот разрыв и пытались ему противостоять. Если в своих Евангелиях Матфей и Иоанн неоднократно нападают на фарисеев, то у них на то имелись веские причины. Редактирование посланий Павла, забытых на целое поколение, также может считаться одним из свидетельств этого сопротивления. Создав через десять лет после падения Иерусалима Деяния апостолов, Лука активно способствовал возвращению из небытия духовного наследия Павла.

С наступлением эпохи больших церковных соборов, прежде всего Никейского, который сформулировал символы веры (в 381 году Константинопольский собор внесет дополнения), мысль Павла займет надлежащее место. Иногда говорят о «восславлении», но, скорее, речь идет об «отвоевывании». Еще будут эпохи, когда слава Павла окажется в затмении. В IV веке святой Августин объявит Павла своим учителем, но в Средние века западное христианство будет восхвалять Петра в ущерб Павлу. Церквей ему тогда не посвящали. Рыбак с Тивериадского озера, шагавший по водам, больше привлекал воображение простых людей, чем апостол-философ, доказывавший на греческом, что оправдание возможно верой, но не деяниями. Послания Павла изучали только в некоторых монастырях.

Павел вернулся к христианам в эпоху Возрождения. В цивилизованном обществе, благодаря изобретению Гуттенберга, стали доступны основополагающие церковные тексты, и многим открылись значимость и сила посланий Павла. В 1515 году немецкий клирик, магистр философии в университете Эрфурта, монах августинского монастыря в Виттенберге и профессор Виттенбергского университета занялся углубленным изучением Послания к римлянам с целью его толкования. Его внимание привлекла глава 3: «Ибо мы признаём, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона. Неужели Бог есть Бог Иудеев только, а не и язычников? Конечно, и язычников, потому что один Бог» (Рим 3:28–30). И далее: «Итак, мы уничтожаем закон верою? Никак; но закон утверждаем» (Рим 3:31).

Мартин Лютер утвердил как главенствующий теологический принцип спасение через веру: Господь не требует от человека оправдания, но дарует его тому, кто верит в Христа. «Итак запомним, что человек оправдывается без дел закона. Только верою». По поводу наречия «только» были пролиты реки чернил, так как у Павла оно отсутствует. Лютеру понадобились годы сражений, чтобы доказать: добавление слова необходимо для правильного понимания мысли на немецком.

Спустя два года Мартин Лютер ознакомил Виттенберг со своими девяносто пятью тезисами. Так родилась церковная Реформа. Она проводилась под знаком написанного Павлом.

Исходя из тактических соображений, Рим возвысил Павла до уровня Петра, но народным святым он так и не стал. В XVIII веке некоторые начали утверждать, будто истинным основателем христианства был не Христос, а Павел.

Есть ли в этом доля истины?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует не только задуматься об авторе посланий, но и о том, какую роль в становлении христианства сыграли его проповеди. Следует сопоставить иудаизм и христианство. In fine[39] сопоставить Иисуса и Павла. Задача оказалась не из легких для Реймаруса в XVIII веке, Ницше в XIX веке. И в наши дни протестанты либерального толка повторяют тезис о Павле — основателе церкви, но не для того, чтобы восславить его, а для того, чтобы упрекнуть в создании религии, продолжающей Тору, утяжеленной отталкивающими запретами, за то, что Павел подменил Иисуса-человека воссозданным обликом, «в котором нет ничего человеческого». Иудаисты-реформаторы, вспоминая о проклятии Иисуса их предками, считают сегодня Распятого на Голгофе «истинным еврейским пророком, послание которого чудесно вписывается в рамки религии их отцов». Как пишет протестант Этьен Трокме, «если христианство позднее порвало с иудаизмом, так это потому, что Павел эллинизировал религию, лишив ее иудейских корней. Тарсянин — истинный отец этой новой религии, в которой Иисус не смог бы узнать своего учения». Мишель Кенель, директор департамента исследований Парижского католического института, согласен с тем, что «речь Павла построена на философских и теологических представлениях, заимствованных из греческого мира, чуждых историческому проповедничеству Христа и чаще всего отсутствующих в евангельских текстах». Конечно, в Евангелиях не найдешь таких слов, как «искупление», «оправдание», «совесть», «свобода», но можно ли упрекать Павла за то, что он ввел их в церковный словарь?

Так был ли он основателем христианства?

Едва мы задаем себе этот вопрос, как приходится снова возвращаться к сыну плотника. В памяти нашей возникают названия, которые никогда не упоминал Павел: Назарет, Вифлеем, Капернаум, Иордан, Тивериадское озеро. И образы: рыбаки, их лодки и сети, умножение хлебов, исцеление слепого, воскрешение Лазаря, торговцы в храме, появление перед синедрионом, распятие на кресте. И фразы, которых нет в посланиях Павла: «Да любите друг друга, как я возлюбил вас», «Не судите, да не судимы будете», «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам», «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень», «Придите ко мне труждающиеся и обремененные», «Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Знал ли Павел хотя бы то, что Иисус умолял Отца помиловать своих палачей, «ибо они не ведают, что творят»? Знал ли он, что сын Марии показал себя как человек среди человеков: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил!» Мы всегда будем перечитывать эти притчи, наполненные овцами и семенами, урожаями и плодами виноградной лозы. Даже если мы вынуждены признать, что религия Иисуса Христа не вполне то же самое, что религия Павла, мы будем смешивать наши слезы со слезами жен на Голгофе.

И разве может у христианства быть иной основатель, чем Иисус Христос?

Мне кажется, я слышу голоса критиков и понимаю их высокомерное снисхождение: «Стоит ли довольствоваться христианством, основанным только на чувствах? Эти слова, знаки, жесты, что вам так дороги… разве вы отрицаете за другими право развить их смысл? Должен ли был молчать святой Августин?»

Возможно, что Савл, последуй он за Христом в Галилею, так никогда бы и не стал Павлом. Может, и лучше, что он никогда не встречал Христа: он рассказал бы о нем так, как это сделали Марк, Матфей, Лука и Иоанн. Но он не стал бы тогда искать в глубинах собственной души смысл послания, полученного им на дороге в Дамаск, и христиане не считали бы его сегодня одним из столпов Церкви, его мысль не поражала бы философов своей глубиной и оригинальностью и не просвещала бы тех, кто находится в исканиях. И если послания Павла читают во время церковных служб во всех христианских конфессиях, так это потому, что он выполнил миссию, данную ему, по его убеждению, самим Иисусом.

Никто не может отрицать, что Павел распространял не столько слова Иисуса, сколько вводил в сознание идеи, которые у него об этих словах сложились.

Можно не сомневаться в том, что Павлу принадлежала инициатива проповедовать среди язычников и его отвага граничила с героизмом, он обладал упорством, добиваясь задуманного результата. Он без конца подвергал себя опасностям: тюрьма, пытки, насильственная смерть. Паскаль соглашался верить лишь в те истории, «свидетели которых готовы жизнь за свои слова отдать», и Павел как раз из таких свидетелей. Это не мешает ему постоянно противоречить образу традиционного святого: он хочет завоевать толпы, но предается столь серьезным теологическим рассуждениям, что лишь греческие философы и обращенные в христианство иудейские раввины способны постичь их глубину. Он настолько уверен в своей правоте, что один из лучших комментаторов Павла должен признать, что апостол даже не старается выстроить свое рассуждение: «Он трепещет, он кипятится, он думает о тысяче вещей сразу, он расширяет семантику слов» (Amiot, 1959). Желая сразу добраться до главного, он сбивается с пути, «оставляя противника в растерянности, а то и убеждая его». Тем не менее его рассуждения открывают бескрайние перспективы и заставляют говорить о гениальности, а личность подавляет. Его послания остаются единственными в своем роде документами, которые одновременно демонстрируют, по словам Э. Трокме, «внутреннюю волю, впечатляющий мистицизм, многообразный гений». В Послании к римлянам Павел обратился к вечности.

В Деяниях Павел, беседуя с пресвитерами в Милете перед своим последним путешествием в Иерусалим, выступает как пророк, предсказывая собственную смерть. Он обращается к своим последователям с такими за душу берущими словами: «Посему бодрствуйте, памятуя, что я три года день и ночь непрестанно со слезами учил каждого из вас» (Деян 20:31).

Со слезами… может, образ плачущего Павла добавит красок образу беспощадного и нетерпимого апостола, который до сих пор доминирует в иконографии? Художники и иконописцы даже украшали Павла мечом. Чтобы объяснить этот абсурд, считали нужным ссылаться на Послание к ефесянам: «И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф 6:17). Впрочем, эти же слова встречаются и у пророка Исаии. Ничто не указывает на то, что Павел старался утвердить в сознании своей паствы беспощадную картину разделения благословенных и проклятых, которую, как мы знаем, нарисовал в «Божественной комедии» Данте. В том же Послании к ефесянам Павел писал, что все люди спасутся во Христе и, следовательно, одна церковь должна объединить иудеев и христиан.

Павел всегда шел путями духа. Мы видим его, вечного безумца Божьего, проповедующего по всей Азии и Европе о спасении от Того, кто примирит человека с человеком и каждого с самим собой; он разит мечом, когда пишет; он яростен, когда нападают на идеи, которые, Павел в этом уверен, ему преподал Господь. Павел нежен с Филимоном; он в отчаянии, когда пишет галатам; он встревожен, обращаясь к коринфянам. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он остается человеком.

Пришел черед с ним расстаться на страницах этой книги, и я спрашиваю себя: обращался ли я с Павлом, как подобает? Он иногда раздражал меня, и этого я не скрывал. Он меня разочаровывал, и я это говорил в открытую, не прибегая к иносказаниям. Так ли я должен был писать о нем: не о великом святом, а о великом человеке? Может, мне следовало попытаться подняться на его высоту, а не низводить его до моей слабости?

Чтобы учение Христа стало религией, был необходим Павел. Павел был апостолом всеобщности христианства. Он сказал: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил» (2 Тим 4:7).