МЕЧ ПОБЕДЫ

НА ТИХИХ КЛУМБАХ ТРЕПТОВ-ПАРКА

МОГИЛ В ТОРЖЕСТВЕННОМ ПОКОЕ

ДАВНО ГОРЯТ СВЕТЛО И ЯРКО

ПИОНЫ, АСТРЫ И ЛЕВКОИ.

И ЗА СУДЬБУ ЗЕМЛИ СПОКОЕН,

ЕЕ ПРОСТОР ОБОЗРЕВАЯ,

СТОИТ ПОД СОЛНЦЕМ РУССКИЙ ВОИН,

РЕБЕНКА К СЕРДЦУ ПРИЖИМАЯ.

ОН РОДОМ ИЗ ОРЛА ИЛЬ ВЯТКИ,

А ВСЯ ЗЕМЛЯ ЕГО ТРЕВОЖИТ.

ЕГО В РОССИИ ЖДУТ СОЛДАТКИ,

А ОН С ПОСТА СОЙТИ НЕ МОЖЕТ.

Михаил Дудин

ЧТО НА СВЕТЕ СТРАШНЕЕ ФАШИЗМА?

Познакомились мы в Берлине. Бруно Шульцу — 84 года. Он из тех ветеранов партии, кого в ГДР называют «активистами первого часа», антифашист, участник Движения сопротивления. Друг Макса Реймана и Отто Гротеволя, лично знал Эрнста Тельмана.

Накануне я позвонила Бруно из Лейпцига, и мы условились об этой встрече — на следующий день в отеле «Штадт Берлин» в 2 часа дня. Я попросила подумать над вопросом, который представлялся исключительно важным для меня, а как оказалось в дальнейшем, куда важнее был для Бруно, так как итожил очень нелегкий отрезок его жизни.

Узнала я его сразу, как вошла в холл: очень похож на свое фото, что лежало у меня в сумочке: совершенно седой, грузный и — неожиданно — артистичный человек. Он тяжело поднялся навстречу, пожал руку и после короткого приветствия выложил на столик свой ответ — восемь документальных фотографий.

Подобные кадры я видела несколькими днями раньше в кинозале музея Бухенвальда, а еще — лет 20 назад в киноленте такой потрясающей силы, что помню ее в деталях до сих пор, — «Военные преступники». Ужас изображенного на снимках усиливался во сто крат здесь, среди нарядной праздности окружающего, комфортного великолепия отеля.

Было просто не понять, как могло такое случиться и почему после этого мир еще живет и не просто живет в труде и борьбе, а даже купаясь в удовольствиях, развлекаясь, смеясь. Было просто не понять… С фотографий кричал, молил, обличал фашистский концлагерь. Таким его увидели американские операторы в первые минуты освобождения: догорающие останки человеческих тел; огромная груда костей — трагический итог одного только дня; голый, мрачный лес, где среди деревьев ровные ряды окостеневших трупов; костер на лагерном дворе из обувки погибших — и тени еще живых вокруг него… К этим фотографиям не требовался комментарий, но он был, напечатанный на машинке и аккуратно приклеенный к оборотной стороне, — страшный рассказ очевидца.

Думалось, что человек, своими глазами увидевший такое — не на экране, не на снимке, а в своей собственной жизни пропустивший через разум, сердце и намять, должен был бы сойти с ума. А если этого не случилось, то, подобно Шульцу, на всю оставшуюся жизнь стать проповедником ненависти к людоедам всех мастей и наций, ненависти к войне, любви к людям, жизни, миру.

Не знаю, произошло ли это с американскими операторами. Помнят ли они те минуты ужаса и гнева, смогли ли передать чувства свои детям и внукам. О чем думают сегодня, когда с их континента вновь ветер гонит хмурые тучи войны.

— Вы спрашивали, что испытываю я, когда в Трептов-парке, в сердце своей страны, вижу чужого солдата на пьедестале, — Шульц говорил медленно, с волнением, скорбью. — Двенадцать лет я провел в фашистских застенках: в тюрьмах, лагерях смерти и концлагерях. Я видел все, что так потрясает на этих фотографиях. Я был таким же, как эти едва живые люди, когда передо мной открылись ворота лагеря. Человек, сказавший: «Вы свободны, товарищи! — был в форме советского солдата. Вы можете представить, кем стал для меня солдат-освободитель. Этого нельзя выразить словами. Почти каждый день, если позволяют здоровье и погода, я прихожу к Солдату. Люди должны помнить добро. Зло в мире от забвенья.

Бруно с трудом подыскивал слова. Я мысленно казнила себя за это испытание памятью, которое равно тяжело для человека, сколько бы лет ни отделяло от пережитого.

Бруно вновь открыл портфель:

— Я записал тут кое-что. Передайте мои слова вашим землякам.

Это были записи на немецком языке о последних его днях в концлагере.

«…Нам удалось тайно собрать детекторный радиоприемник. Мы прятали его в лагере под постелями и, слушая сообщение о продвижении Красной Армии к Берлину, страстно жаждали освобождения.

Следили мы за каждой фазой наступления. Наконец, увидели падающие вдали бомбы и горящие строения. А когда за пару дней до нашего освобождения советские боевые части прошли совсем близко — к Шпандау, нами овладела форменная лихорадка.

Советские самолеты щадили концлагерь. А английские летчики — не знаем, случайно или намеренно — в один из налетов на Заксенхаузен погубили 300 женщин, работавших там на фашистском заводе.

Наш товарищ Макс Рейман, известный до войны руководитель коммунистической фракции в ландтаге, и двое заключенных попытались прорваться навстречу советским передовым частям, а мы в это время, перерезав колючую проволоку, прекратили подачу на нее электрического тока. Но эсэсовцы еще окружали концлагерь.

Через час после прорыва ограждения и побега товарищей мы увидели советских солдат.

Трудно описать чувства, с какими приветствовали мы своих освободителей! Среди нас были поляки, русские, чехи, французы, югославы — мы все говорили на разных языках, но в минуты общего ликования ничто не мешало нам понимать друг друга. Этот момент настолько врезался в память, что забыть его не сможет никто из нас никогда, как и никогда никому не разрушить нашу дружбу.

Наши освободители помогали во всем: они заботились о восстановлении больниц, расчищали улицы, участвовали в пусках заводов, налаживании сельского хозяйства.

Их заслуга очень велика, и они навечно останутся в благодарной памяти моих соотечественников.

Дорогие челябинские друзья! Пусть наша встреча послужит еще одним напоминанием о том, что никогда не должно быть забыто».

С этими записками, которые я привела в сокращении, Бруно Шульц вручил мне книгу. На обложке ее — девушка, в ужасе прижавшаяся к стене камеры, и надпись кровью — «Анна Франк».

15-летнюю Анну, умершую от голода в фашистском концлагере Берген-Бельзен за месяц до освобождения, знают во всем прогрессивном мире, как и ленинградскую школьницу Таню Савичеву. Дневник Анны, который она вела в течение 25 месяцев, пока вместе с семьей скрывалась от гестапо, переведен на 19 языков, выпущен тиражом в два миллиона экземпляров. Слова боли и гнева написал в предисловии к русскому изданию Илья Эренбург.

Но подарок Бруно — другая книга. Это не дневник Анны, а как бы продолжение его, созданное немецкими публицистами Иоахимом Гельвигом и Гюнтером Дейке. Между ним и фотографиями, переданными Шульцем, — прямая связь. Недаром один из снимков приведен в книге.

«Дневник для Анны Франк» (полное название книги) — обличение фашизма в документах и фотографиях потрясающей силы. Но это и рассказ о благополучных судьбах убийц Анны и ее сестры, матери, друзей. Со страниц смотрят людоеды в эсэсовских мундирах, и приводятся их сегодняшние мирные адреса.

Люди! Будьте бдительны! Не допустите, чтобы это повторилось вновь! — призывает книга.

На вклейке перед титульным листом, рядом с дарственной надписью, знак международного Союза бывших узников концлагерей фашизма и три подписи, причем каждая — из трех составляющих: фамилия, номер, который целый адский кусок жизни заменял человеку имя, и название концлагеря: Бруно Шульц, 43197, концлагери Заксенхаузен, Фолькензее. Так же расписались его товарищи по борьбе.

На следующий день мы встретились с Бруно в Трептов-парке и вместе прошли дорогой его памяти.

Ранняя берлинская весна уже зазеленила курган у мавзолея, а на плакучих, поникших до земли ветвях деревьев вокруг скульптуры Скорбящей матери распустились первые почки. Словно дымчато-зеленоватый туман спустился на прилегающие аллеи. Но стыл еще воздух, голы кроны платанов, и весь архитектурно-природный ансамбль от этого суровее и лаконичней. Лишь яркими алыми пятнами — гвоздики на гранитной плите Героев у входа в партер. Здесь покоятся те, кто погибли в последние дни войны, кто, одолев тяжелейший путь и сломив хребет фашизму, не дожили до великой Победы всего лишь несколько дней и даже часов. Возможно, кто-то из них открыл Бруно и его товарищам ворота Фолькензее.

На гранитной плите под террасой главного входа выбиты слова: «Авторы памятника-кладбища лауреат Сталинских премий скульптор Вучетич Е. В., архитектор Белопольский Я. Б.». Бронзовые солдаты навечно обнажили головы и преклонили колени перед памятью павших, приспущены красные гранитные знамена. И в синеве весеннего неба, на насыпном славянском кургане

Стоит Солдат, прижав к груди ребенка,

Мечом былинным свастику поправ.

Еще дымились вздыбленно зенитки,

Еще полынь в окопах не росла,

Когда Россия парня из Магнитки

На пьедестал бессмертья вознесла.

Эти стихи магнитогорского поэта Владилена Машковцева зазвучали здесь особенно: они будили гордость и боль, вызывали слезы.

— Здравствуй, Ваня! — сказал Бруно серьезно.

С Иваном Степановичем Одарченко, русским рабочим, бывшим фронтовиком, чей бронзовый двойник в центре Европы служит грозным напоминанием всем темным силам мира, Бруно познакомился в 1966 году здесь, в парке, когда возлагал цветы к монументу. Теперь видятся в каждый приезд Одарченко в Берлин, переписываются, встречался Бруно и с его матерью Дарьей Дементьевной, дочерью Еленой и женой Верой Федоровной.

С привета от Ивана Степановича я и начала телефонный разговор из Лейпцига, а в тамбовской квартире Одарченко месяцем раньше родилась мысль о нашей встрече с Бруно. И еще с одним человеком, его большим и искренним другом — Иоахимом Гоффманом. В прошлом депутат Трептовского района Берлина, он хорошо знает Ивана Степановича. Последние десять лет он бургомистр Вайсензее, того самого района, в котором Одарченко служил после войны. Гоффман охотно согласился приехать на встречу. Был дружелюбен, общителен, привез друзей. Много и озабоченно говорил о молодом поколении, рассказывал о внимании, которым оно окружено в республике.

— Мы сознаем, какая большая для нас честь и ответственность, особенно для молодежи, иметь такой памятник в Берлине, он воскрешает ежедневно великий подвиг советского народа. Что на свете страшнее фашизма? Только сам фашизм, — спросил и сам себе ответил Гоффман. — Наш Берлин живет мирным трудом. Наши прогнозы, наши мечты, наши планы — все в мирной жизни, — Гоффман протянул мне номер «Нойес Дойчланд».

Почти вся восьмая страница его посвящена Вайсензее в настоящем и будущем. Вместо заголовка крупным шрифтом — строка; подчеркнута красной линией: «12 новых школ, спортзалов и 8 детских городков — беседа с бургомистром района Иоахимом Гоффманом». И его фотография — очень доброе, симпатичное, открытое лицо.

Расстались мы у выхода из Трептов-парка. На арке четко выделялись русские слова, хорошо известные, близкие и хранимые в сердце миллионами людей:

«Великие подвиги ваши бессмертны. Слава о вас переживет века. Память о вас навсегда сохранит Родина».

СОЛДАТ ТРЕПТОВА

Улица, на которой живет Иван Степанович Одарченко в Тамбове, имеет очень теплое название — Дружбы. Тихая, в рабочем поселке. От завода вблизи. Домик Иван Степанович построил просторный — «навырост». Когда понадобилось, места хватило всем: и детям, и внукам, и даже попугаю Гоше, что привез сын-матрос из дальнего плавания. Есть в доме и музей: его хозяина узнаешь в скульптуре, на картинах, медалях, монетах, книгах, памятных тарелках, марках, значках, фотографиях, буклетах. В этом собрании выделяются работы Е. Вучетича, Я. Белопольского, А. Горпенко — подарки соратнику, другу, как следует из посвящений.

Иван Степанович — мастер на заводе подшипников скольжения. С того послевоенного 50-го года, когда после демобилизации приехал из Берлина к сестре на жительство. И вот уже и серебряная свадьба позади, и на заводе — ветеран, и нет в живых Евгения Викторовича Вучетича. Стоит на полке его работа «Они победили смерть», эскиз из мемориального ансамбля на Мамаевом кургане с авторской подписью. Недавно Иван Степанович передал в областной краеведческий музей слепок головы «Солдата-освободителя», тоже с личным росчерком скульптора.

Полгода прожил Иван Одарченко среди творцов Трептова мемориала после того послевоенного дня, когда на Берлинском стадионе в День физкультурника русоволосого статного солдата, что третьим пришел с забега, заметил скульптор Евгений Вучетич.

Был жаркий полдень. Переодевшись в солдатскую форму, Иван подошел к группе однополчан, с которыми воевал в последний год войны в 9-й гвардейской воздушно-десантной армии. После назначений по разным комендатурам Берлина они потеряли друг друга из виду. А тут встретились, оживленно шутили, радовались миру, жизни, пригожему летнему дню, молодости. Одарченко заметил, что какой-то человек в штатском внимательно рассматривает его, несколько раз как бы случайно прошел мимо, потом откровенно пригласил:

— Пойдемте со мной.

С трибуны, на которой находились гости праздника, им что-то кричали. Незнакомец, уловив вопрос генерал-майора А. Г. Котикова, радостно ответил:

— Нашел, нашел. И теперь не отпущу. — Повернулся к Одарченко: — Скульптор Вучетич. Будем вместе работать.

Наверное, на выбор Е. Вучетича повлияли и факты биографии самого скульптора: на Макеевке рабатывал он в молодости откатчиком, крепильщиком, машинистом динамо-машины. В армию ушел добровольцем, солдатом. И за два года дослужился до командира батальона. Тяжело контужен. Словом, натуру искал он под стать себе, близкого по духу человека. И внешне должен был быть воин россиянином, с мужественным, очень одухотворенным лицом, с гордой славянской статью. Таким увиделся Евгению Викторовичу Иван Одарченко. Трехлетняя Света, дочь коменданта Берлина генерал-майора А. Г. Котикова, позировала скульптору, когда создавал он образ девчушки, что, выхваченную из огня, крепко прижал к себе солдат.

Существуют разные толкования скульптуры. Мне приходилось слышать, что-де памятник поставлен конкретному солдату, спасшему во время боя немецкого ребенка. Таких эпизодов действительно во время ожесточенных уличных сражений было немало. Советские солдаты не одной жизнью расплатились тогда, щадя от, казалось бы, неминуемой гибели берлинских детей. И одни такой случай произошел неподалеку от Трептова: старший сержант Трифон Андреевич Лукьянович заслонил собой от пуль эсэсовцев немецкую девочку. Теперь у моста Эльзенбрюке по дороге к Трептов-парку о мужестве и гуманизме советского воина рассказывает мемориальная плита.

Но монумент Вучетича — не о том. По словам людей, хорошо знавших скульптора, Евгений Викторович даже гневался, когда слышал такое узкое объяснение. Его скульптура — обобщенный образ советского солдата, спасшего Европу от фашистской чумы.

Выступая 8 мая 1949 года на открытии мемориала в Трептов-парке, Отто Гротеволь, будущий премьер-министр ГДР, так и сказал:

«Мы никогда не забудем подвига Советской Армии, спасшей народ от ужасов фашизма. Мы будем неустанно повторять нашим детям, что своей жизнью они обязаны великому Советскому Союзу!».

…Вспоминается такой эпизод в Трептов-парке. К подножию монумента подошла группа советских людей, как выяснилось потом, ученых, и экскурсовод, молодая подвижная немка, быстро заговорила по-русски:

— Памятник советскому солдату создан скульптором из России Вучетичем. Человек, который послужил прообразом солдата, жив и живет в Сибири.

— Простите, — я рискнула добавить к ее рассказу. — Автор монумента не простой скульптор, он выдающийся мастер, народный художник СССР, лауреат Ленинской и пять раз лауреат Государственной премии СССР, Герой Социалистического Труда. А солдат действительно жив: работает на заводе, но не в Сибири, а в Тамбове. И здесь, в мавзолее, вы можете увидеть его лицо еще дважды: на мозаичном панно, выполненном художником Горпенко, — его лицо и у воина, и у рабочего. Вся группа поднялась по ступенькам.

— Где это написано? Откуда вы знаете?

— От самого солдата. Рассказал месяц назад.

За время совместной работы и жизни бок о бок между художниками и Одарченко сложились отношения близкие, дружеские. Вместе ездили на работу, вместе отдыхали, делились друг с другом думами, переживаниями. Иван был четвертым жильцом виллы: скульптор Вучетич, архитектор Белопольский, художник Горпенко и он.

Однажды Иван, получив письмо от матери, расстроился, замкнулся. Художники забеспокоились, вызвали на разговор. Иван признался, что очень тяжело матери: за год до начала войны семья Одарченко переехала из Магнитогорска в Казахстан, в село Новоалександровку, вступила в колхоз. Отец погиб под Сталинградом, старший брат Петр — под Смоленском, а мать одна с пятерыми бьется. Зимой съели корову и теперь не знают, как жить дальше. На следующий день Вучетич положил перед Иваном десять тысяч марок.

— Обменяй в комендатуре на рубли и отправь матери, может, корову купит.

Еще через некоторое время Евгений Викторович поинтересовался: а что же есть будет корова, ведь сено нужно купить, одна женщина не накосит, а дети малые. Опять сбросились художники, и, как ни сопротивлялся Одарченко, вновь ушел перевод в Новоалександровку. Когда Дарья Дементьевна написала, что корову купили, сено заготовили, радовались все четверо.

Через 22 года редакция берлинской вечерней газеты «Ам Абенд» пригласила Дарью Дементьевну в Берлин. Приехала она вместе с Иваном Степановичем. Русская мать, вдова, работница, крестьянка стала гостьей города, в революционный центр которого — Трептов-парк, куда берлинцы приходили слушать Карла Либкнехта, Клару Цеткин, Эрнста Тельмана, теперь со всего мира люди приезжают посмотреть на ее Ваню, поклониться памяти русских солдат, подобно ее мужу и старшему сыну, навсегда оставшимся на войне. Газета ежедневно информировала жителей Берлина о пребывании Дарьи Дементьевны в их городе. Читая эти материалы, рассматривая фоторепортажи, поражаешься душевной открытости, мудрости этой мало учившейся, много работавшей простой русской женщины.

В одном из номеров — целая полоса была посвящена ей: «Мать», напечатан и ее большой портрет. Дарья Дементьевна много выступала. Пригласили ее и на встречу с женщинами, чьи мужья и сыновья тоже погибли во второй мировой войне. И хоть сражались ее Степан Михайлович и Петр по другую сторону баррикад, чем родные этих женщин, все прекрасно поняли боль друг друга, и чувства всех присутствующих, как писала газета, Дарья Дементьевна выразила очень точно:

«Пусть никогда дочери не переживут того, что выпало на нашу долю, пусть никогда не повторятся фашизм и война!»

В день отъезда Одарченко из Берлина в редакцию «Ам Абенд» пришло письмо: одна из жительниц города фрау Фридель Примас приглашала Дарью Дементьевну и Ивана Степановича навестить ее: очень хочет передать матери солдата сувенир, который хранится в ее семье более полувека.

Навестить фрау Примас Одарченко смогли лишь в следующий приезд. На аллею К. Готвальда № 228, где она жила, Иван Степанович поехал с дочерью Леной. Фридель Примас расспрашивала о Дарье Дементьевне, о их большой семье. Рассказал Иван Степанович о рабочем городе на границе Европы и Азии — Магнитогорске, в котором прошло его детство и строить который довелось его родителям, о том, как в 17 лет стал парашютистом-десантником, какие страны освобождал, сколько ранений имеет, о своей теперешней работе на заводе.

Фрау Фридель была из семьи немецких рабочих. Девушкой в первую мировую войну жила на заводской окраине, неподалеку от которой русские военнопленные работали на стройке. Шел 1917 год, осень. В России готовилась Великая революция. Немецкие коммунисты старались как-то облегчить жизнь пленным. И по их поручению заводские девчата относили в условленное место собранные для русских продукты. Однажды ее окликнул русский парень. Он объяснил, что возвращается на родину и хотел бы оставить память о себе и товарищах. Он протянул ей самодельную вазу из дерева, глины и разноцветных осколков стекла, поблагодарил за заботу, риск.

53 года не расставалась с ней фрау Примас и вот теперь хочет, чтобы вернулся презент на родину того русского, к другой старой женщине, которая для всех стала символом солдатской матери.

Я держала в руках подарок Фридель Примас и вспоминала рассказ Терентия Семеновича Мальцева, знатного человека нашей страны, как он, солдат первой мировой, в германском плену вступил в Коммунистическую партию и на всю жизнь сохранил память о рабочей солидарности немецкого пролетариата. Интересно, что Терентий Семенович уже в 83-летнем возрасте поехал в ГДР, в те места, где прошел школу политического самообразования, где на деле познал законы интернациональной дружбы и взаимопомощи.

От Якова Борисовича Белопольского, автора-архитектора мемориала, лауреата Ленинской и Государственной премий, услышала я историю создания архитектурно-скульптурного ансамбля в Трептов-парке Берлина.

Такое сооружение возводилось впервые в истории послевоенного монументального искусства. И новыми средствами нужно было увековечить память погибших за Победу.

— В синтезе архитектуры, скульптуры и других видов искусств, в сочетании с окружающей природой, в пространственной композиции нужно было отразить, как в героической симфонии, где есть и траурные и победные марши, замечательную тему, значительную и ответственную, — говорил Яков Борисович.

В кабинете его московской квартиры на Ленинском проспекте, среди фотографий, эскизов, скульптурных слепков и документов, естественно, возник разговор о деталях работы, подробностях. Впоследствии представление о ней дополнилось новыми интересными фактами и выстроилось так, как я теперь хочу написать об этом.

За два года до нападения на Советский Союз, едва развязав вторую мировую войну, Гитлер уже вплотную задумался над тем, как увековечить завоевания «Великой Германии». Коллективу архитекторов и скульпторов он поручил разработать проект памятника в Берлине, с которого должно было начаться «шествие» триумфальных монументов по пути фашистской армии. Завершиться этот «парад» должен был в Москве. Подписывая акт о ненападении на Советский Союз, улыбаясь перед кинокамерами при встрече с В. М. Молотовым, Гитлер знал, что из Швеции и Норвегии уже началась отправка необработанного гранита, закупленного для увековечения силы рейха и падения Москвы.

Главным проектировщиком Гитлер назначил своего близкого друга, архитектора-нациста Альберта Шпеера, основателя нового единого германского архитектурного стиля. Тот уже успел порадовать фюрера строительством имперской канцелярии, немецкого павильона на Всемирной выставке в Париже и разработал план гигантской перестройки Берлина — столицы империи от Пиренеев до Урала. Лев Гинзбург в «Потусторонних встречах» пишет об этом:

«Посреди города намечалось построить триумфальную арку, намного превосходящую величиной парижскую… Триумфальная арка воздвигалась якобы в честь немецких солдат, павших в первой мировой войне, чьи имена — все до единого — должны были быть высечены на граните и мраморе. Но Гитлер, очевидно, уже тогда предполагал увековечить имена убитых не столько в первой войне, сколько во второй, будущей, хотя для этого не хватило бы, наверное, и сотен арок. Главной же достопримечательностью Берлина должен был стать Большой дворец, увенчанный куполом с изображением земного шара, на котором восседает германский орел. Когда-то, еще в 20-х годах, Гитлер сам сделал наброски этих сооружений — несколько эскизов, хранившихся как строго секретный документ в особом сейфе и переданных затем на доработку Альберту Шпееру».

Неизвестно, включал ли в себя новый проект Шпеера триумфальную арку и Большой дворец или архитектор разработал принципиально новую серию монументов, поскольку аппетит приходит с едой, а пир во время чумы уже начался. Но факт тот, что аккуратно сложенные, с инвентаризационными номерами гранитные глыбы дожидались своего часа в хранилище на берегу Одера. А поскольку этот час зависел от большого часа победы Германии над миром, то он отодвигался и отодвигался.

Наконец, наступил момент, когда Альберта Шпеера судили как военного преступника на Нюрнбергском процессе и отнюдь не за архитектурные поделки. В новой должности министра вооружения третьего рейха он был повинен в чудовищных преступлениях против человечества. Не до памятников ему было, если, спасая шкуру, в своем последнем слове на заседании Международного военного трибунала матерый фашист вдруг стал ратовать «за мирное сожительство народов».

Словом, история посмеялась над великодержавными мечтаниями фюрера. И встал вопрос о другом памятнике Победы. Впервые в истории он должен был подняться на земле побежденного фашизма. Не в столице страны-победительницы, а в логове распятой гидры.

На конкурс было представлено свыше 50 очень разнообразных и интересных работ: обелиски, башни, гигантские кубы, пирамиды, колонны, скульптурные группы.

Приняли проект скульптора Е. В. Вучетича, архитектора Я. Б. Белопольского, инженера С. С. Валериус и художника А. А. Горпенко.

Для возведения архитектурно-скульптурного ансамбля потребовалось много гранита и мрамора. Тут и вспомнили, что существует версия о гитлеровских тайниках. Но где они?

Однажды в штаб строительства пришел пожилой немец. Он сказал, что в 90 километрах от Берлина, на берегу Одера, есть склад с большим запасом строительных материалов. Его создавали под прикрытием концлагеря, а человек этот из бывших заключенных. Поэтому видел сам, как завозили, может показать.

Группа советских офицеров и авторы мемориала поехали с добровольным провожатым на поиски. Действительно, на берегу одного из заливов Одера под Фюрстенбергом обнаружили остатки концлагеря и хранилище гранита. Это была еще одна гримаса истории. Уже не министр Шпеер, а офицер Советской Армии Е. В. Вучетич командовал строительным парадом. И помогали ему граждане рождающейся Германской Демократической Республики.

Недавно в маленькой заметке «Комсомольской правды» я прочла воспоминание одного из участников строительства каменщика Иоганесса Шнеллера, которого разыскали юные историки Трептовского Дома пионеров:

«Трудно передать мое волнение, когда меня пригласили принять участие в этом грандиозном строительстве. Работа была во всем необычной. Вряд ли кто другой в то время мог бы похвастаться, что он принимал участие в создании величайшего исторического памятника».

А вот еще воспоминания Хайнца Вальтера, приведенные в книге, составленной юными следопытами и вышедшей в Берлине:

«Все каменотесные работы осуществлялись под руководством Альфреда Мюллера, его заместителем был Хельмут Майхефер. Все они подчинялись советскому штабу стройки во главе с инженером Н. С. Капорцевым.

Большие трудности были с инструментом для каменотесов и резчиков, его негде было достать, нелегко ремонтировать и затачивать. Кузнец-инструментальщик Густав Гротштюк не жалел сил, чтобы помочь нам, но не было нужной стали. И все же «наш Густав», как его все называли, нашел выход. Он решил изготовлять нужный инструмент из гусениц танков и стволов зенитных орудий. Насколько я помню, Густав Гротштюк, работая на строительстве трептовского памятника, стал первым в Берлине ударником, награжденным за свой труд».

Минуло много-много лет. В 1980 году по приглашению Ивановского отделения общества «Знание» И. С. Одарченко приехал в прославленный текстильный край. В Иваново состоялась встреча в редакции газеты «Рабочий край». Присутствовал на ней худощавый пожилой человек. Когда Иван Степанович пожимал ему руку, кто-то сказал:

— Знакомьтесь, знакомьтесь: Солдат-освободитель с горы Геллерт и Солдат Трептова.

Они растерянно смотрели друг на друга, а вокруг щелкали фотоаппараты репортеров.

Удивительные подробности выяснились при разговоре. Оказалось, что судьбы их очень схожи: оба на фронт уезжали из Иваново, где формировались их части. Оба рядовыми. Оба участвовали в боях за Будапешт. После войны оба пошли на завод рабочими, и сегодняшние их должности похожи: один — мастер, другой — помощник мастера. Обычные советские люди. Но именно их бронзовые двойники несут вечный караул в памятных местах двух европейских столиц.

После освобождения Венгрии известный скульптор Ж. Кшифалуди Штробль приступил к большой, серьезной работе: в центре Будапешта, на правом берегу Дуная на горе Геллерт, он мечтал установить памятник в честь освобождения споен страны. Кто бывал в Будапеште, несомненно, помнит этот монумент на крутом придунайском холме: простоволосая женщина держит в поднятых руках пальмовую ветвь, покой ее стережет советский солдат. Памятник этот виден даже из дальних районов города. Красив и величествен он с Дуная.

Для скульптуры свободной Венгрии Штроблю позировала крестьянская девушка Эржбет Турански. Нужен был советский солдат для образа освободителя. Скульптор обратился в Союзную контрольную комиссию к К. Е. Ворошилову. С легкой руки маршала Воином-освободителем стал кавалер ордена Славы солдат В. Головцев.

По окончании работы скульптор подарил Головцеву фотографии проекта монумента. Сам памятник в законченном виде Василию Михайловичу увидеть тогда не довелось. Солдатские дороги спешили дальше. А с годами эпизод этот стал забываться — в снах же виделись бои на Курской дуге, пожарища Сталинграда.

В год 20-летия Победы Ж. Штробль решил разыскать «солдата Василия» (фамилию он не помнил) и обратился в СССР на Всесоюзное радио. Передачу услышала в Майкопе сестра Василия Михайловича. Написала в город Тейков Ивановской области, где жил Головцев. Извлек солдат из забвения фотографии…

А вскоре по приглашению правительства Венгерской Народной Республики поехал в Венгрию. Было много встреч, которых не забыть. В том числе и с профессором медицины Эржбет Турански. За героизм и мужество, проявленные В. М. Головцевым в боях за освобождение Будапешта, правительство республики наградило его венгерским орденом.

Вот какую историю поведал мне в письме Иван Степанович Одарченко, прислал он и фотографии.

«Одно я Вам скажу, — писал он, — что Василий Михайлович Головцев — честный, скромный и замечательный человек, очень сильно любит свою Родину и свой народ».

Думается, что этими чертами в равной мере обладают они оба: верные сыны Родины, солдаты Великой Отечественной.

* * *

Шло 34-е лето после войны. Полувековой юбилей отмечал уральский город, где в священном «грохоте огня и стали» родилась Победа, — Магнитогорск. В тот день уральские рабочие передали на вечное хранение в музей Вооруженных Сил страны символический меч. Он должен был занять место рядом с историческим знаменем Победы.

На берегу Урала, посередине России, открывали монумент: в трудный для Родины час выковал рабочий победный меч для солдата, понесет тот уральский меч в самый страшный бой и взметнет его Родина-мать в минуту народного подвига и скорби над головами проклятых врагов.

Гремела «Священная война». Пел ее здесь, у основания скульптуры, хор имени Александрова, как когда-то — в первый день войны — на Белорусском вокзале столицы. Плакали люди и не стеснялись своих слез: тысячи на едином дыхании вновь переживали минувшее.

И в эти минуты среди гостей я увидела Ивана Степановича. Его нельзя было не заметить, по-прежнему статного и величественного, только с совсем побелевшей головой. Неподвижно смотрел он ввысь, туда, где на фоне голубого мирного неба тяжело ложился в солдатские руки уральский меч Победы.

Во имя Победы сотворили этот меч земляки Одарченко здесь, на земле его детства и юности. Во имя Победы, осененный им, шел в свой последний бой под Сталинградом его отец — первостроитель этого города. Во имя мира и жизни на всей планете он, «солдат Трептова», опустил его на фашистскую землю в самом центре Европы.

Что испытывал, о чем думал, какие чувства переживал старый солдат в эти святые мгновения?..

Берлин — Тамбов — Челябинск,

1980 г.