ИЗ ЯПОНСКОГО ДНЕВНИКА

ИЗ ЯПОНСКОГО ДНЕВНИКА

Вскоре после войны — во второй половине сорок пятого года и в сорок шестом — я выезжал в Западную Германию, Финляндию и Японию на судебные процессы над военными преступниками. Очерки и корреспонденции о заседаниях Международных военных трибуналов в свое время публиковались, как и написанные тогда же — международный репортаж «Американцы в Японии» и очерки «Колокол из Рованиеми». Все эти работы не могут быть включены в настоящую книгу, охватывающую главным образом различные периоды советской жизни. И все же я счел возможным сделать исключение для отрывка из японского дневника, посвященного поездке по городам послевоенной Японии, в частности, в Хиросиму и Нагасаки, написанного по свежим, мимолетным впечатлениям через год с лишним после атомных взрывов. В известной мере этот дневник или, точнее, отрывок из него близок к циклу очерков о войне.

25 сентября

Нам разрешили выехать в Хиросиму и Нагасаки через Киото и Осака. Все приготовления закончены, ждем лишь пропусков. В час дня в Клуб журналистов, где мы жили, приехал молодой американский лейтенант. Как потом выяснилось, это сын американского инженера, пробывшего четыре года в СССР. Фамилия его Маркитант. Лейтенант объявил, что поедет с нами, так как в пути придется сталкиваться с американскими властями и его присутствие облегчит нашу участь. Как бы между прочим он заметил, что работает в Джиту, то есть в отделе разведки и контрразведки американского штаба в Японии.

Мы предполагали послать нашего переводчика-японца на день раньше в Киото, чтобы он мог договориться о встречах с японской интеллигенцией.

— Простите, — заявил нам Маркитант, — мы возражаем против поездки переводчика… Мы возьмем его с собой и выедем вместе, скажем, завтра.

После этого лейтенант Маркитант откланялся, сказав, что он будет ждать нас у вагона на главном вокзале в Токио.

В тот же день мы устроили прощальный ужин в клубе. Пригласили к нашему столу американских корреспондентов. Узнав, что нас сопровождает офицер Джиту, корреспондент газеты «Крисчен сайенс монитор» Гордон Уолкер посоветовал мне на прощанье:

— Постарайтесь потерять своего «джиту».

Но потерять нашего «джиту», то есть американского офицера, было не так-то легко, тем более что он был не один.

На главном вокзале в Токио Маркитант представил нам второго лейтенанта. Его фамилия Скуби.

Два американских лейтенанта указали нам места в вагоне, познакомили с маршрутом, и с этой минуты мы перестали принадлежать себе. Мы превратились в «пленников Джиту». В восемь часов вечера поезд покинул Токио, и наше путешествие, или, как мы потом его в шутку называли, «джитушествие», началось.

26 сентября

Поезд подходил к Киото. Американцы уже были одеты. Они просили нас не беспокоиться о вещах. Чемоданы будут доставлены в отель, где для нас приготовлены комнаты.

Как и надо было ожидать, на вокзале в Киото нас встретили американские офицеры. Перрон был пуст; казалось, что его очистили специально к нашему приезду. Ни одного японского лица. Где-то на задней платформе длинная очередь японцев, желающих получить билет на поезд. Но их мы имели возможность наблюдать только издали. Мы двигались, подталкиваемые к выходу американскими офицерами.

Киото — древняя столица Японии, город, о котором говорят, что в нем хранится феодальная душа Японии, город, славящийся своими храмами, тысячелетней культурой, университетом и двумя тысячами публичных домов.

Вот он перед нами, шумный, пестрый, охваченный какой-то горячкой, живущий тайными для нас мечтами и надеждами. Американские автомобили у подъезда вокзала, а рядом с ними рикши, ожидающие пассажиров. Американка в военном костюме и рядом с ней две девушки в кимоно. Этот национальный наряд все реже встречаешь в Токио, там носят в основном европейские костюмы. Здесь же, в Киото, преобладают кимоно. И, наконец, шум гэта? — обуви, которую уже тысячу лет носят в Японии. Это род деревянной скамеечки. В Японии к ней привыкли. Я думаю, не из любви к дереву и даже не от нищеты: деревянная обувь иногда дороже кожаной. Но такова сила национальных традиций. Стук гэта? по каменным мостовым Киото сопровождал нас на всем пути от вокзала до гостиницы «Киото».

В вестибюле гостиницы нас встретил американский офицер, ведающий приемом гостей, — капитан Лаури. Он предложил ознакомиться с планом нашей поездки. Я взглянул на этот вычерченный лист и поразился, с какой точностью и пунктуальностью был расписан наш маршрут, присланный сюда из Токио. В восемь часов пять минут утра мы должны были покинуть гостиницу. В восемь часов двенадцать минут утра мы должны прибыть в храм «Золотой павильон», в восемь часов двадцать минут покинуть этот храм. В восемь часов тридцать одна минута мы должны прибыть к какому-то старинному замку, в восемь часов сорок шесть минут покинуть этот замок. В девять часов пять минут мы должны быть у какого-то древнего буддийского храма. Нам разрешалось осматривать этот храм только двадцать две минуты. Потом предстояло осмотреть до завтрака еще шесть храмов. В полдень надлежало вернуться в гостиницу завтракать, после чего мы опять включались в эту механизированную туристскую карусель, рассчитанную только на то, чтобы мы ни с чем не познакомились, никого не встретили и — боже сохрани! — не проникли в современную Японию.

Так были по минутам расписаны все дни нашего пребывания в Киото, Осака, Кобэ и Нагасаки.

Я вернул «план» капитану и сказал, что мы хотели бы пробыть в Киото не один день и действовать не по плану какого-то американского офицера: мы ведь журналисты, а не туристы.

— К сожалению, — ответил Лаури, — я ничего не могу изменить.

После этого он взглянул на часы и сказал:

— Мы опоздаем к завтраку.

Мы осмотрели храмы, в которых не могли задержаться, так как американский офицер с часами в руках все время поторапливал нас.

Люди, желающие изучать древнее японское искусство, приехавшие в Японию, чтобы вести исследования основ буддизма или внутренней сущности могущественного японского культа — синтоизма, такие люди действительно могли бы в этих храмах просиживать целыми днями. Здесь все — от камня у входа до колонн — принадлежит истории. Десять веков человеческих страданий наложили свой отпечаток даже на внешний вид лестниц, по которым мы поднимались, и галерей, по которым переходили от храма к павильонам, где скучающие японцы в белых кимоно предлагали нам сувениры.

Старый священник торопливо поведет вас в особый павильон, где за две иены показывают канат, которым семьсот лет назад поднимали колонны храма. Этот канат сплетен из женских волос. И священник с гордостью расскажет историю этого каната: в него как бы вплетена женская душа Японии — страны, которой вот уже двадцать шесть веков правит потомок богини солнца Аматерасу омиками.

28 сентября

Мы попросили показать нам фабрики — ведь Киото славится еще и своим шелком. Нас повезли на маленькую кустарную фабрику, где ткут яркие парчовые о?би. Оби — это пояс, который японцы надевают на кимоно: мужчины — темных и блеклых тонов, а женщины — с пестрым узором. Это наиболее древнее и яркое украшение. Все свое искусство вкладывают японские ткачи в тонкий и замысловатый узор. За день ткач может сделать только два сантиметра оби.

В длинном здании, полутемном и ветхом, с низким потолком, сотни людей трудятся у ткацких станков, установленных, быть может, лет двести назад. Станки, по-видимому, пережили многие поколения ткачей. Здесь начинали трудовую жизнь и здесь же умирали тысячи японских мастеров, владевших этим великолепным искусством.

Старик японец, к которому мы подошли, работает на этой фабрике сорок пять лет. Дряхлые руки, однако, легко, проворно, как бы на ощупь улавливают висящие над ним челноки с разноцветными нитями. Он подбрасывает то один, то другой челнок и даже не оборачивается к нам, когда его спрашивают:

— Сколько оби вы сделали за свою жизнь?

Этим, очевидно, интересовались все туристы, приезжавшие на фабрику.

На фабрике в страшной духоте трудились дети, женщины, старики. Все они бродили между станками полуобнаженные. Даже не верилось, что мы живем в середине XX века, что нас по этому длинному, мрачному цеху сопровождают шесть американских офицеров, кичащихся своей цивилизацией. Не верилось, что где-то за углом мчатся автомобили, проносятся поезда и тяжелый самолет кружит в воздухе над городом. Люди трудятся здесь с рассвета до сумерек, чтобы было на что купить кусок рыбы. Так было двести лет назад. Так было до реставрации Мейдзи. Так было в эпоху зарождения и расцвета дзайбацу. Так живут и трудятся на этой фабрике и теперь.

29 сентября

Мы едем в Сингосю — буддийский храм. Он славится своей высотой. Это, кажется, самое высокое деревянное здание в Японии. На сей раз нам разрешают зайти к священнику.

Еще на лестнице мы снимаем туфли и в одних носках идем по длинному залу, устланному «татами» — толстыми японскими циновками. Священник читает проповедь японским юношам — будущим буддийским монахам.

Они стоят перед ним на коленях. Нет, даже не на коленях, а склонившись до самого пола, так что лоб касается священной циновки, на которой стоит священник. Священник не прекращает своей проповеди, когда мы входим. Он только чуть понижает голос, как бы боясь, что мы подслушаем таинственные слова, которые он вкладывает в души слушателей, собранных со всей Японии. И юноши, распростершись ниц, тоже не обращают на нас внимания. Они слушают назидательные поучения священника о великом пути буддийской религии, о ее месте в жизни и судьбе японского народа.

Нам предстоит еще посетить синтоистский храм, но мы предлагаем отложить это до нашего возвращения из Нагасаки и напоминаем о широко известной фабрике «Оримоно» — родоначальнице шелковой промышленности в Японии. Пятьсот тысяч человек трудятся на полях, в горах, в цехах, чтобы приумножить сокровища владельцев фабрик «Оримоно» в Киото.

Американские офицеры переглядываются.

— Вы не можете там идти, — говорит лейтенант Скуби на ломаном русском языке. — Нет, нет, вы не надо это хотеть.

Он произносит эти фразы жалобным, умоляющим тоном, словно мы предлагаем ему броситься вниз головой с отвесной скалы в пропасть. Он уверяет, что даже и не слышал ничего об этой фабрике, и ни он, ни его друзья-офицеры не знают, где она находится. Ко всему прочему нужен пропуск, а его можно получить только в Токио.

Нам разрешают часовую прогулку по городу без машины. Мы идем по главной улице Киото, окруженные американскими офицерами. Мы ни с кем не можем поговорить, познакомиться — от нас оттесняют японцев, и нам остается лишь молча наблюдать пеструю, яркую и шумную толпу на улицах Киото.

В маленьких магазинах торгуют всякой мелочью, главным образом сувенирами для американцев. Можно купить носовой платок с гербом американского корпуса, находящегося в Киото, портсигар с выгравированным американским флагом, запонки с эмблемой какой-нибудь американской дивизии, кимоно с вышитым на нем знаком восьмой американской армии, расположенной в Японии.

Тут же, почти у самой мостовой, раскинулись маленькие уличные ресторанчики, где можно за сто иен купить кусочек жареного осьминога. Запах далеко не свежей рыбы распространяется по улице и не покидает вас на всем пути. Вам предложат за две иены чашку «кори» — струганого льда, или за пол-иены глоток воды с сиропом. По в ресторанчики почти никто не заходит. Хоть предназначены они для бедноты, но у нее нет ни пол-иены, ни иены, ни, тем более, ста иен.

Американцы поторапливают нас: пора возвращаться в гостиницу. Там уже ждет капитан Лаури. Он всегда уезжает на своем «джипе» чуть пораньше, чтобы «обезопасить» нас от встреч в вестибюле гостиницы с какими-нибудь словоохотливыми людьми. Вообще его миссия заключается в одном: держать нас подальше от людей. Вот и теперь он стоит в огромном и абсолютно пустом вестибюле гостиницы, окруженный мальчиками-японцами, которых здесь называют «бой-сан». Он встречает нас широким жестом:

— Пойдемте в бар!..

Там, за столиком, он тяжело вздыхает, закрывает лицо руками и с какой-то горечью признается:

— Мне бы сейчас хотелось быть не здесь, а где-нибудь в Техасе, на ферме. Я ведь понимаю, что у меня очень неприятная роль. Но что поделаешь — я солдат. К тому же надо как-то жить. Вы меня понимаете? Давайте выпьем японского пива.

В баре нам не дают задерживаться. Лейтенант приглашает к ужину. Едем в гостиницу «Миако отель», где живут только старшие офицеры американской армии. Там предстоит провести весь вечер.

— Можем ли мы погулять вечером по городу, или зайти в какой-нибудь дом, или посетить японский театр, или заглянуть в кинематограф?

— Нет, — отвечают нам американцы, — туда неяпонцам вход запрещен. (А уж нам, советским журналистам, и подавно.)

«Оф лимитс» («Вход воспрещен») — такая надпись висит во всех японских ресторанах, театрах, на японских кварталах, японских поездах, гостиницах и даже в трамваях, — всюду, где вы можете столкнуться с японцами. Какая-то бронированная завеса отделяет японский народ от всех приезжающих в страну. «Оф лимитс» — эта надпись придумана штабом Макартура, чтобы силой оружия и закона изолировать японский народ и в то же время подчеркнуть, что ни один европеец или американец не должен общаться с японцами, не может сидеть с ними в одном вагоне, не может развлекаться с ними в одном кабаре, театре или кинематографе, не может жить с ними в гостинице.

Итак, подчиняясь этим диким законам, мы вынуждены последний вечер в Киото проводить не в Японии, а в фешенебельном американском баре, устроенном для старших офицеров.

Усаживаемся у открытых окон — по вечерам здесь нестерпимая жара, наши костюмы влажны от пота, порой кажется, что задыхаешься. Бой-сан приносит стаканы «кока-кола» с виски. Хочется выйти на улицу, побродить по городу, и запрет раздражает нас. Мы пытаемся убедить приставленных к нам офицеров, что их полицейские функции не вызвали бы восторга у американского народа, который все мы уважаем.

Капитан усмехается.

— Да, может быть, — соглашается он.

1 октября

Всю ночь к нам в гостиницу приходили какие-то люди. Они приносили пропуска, билеты, справлялись о нашем багаже, проявляли необычайную заботливость — шли приготовления к отъезду в Хиросиму и Нагасаки.

На рассвете мы заснули, но не надолго. Поезд из Киото в Нагасаки уходил в шесть часов пять минут утра. Мы вышли из гостиницы «Киото» молчаливые, еще вздрагивающие от беспокойного сна и утреннего холодка. Наши чемоданы уже были погружены в «джипы». У подъезда стояли две машины с американскими флажками. На них нас повезли к вокзалу.

У входа в вагон мы заметили, что весь поезд совершенно изолирован от нас. Хотя в нем не было ни одного японца — поезд предназначался для американцев — и ни один японец не имел права приближаться к нему, но мы не могли общаться даже с теми, кто едет в других вагонах, потому что наш вагон последний и от всего состава его отделяет толстая железная дверь, наглухо завинченная болтами. У входа в вагон стоял лейтенант Маркитант. Он указал нам места, и после длинного звонка, который обычно на японских железных дорогах продолжается чуть не две минуты, мы уехали в Хиросиму и Нагасаки.

Я прошелся по коридору, посмотрел во все купе: они были почти пустыми, если не считать офицеров, которые нас сопровождали. Теперь их было четверо: в Киото к нам присоединились еще два офицера — капитан Пафолини и лейтенант Бредли.

Мы разместились в двух купе и почувствовали себя как-то тоскливо в этом большом, устланном коврами полупустом вагоне.

Весь день горел электрический свет. Поезд залезал в тоннели, мчался за высокой каменной оградой над пропастью, шел вдоль берега моря, вновь погружался в тоннели. На маленькой станции мы выскочили из вагона и побежали вдоль состава к ресторану. Впереди бежал лейтенант Скуби; за ним — мы трое, а позади нас — лейтенант Бредли, высокий тощий парень лет двадцати двух, с неизменной сигарой во рту.

В вагоне-ресторане нам дают обычный американский завтрак, состоящий из апельсинового сока — «джюса», кусочка консервированной ветчины, яйца и чашки кофе.

После завтрака мы опять стоим в тамбуре, ждем остановки поезда.

— Почему бы нам не пройтись по вагонам? Мы обещаем идти в полном молчании, ни к кому не обращаться с вопросами, — предлагаем мы.

— Нет, нет, — отвечает лейтенант Скуби, — вы не можете там идти! Мистеры, вы должны это понять, — вы не можете там идти!

Нам приходится ждать больше часа. Пыль, духота. Мы прижимаемся к окнам, пытаясь разглядеть домики, повисшие где-то над обрывом, или у края пропасти, или у самого берега моря на клочке земли, отвоеванном у природы. Тысячи рыбаков вместе с женами стоят по пояс в воде у своих снастей. Мелькают квадратные рядки с круглыми ямами в середине: японцы добывают соль из морской воды. Только тоннели, которые выдолблены в высоких горах и сопках тяжелым, нечеловеческим трудом, отвлекают нас от этих обычных картин японского быта.

В два часа дня мы приезжаем в Хиросиму. Нам предстоит увидеть первый город, разрушенный атомной бомбой. Правда, теперь Хиросима выглядит не такой уж пустынной, какой она нам представлялась. Есть целые улицы, вновь отстроенные и заселенные. Домики японцев, состоящие из фундамента, «сьодзи» — раздвижных стен — и крыши из черепицы, кажутся игрушечными.

Поезд медленно идет мимо крохотных палисадников, в которых мы видим первых поселенцев возрождающегося города. «На этой выжженной земле уже никогда не будет ничего живого — ни травы, ни цветов, ни деревьев», — сказал нам американский генерал перед нашим отъездом в Хиросиму и Нагасаки. Но вот они, живые поросли Хиросимы, — яркие маки и белоснежные хризантемы, густая зелень над почерневшими стволами низкорослых деревьев, тяжелые вишневые ветки в садах.

И почему-то в навязчивой памяти все время звучат строки из толстовского «Воскресения»: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались…» Да, как ни старались люди испепелить эту землю и все живое на ней, но жизнь вновь возрождалась с неумолимой и торжествующей силой.

Во всяком случае, так выглядит город из окна вагона. Когда же мы приближаемся к тому району, который до взрыва атомной бомбы считался центром Хиросимы и который американцы называют «эпицентром взрыва», пользуясь терминологией сейсмологов, а японцы — «адским кругом» или «кругом смерти», когда идем по трехкилометровому пространству и пересекаем этот «круг» из конца в конец, то видим перед собой не только буйную траву, не только крохотные огороды, но и мертвые, покрытые спекшейся землей пустыри. Эта земля, этот колкий, сплавленный и потом остывший песок напоминают мне давнее путешествие — летом 1936 года — к кратеру Ключевского вулкана на Камчатке вскоре после его извержения. Тогда казалось, что мы идем по земле далеких геологических эпох, такое же ощущение не покидает меня и в Хиросиме, в этом «адском кругу».

Но там, в камчатском селении Ключи, красноармейцы-пограничники ночью разбудили камчадалов, вывезли их подальше от разбушевавшейся стихии, и никто из них не погиб и не пострадал. А здесь, в Хиросиме, американские генералы и даже сам верховный главнокомандующий, президент Соединенных Штатов, сделали все возможное и от них зависящее, чтобы разбушевавшаяся атомная стихия застигла японцев врасплох, чтобы никто из них не мог спастись. Конечно, война есть война. Но ведь жертвами атомных бомб оказались не японские солдаты, а их дети, матери и отцы. «Вот здесь была школа на шестьсот детей, — показывают нам маленький холмик спекшейся земли и кирпичей, — но никого из них не нашли». Вечером пятого августа, накануне взрыва, была объявлена воздушная тревога в Хиросиме, и все дети, старики, женщины покинули город — они ночевали в деревнях. Утром шестого августа после отбоя воздушной тревоги все они вернулись в город, в свои дома. В восемь часов пятнадцать минут утра над городом появились два американских самолета, на них не обратили внимания, разведчики летали здесь все время. Серьезные же налеты были массированными, в них принимало участие сто и даже двести бомбардировщиков. И в этот безмятежный миг прогремел гром, и сразу же солнце опустилось на землю и все воспламенило своим огнем.

Мы приехали в Хиросиму через год с небольшим после атомного взрыва, и поэтому многое уже скрыто временем, внешних признаков катастрофы, кроме пустырей и сожженных домов, кроме спекшихся осколков кирпича и черепиц, в сущности, очень мало. Но мы все же пытаемся восстановить детали августовской трагедии, спрашиваем то одного, то другого прохожего. Но далеко не все хотят вспомнить «тот день», японцы только кланяются, торопливо уходят. Американские офицеры предлагают нам послушать явно подготовленных ими «прохожих», они ждут нас на пустырях. Они были, конечно, не в «адском кругу», а в трех километрах от него, но все видели, вместе со всеми жителями города пережили «тот день». Один из таких «случайных собеседников» рассказывает нам, что принадлежит к племени «эта», что в переводе означает «грязь». Им разрешалось селиться только на окраине города, в центре жить запрещали, этих нечистых из племени «эта» правоверные буддисты использовали только на грязных работах — убое скота, уборке отбросов и нечистот. Так вот, после атомного взрыва, когда десятки тысяч людей остались без крова, они нашли приют именно в домиках «эта», на окраине Хиросимы. Атомная катастрофа уничтожила не только город, но вековые кастовые барьеры и религиозные предрассудки.

По-видимому, рассказ об этом не был предусмотрен «программой», и американский майор произносит чуть ли не официальную тираду. Дело в том, говорит он, что все, связанное с атомной бомбой, ее действием, последствиями, даже состояние и цвет земли в Хиросиме и Нагасаки, словом, все, все является государственной тайной Соединенных Штатов. И хоть нам разрешили побывать здесь и даже побеседовать с очевидцами, японцами, мы не должны смущаться, если они будут прекращать разговор. Нас, конечно, это предупреждение не только смущает, но и возмущает, и мы прямо говорим об этом американскому офицеру разведки. И может быть, поэтому майор не воспользовался злополучными «интересами безопасности Соединенных Штатов». К тому же далеко не все японцы — случайные и не случайные прохожие — отличались словоохотливостью.

Только один из них подробно рассказал, как он был ослеплен вспышкой, а очнувшись, увидел, что весь город и даже река Ота и все семь ее рукавов объяты огнем. Он вспомнил, что его жена и двое внуков ушли к реке, и побежал искать их. В пути его тужурка воспламенилась, и он сбросил ее, ему все время казалось, что кожа горит на нем, но все же продолжал бежать, хоть было очень, очень трудно, — вместе с ним, обгоняя его, бежали люди, нет, нет, не люди, а живые факелы. Они кричали, падали на землю, пытаясь погасить огонь песком, но потом опять вставали и бежали к реке. А река Ота уже была забита тонущими, кое-как державшимися на поверхности людьми. Горели берега, горели дома, горели мостовые, горели люди, горели камни. Все это он повторяет нам два, три раза, чтобы мы понимали, с кем имеем дело, — он человек, принадлежавший к «нечистым», побывал в аду и все же остался в живых.

— Моему соседу больше повезло, — заключил японец явно непредусмотренной американцами фразой. — Он нашел в доме пепел своих детей и похоронил его.

Потом, с другими японцами, пережившими атомный взрыв, шел разговор о чудовищной силе взрывной волны (нас подвели к фермам большого железнодорожного моста, который был силой этой ударной волны отброшен на далекое расстояние), о световом излучении, о так называемых «тенях на камне».

На сохранившейся стене дома поджидавший нас полицейский показал тень бегущего человека. Необыкновенно яркая вспышка в момент атомного взрыва обесцветила все гладкие предметы, находившиеся в зоне воздействия этой вспышки. И если на фоне этих предметов — стены, камня, бетонной плиты — рядом с ними оказывались растения, животное или человек, то их тени как бы отпечатывались на «выцветшей» плоскости так ясно и четко, словно вырезанные из темной бумаги силуэты. Люди, растения, ветки, животные исчезали, сгорали, а тени их оставались. На это сразу же после взрыва обратил внимание японский профессор, известный геолог Сёга Нагаока, преподававший в университете в Хиросиме. Он проводил в «адском кругу» дни и ночи, разгребал темно-серую поверхность атомной пустыни, под которой еще сохранились следы былой деятельности и жизни человека, расплавленные остатки его поселения. Нагаока находил плиты и камни с отпечатанными на них тенями, довел свою трагическую коллекцию до тысячи экспонатов и показывал ее всем приезжавшим в Хиросиму. Печальная повесть для будущих поколений и будущих веков.

Конечно, и до Хиросимы мы видели разрушенные врагом города, бесчеловечные «зоны пустыни» и лагеря уничтожения, — от первого до последнего дня войны мы, военные корреспонденты, прошли с Советской Армией путь потерь и разрушений. Миллионы погибших советских людей — на полях сражений, в газовых камерах, крематориях, танковых рвах, превращенных в могилы для тысяч и тысяч людей, в огне сожженных городов — будут напоминать о страшном лике фашизма. Обо всем этом я думал, когда ходил по «адскому кругу» Хиросимы. И все-таки испепеленный город, лежавший передо мной в октябрьское утро 1946 года, потрясал бессмысленностью, тупой жестокостью, безумным злоупотреблением вверенной народами властью. Мало того — веселой, беззаботной уверенностью, что все это не преступление, а доблесть, государственная целесообразность, словим, что угодно, только не вина перед людьми. Ведь после вступления Советской Армии в битву за освобождение Азии судьба Японии была уже предрешена.

— Так надо ли было сбрасывать атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки? — спрашиваю я у американского майора, хотя понимаю, что я слишком многого жду от офицера разведки.

Майор медленно обходит камни с тенями исчезнувших людей и, неожиданно повернувшись, отчеканивает:

— Бомбу создали — ее надо было взрывать, это ясно.

3 октября

К утру мы приезжаем в Нагасаки. На вокзале нас встречает лейтенант Маккелрой — еще один американский офицер, прикомандированный к нам. Он везет нас через весь город к холму, на вершине которого, за густой зеленью, спрятан маленький домик в японском стиле. Это дом какого-то богатого купца, выселенного американцами перед нашим приездом.

У входа в сад, который заменяет здесь двор, стоит американский часовой с автоматом. Автомобиль останавливается у подъезда. Два американских солдата вносят наши чемоданы, и до завтрака нам предлагают осмотреть наше жилище.

Как и во всех японских домах, поражает полное отсутствие вещей. Пол устлан толстыми циновками, но нам не приходится, как обычно, снимать обувь. Впервые мы ходим по циновкам в пыльных ботинках. Раздвигаем стеклянные стены; они уходят куда-то в сторону, и мы оказываемся в саду. Порой кажется, что нет вообще никакого домика, есть только циновки, разостланные на мягкой траве сада.

Потом мы едем в город, переживший атомный взрыв. Нас везут сперва по уцелевшим улицам. Это почти нетронутые кварталы стареньких домиков, главным образом двухэтажных. В эти утренние часы стены верхних этажей раздвинуты, и мы можем наблюдать жизнь в домах. Почти в каждом доме — магазин с сувенирами, пестрыми шелковыми изделиями, японской посудой, железной утварью. Ресторанов почти не видно, их заменяют уличные харчевни, где за довольно большие деньги можно купить кусочек жареной рыбы и маленькую мисочку супа, в котором плавают лепестки морской травы. На европейский вкус это почти несъедобно, но голодные люди — рикши, грузчики, уличные торговцы, разносчики — толпой стоят у столиков, поставленных на улице и едва прикрытых парусиновым навесом.

Мы в центре взрыва атомной бомбы. Оглядываемся вокруг. Здесь уже тоже возникли маленькие домики, какие мы видели в Хиросиме. В огородах трудятся японки.

Нас везут к трем гигантским корпусам, где когда-то помещалась Медицинская академия. Мы встречаем здесь сторожа Сонода. Он пережил взрыв атомной бомбы, помнит все до мельчайших деталей.

Утром его вызвал надзиратель и приказал вырыть щель вдоль стены второго корпуса академии. До одиннадцати часов Сонода трудился не отдыхая, и он мог уже спрятаться в этой щели, если бы ему угрожала опасность. Правда, для этого пришлось бы чуть-чуть пригнуться, так как щель была глубиной в половину человеческого роста.

В одиннадцать часов пятнадцать минут утра над городом появились три самолета. Они кружили над портом, центром города, над заводами и, как казалось Сонода, над академией и главным образом над ним. Именно поэтому он залез в щель и чуть-чуть пригнулся. На поверхности земли оставалась только его голова. Примерно на четвертой или пятой минуте после появления трех американских самолетов раздался большой взрыв. Звук его не похож был на взрыв обычной бомбы — он напоминал скорее сухой треск. После этого пламя, подобно метеору, ослепило Сонода, и он упал на дно ямы, ничего не видя, ничего не слыша. Когда он поднялся — город был охвачен пламенем. Академия горела. Из огня выскакивали какие-то люди, полуобожженные, многие падали.

Нас подвели к высокому деревянному столбу, на котором была прибита большая доска. Черными буквами на желтом фоне на английском и японском языках было написано: «Над этой точкой взорвалась атомная бомба, и начался атомный век».

Мы стояли перед этой надписью и молчали. Неужели начало нового века, о котором мечтали поколения передовых людей, — здесь, в этой страшной трагедии? Неужели рубежом этого века будет августовский день 1945 года, когда самое великое открытие человеческого разума, оказавшееся в руках обезумевшего цивилизованного варвара, ядовитым, черным грибом выросло над японской землей? Нет, с этим человеческая совесть не может примириться.

— Если за одну минуту можно уничтожить город, — сказал американский офицер, — то нет никакого смысла что-нибудь строить. Никакого смысла! — повторил он убежденно.

— Но когда человек перестанет строить, он перестанет жить.

— Наш генерал говорит, — возразил офицер, — что человек вышел из пещер и вернется в пещеры. С этим ничего не поделаешь. Да, да, так считает наш генерал…

— И вы этому верите?

Молодой американский офицер помолчал, неторопливо закурил сигарету и коротко ответил:

— В нашей семье не было идиотов.

Потом, после долгой паузы, добавил:

— Интересно было бы приехать сюда лет через пятнадцать. Что здесь будет?

— Пожалуй, большие новые города — Хиросима и Нагасаки.

— А эту надпись о начале атомного века высекут на мраморе, — заметил офицер.

— Кто знает, может, ее вообще не будет.

Американец пожал плечами и ничего не ответил.

Мы едем к губернатору префектуры Нагасаки — Сугияма Соодзиро. Он принимает нас в большом кабинете уцелевшего дома префектуры, угощает зеленым чаем. Губернатор рассказывает, что только треть города пострадала от атомной бомбы: сгорели главным образом деревянные японские домики.

Он обращает наше внимание на судостроительную верфь Мицубиси, которая находится на берегу бухты Нагасаки. Верфь, как и прежде, до войны, выпускает корабли, и атомная бомба не повлияла на ее жизнь. Губернатор считает, что от атомной бомбы погибли в основном те, кто был застигнут в домах и не мог вырваться из пламени.

Теперь в Нагасаки уже открылись школы. Но подлинным бичом города является беспризорность. Мы видели на базарах, пустырях, в парках ребятишек, полуодетых, полуголодных, у которых нет ни родных, ни крова. Они живут в грязи, питаются отбросами. Целыми днями они возятся на задних дворах богатых домов или под окнами бараков, где живут американцы, выискивая на свалках остатки консервов, или корки хлеба, или картофельную шелуху.

Мы спросили губернатора, чем вызвана такая беспризорность..

— Это по всей Японии, — сказал Сугияма Соодзиро. — Пока у нас не хватает домов для этих детей. — И, беспомощно разведя руками, сокрушенно заканчивает: — Что я могу сделать? Я ведь совершенно бессильный человек.

— Хорошо бы выпить холодного пива, — замечает лейтенант Бредли.

Однако мы не торопимся и еще долго сидим с губернатором за круглым столиком, слушая его рассказ.

В городе большая библиотека, пять кинотеатров, два постоянных театра, много кабаре, которые открыты для американцев. Голод все еще уносит сотни человеческих жизней. Он, губернатор Сугияма Соодзиро, не может бороться с голодом, потому что во всей провинции всего двадцать восемь тысяч тйо[1] пахотной земли.

— Что я могу сделать? — снова восклицает он. — Я совершенно бессилен!..

— Голодная смерть — обычное явление в Нагасаки, — заключает Сугияма Соодзиро.

Американский офицер встает и вновь напоминает:

— Пора выпить холодного пива.

Губернатор приглашает нас посетить судостроительную верфь и торпедный завод. На заводе, где делались торпеды, теперь выпускаются турбины и предметы хозяйственного обихода: весы, ножи, вилки, кастрюли.

Попадаем на этот завод уже после полудня. Нас встречает главный директор — Фукуда Иосидо, он показывает полуразрушенные цехи, гигантские корпуса без крыши, но слышен шум машин и станков: завод действует. Он подчинен судостроительной верфи Мицубиси, которая находится невдалеке; верфь выпускает маленькие суда.

Потом директор показывает цех, поврежденный атомной бомбой: здесь было разбито четыреста механизмов. Но двести очень нужных машин и станков удалось исправить и пустить в ход. Теперь здесь уже тысяча четыреста станков.

Фукуда был на заводе во время взрыва атомной бомбы. Он сидел в конторе и писал. После страшного грома Фукуда выбежал из своего маленького домика и увидел пылающие цехи и штабеля досок. На заводе был склад торпед; он оказался совершенно нетронутым. Из цехов бежали люди, одежда на них дымилась. Они сбрасывали ее с себя, а те, кто не успевал, падали и пытались о землю погасить охватившее их пламя. Потом они вновь вставали и бежали по направлению к бассейну, где столпились тысячи людей.

Фукуда был легко ранен оконным стеклом. Он перевязал свою рану и быстро начал обходить завод. К вечеру пожар был ликвидирован, и всю ночь они убирали трупы. Люди умирали главным образом от ожогов. А ожоги получили те, кто был на открытом, незащищенном месте. В цехах все уцелели. Фукуда показал нам только один цех, пострадавший, очевидно, от взрывной полны. Цех как бы пригнулся или даже накренился, как корабль во время сильного шторма. Так он стоит и сейчас. Директор утверждает, что американцы сохраняют его в таком виде для того, чтобы показывать всем туристам, приезжающим в Нагасаки, какая взрывная сила таится в атомной бомбе.

4 октября

Еще издали мы видим домик, украшенный маленькими японскими фонариками. Из открытых окон доносится музыка джаза. Поднимаемся на второй этаж. У входа солдат. Вдоль стен большого зала скамейки; на них сидят девушки, одетые в европейские платья и в японские кимоно. Нас знакомят с хозяйкой кабаре. Это японская артистка из Осака. Она приехала сюда, чтобы придумать какие-нибудь развлечения для американских солдат: они ведь так скучают! Девушки, которые сидят на скамейках, — постоянные танцовщицы в кабаре. Они должны танцевать с приезжающими сюда американскими солдатами или офицерами.

— Только танцевать, — подчеркивает хозяйка.

За каждый танец девушка получает от американца купон, который он должен купить при входе. Девушка, набравшая за вечер тридцать купонов, считается хорошей танцовщицей. Ведь этим самым она доказывает, что нравится американцам: ее приглашают чаще других. А есть девушки, которые просиживают целый вечер на своей скамеечке в тоскливом ожидании, не пригласит ли кто-нибудь ее.

Расспрашиваем девушек, что они делали до того, как пришли в кабаре. Одна отвечает, что училась в Осака, в университете, на третьем курсе литературного факультета. Другая только что закончила гимназию и не может найти применения своим знаниям — нет никакой работы. Никакой! Третья была на заводе, но теперь там всех женщин заменяют мужчинами, и она вынуждена была уйти.

— Ну и что же, весело вам здесь? — спрашиваем мы.

— Да ничего не поделаешь, приходится веселиться, — говорит одна из них. — Надо же как-то жить.

Девушки уже выучили десяток английских слов — для того, чтобы можно было хоть что-нибудь ответить американцам на их любезности или шутки во время танцев. Бой в белом костюме, совсем еще мальчик, бегает по залу с подносом — он предлагает стаканчики с холодным пивом; американцы угощают девушек, с которыми танцуют. Это считается вершиной галантности, и танцовщицы в таких случаях долго кланяются и благодарят своих кавалеров. Так продолжается до одиннадцати часов вечера. Потом солдат у входа нажимает звонок, гасится свет, и все должны покинуть кабаре.

Приехавшие с нами американские офицеры объясняют:

— Мы и в Америке веселимся так же. Только туристам там показывают фешенебельные рестораны, прекрасные увеселительные места, а средний американец туда не ходит. Обычно мы проводим время в кинотеатре, в барах или кабаре подобного типа, с той только разницей, что там танцуют не японки, а американские девушки. Там приятнее, — заключают американцы.

Мы идем по ночному городу, все улицы ярко освещены. До поздней ночи японцы торгуют. В маленьких лавчонках вы можете купить кимоно или какой-нибудь сувенир, связанный с атомной бомбой, можете съесть миску похлебки или выпить вина. В узеньких переулочках, куда не может пролезть даже американский «джип», под окнами на тротуарах размещаются бездомные люди. Они спят на раскаленном за день камне, положив под голову мешочек со своим бедным скарбом. Встречаются нищие; они еще издали протягивают руку и, получив пол-иены, опускают голову до самой земли, становятся на колени и так продолжают стоять до тех пор, пока мы не исчезаем в другом переулке.

Попадаем в храм. Монах объясняет, что это буддийский храм и сюда японцы приходят, чтобы перед сном напомнить о себе богу. Мы наблюдаем, как быстрой походкой три женщины идут к большой чаше-курильнице, за одну иену покупают десяток свечей, сделанных из морской травы, тут же зажигают их и, встав на колени, произносят короткую молитву. Потом они поднимаются и такой же быстрой походкой идут к выходу.

Некоторые из них задерживаются в саду, прилегающем к храму, где каждое дерево и каждый кустик считаются священными. Они приносят с собой крохотные бумажки, на которых иероглифами пишут свои желания, мечты и просьбы, обращенные к богу. Тонкой ниточкой, вымытой священной водой, тут же, у входа в храм, они привязывают к священным веткам эти бумажки-желания. Минуту или две стоят на коленях перед ними и затем уходят, полные иллюзий, что за ночь, пока они спят, их мечты и жалобы дойдут до вершителя судеб. И тогда изменится их жизнь. Я спросил у монаха:

— О чем же они просят бога, все эти люди?

— Они просят о многом, — неодобрительно ответил мне монах.

— Все-таки, о чем же?

— Слишком о многом они просят, и слишком многого они хотят, и поэтому не все, конечно, сбывается, — не всякое желание даже бог может удовлетворить.

5 октября

Вечером сидим в саду и в безмолвии наблюдаем за звездным небом над островом Кюсю. Теперь уйти бы пешком, через всю Японию, домой в Москву.

Мысли наши уносятся туда, к родной земле, но их прерывает басовитый окрик лейтенанта Бредли:

— Бой-сан, холодного пива!

Мы встаем и уходим в глубь сада.

— Вы не можете там идти, вы не должны, господа! — кричит нам вслед лейтенант Скуби.

Но мы не слушаем его. Мы просим лейтенанта Скуби передать в американский штаб, что все же вынуждены были покинуть американцев, переселиться в японскую гостиницу и с этого дня передвигаться только в японских поездах.

Мы попросили лейтенанта Скуби передать также, что преграды, которые нам ставит Джиту, несовместимы с понятиями о свободе печати и демократии, которыми так кичатся американские дипломаты.

— Эта поездка, — подчеркнули мы, — только показала нам Америку в ее неприкрытом и довольно непривлекательном виде, если только можно американцев в Японии отождествлять с самой Америкой.

Офицеры выслушали нас с недоумением, но все же попытались превратить все это в шутку. Однако мы уверенно направились к выходу, на ходу обронив:

— Мы уезжаем в Осака, а вы можете оставаться…

Очевидно, этот «демарш» повлиял.

На следующий день майор из Джиту сообщил, что все наши желания будут выполняться и все, что мы хотим видеть, будет нам показано. Американские офицеры больше не будут вмешиваться в нашу жизнь. Единственно, что Джиту хочет сохранить, — это непрестанное сопровождение нас «в целях безопасности», заметил майор.

О, эта пресловутая «безопасность»! Как много бед принесла она людям.

Мы приехали на вокзал, и вскоре появились американские офицеры. Вагон с экзотическим названием «Оскалуза» был уже прицеплен к поезду Нагасаки — Осака. Маленькая победа над Джиту все же была одержана, и, чтобы отметить ее, мы извлекли из чемодана далеко спрятанную бутылку русской водки.

Поезд мчался по ночной Японии. Мы сидели в своих купе в страшной духоте. В эти знойные октябрьские дни и ночи мы впервые ощутили, что жажда больше изнуряет и ослабляет, чем голод. Не хотелось ни обедать, ни ужинать, Мы включили вентилятор, но и он не помог.

В эту ночь мы долго не могли заснуть. В коридоре непрерывно маячила высокая фигура полуодетого лейтенанта Бредли; он то заглядывал к нам в купе, проверяя, спим ли мы, то останавливался у окна. Очевидно, он дежурил, или, может быть, нам это казалось. Изредка он замечал:

— Хорошо бы теперь выпить холодного пива. Как же мы не позаботились об этом!

11 октября

Утром приехали в Осака.

Огромный город, второй по величине в Японии, поразил нас своей шумной и многообразной жизнью. «Вы не увидите Осака — это мертвый гигант», — сказал мне как-то еще в Токио американский генерал. Теперь мы убедились, что гигант оживает. С утра мы осматривали город. Как ни странно, но роль гида у нас выполнял солдат Эмпи — американской военной полиции. Нам объясняли, что он хорошо знает город и поэтому ему поручен этот почетный и важный труд — сопровождать нас во время поездки по городу. Теперь мы уже двигались на шести «джипах», хоть сами размещались в одном. Впереди автомобиль Эмпи, за ним «джип» майора Джиту, встречавшего нас на вокзале в Осака, за ним наш «кар», а позади еще три автомобиля с американскими офицерами. Осака — деловой и промышленный центр Японии. Почти все крупные японские газеты имеют вторые редакции и печатаются в Токио и Осака. Именно в этом городе мы впервые почувствовали, что монополистическая Япония, охваченная шоком в дни поражения, в период катастрофы, теперь как бы вновь оживает, ощутив чью-то поддержку. Уже торгуют универсальные магазины. На фабриках и заводах идет так называемый подготовительный период к выходу на мировой рынок. У массивных и модернизованных японских банков выстроились комфортабельные автомобили. Приводятся в порядок гостиницы. В приемных Мицуи, Мицубиси и Сумитомо, там, где определялась судьба Японии, ждут гостей из Америки. Над городом поднимается дым из заводских труб. Словом, деловая и экономическая жизнь Осака как бы вырывается из «мертвой зоны».

12 октября

В городе Осака мы познакомились с гигантским «царством дзайбацу». Люди, которых теперь называют «дзайбацу», владеют всеми богатствами, промышленной мощью и реальной властью в Японии. Точный перевод слова «дзайбацу» — финансовая клика. Четыре феодальные семьи — Мицубиси, Мицуи, Сумитомо и Ясуда — появились на политической арене Японии еще во второй половине XVII века. Они превратились в империалистические монополии, пользуясь государственной помощью и всемерной императорской поддержкой. Дешевый труд рабов способствовал обогащению дзайбацу. Агрессивные войны в Китае, которые полвека вела Япония, показали всему миру главные пути, избранные владыками Мицуи, Мицубиси, Сумитомо и Ясуда для укрепления своего могущества.

«Дворцы дзайбацу» создавались кровью и потом народов, а за последние сто лет к этим дворцам переместился центр всей политической и экономической жизни Японии.

— Что же теперь делают дзайбацу? — спросил я у Нагама Удзо, крупного экономиста, человека, близкого к дому Мицубиси.

Мы сидели в большой гостиной, обставленной в японском стиле, или, вернее, никак не обставленной, потому что там не было ни мебели, ни вещей. Только в углу на маленьком столике из черного дерева лежали наши шляпы, а на белоснежные циновки были брошены плоские подушки с замысловатой вышивкой. Они-то и заменяли нам кресла.

Хозяин отпил глоток подогретого японского пива из крохотной рюмки и ответил:

— Три человека стремились к объединению Японии: Ода Нобунага, Тойотоми Хидейоси и Токугава Изясу. Но цель эта была достигнута лишь при Токугава Изясу. Кто-то удачно сравнил характер этих трех людей в стихотворении типа «Хайку». Темой стихотворения послужило отношение каждого из них к кукушке, которая никак не могла начать петь. Ода Нобунага сказал: «Если кукушка не поет, убейте ее». Тойотоми Хидейоси в свою очередь сказал: «Если кукушка не поет, заставьте ее петь». А Токугава Изясу сказал: «Если кукушка не поет, давайте подождем, пока она запоет».

Дзайбацу идут теперь по пути Токугава — они ждут.

На следующий день мне передали родовой устав дома Мицуи. Этот устав принят и узаконен в 1900 году и до сих пор сохраняет свою силу. Я привожу его почти дословно, так как он помогает осмыслить роль дзайбацу в современной экономической и политической жизни Японии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.