Глава 13 Звезда с Японского моря
Глава 13
Звезда с Японского моря
Над городом бушует осенний циклон…
Тебя что-то мучает во сне, ты стонешь, вскрикиваешь. Я глажу тебя по щеке, тихонько дую тебе в лицо, разгоняя твои ночные кошмары, налетевшие с этим ураганным ветром, напирающим на стекла, гоняющим по лоджии забытое тобой ведёрко… Тревожно скребётся в углу черепашка. Ты стонешь и мечешься.
А ещё вчера было лето… Ещё вчера цвел наш жасмин и наш шиповник.
И были прогулки на бухту и в лес, к нашим папоротникам и мхам. И было первое настоящее путешествие. К морю!… Теперь у нас есть наш Крым.
Наша Генуэзская крепость. Помню: мы сидим на сухом склоне Крепостной горы, среди зарослей горного чеснока и колючего синеголовника, и ты напеваешь только что сочиненное: «Крым пахучий, Крым колючий,
Крым любовный, древний Крым…» В твоей походной сумке, перекинутой через загорелое плечо, – камни, раковины, можжевеловая, с тёмно-красными ягодами веточка, сухие, пахучие травки и множество керамических черепков, которыми усеяны склоны Крепостной горы.
«Крым пахучий, Крым колючий…»
Вернулись, а в Москве уже осень. Золотистая, жаркая. Помню: ты купаешься в ворохах листвы, как ещё недавно – в море… Каштановые ежики падают в зелёную траву. И цветет наш шиповник.
Цвел ещё вчера…
А утром… Выглянула в окно и обомлела: лоджия завалена снегом! И во дворе – белым-бело… Не осталось ни зелёного, ни золотого. Ну, вот и зима, сынок. Так скоро. А у нас ещё столько планов было на эту осень!…
Ты проснулся измученный, уставший. И при свете холодного, неуютного утра я увидела причину твоих ночных стонов: указательный палец на левой руке распух и посинел, у пальца была температура, тебя знобило и лихорадило.
– Проволочкой, наверное… – вздохнул ты, морщась от боли. – Я думал, пройдет…
Карманы твоего осеннего пальто были, как всегда, набиты всякой всячиной, в том числе и моточками тонкой разноцветной проволоки, к которой ты имеешь особое пристрастие. («Потому что красивая!»)
– Я когда-нибудь зашью твои карманы! – в сердцах говорю я.
– А как же я тогда буду жить? – в твоих глазах искреннее недоумение.
Наскоро позавтракали. Черепашка к завтраку не выползла, забилась в угол.
– Значит, точно, зима пришла, – говоришь ты.
На улице холодно и пустынно. Ветер треплет полуоборванную киношную афишу, созывающую редких прохожих согреться очередной сентиментальной историей – «Жена ушла».
– Мама, слушай стишок:
Зима пришла.
Жена ушла.
Посмеялись.
В поликлинике дежурный врач, взглянув на твой палец, произнесла решительно и сурово: «В травмапункт! Немедленно!»
Такси, разбрызгивая мокрый снег, неслось по Садовому кольцу. «Ну, как, Антончик, очень больно?» – спрашиваю тебя, а ты вместо ответа ворчишь: «Вечно ты приписываешь мне болезни… Совсем не болит, только горячий и колется изнутри».
Было воскресенье, и потому детей везли в центральный травмапункт со всей Москвы. Ну, и насмотрелись мы там!… А твой палец распухал и темнел с каждой минутой.
Наконец, подошла наша очередь. Тебя увели в операционную, а меня попросили выйти в коридор. Через две двери до меня донесся твой истошный крик… Инстинктивно рванулась за дверь, – но услышала мягкое, с легким укором: «Ну, что вы, мамочка, так волнуетесь? Подождите в коридоре, вас позовут».
Вышла. Прислонилась к косяку. Странно, но ты больше не кричал. Там – за двумя дверьми – было тихо, и эта тишина пугала ещё больше, чем крики.
Наконец, меня позвали. Ты сидел на топчане со взмокшими на лбу волосами, красным, распухшим носом и забинтованной рукой.
– Милый, не плачь, всё уже позади…
– А я и не плачу вовсе, – неожиданно спокойно сказал ты. – Это я только в самом начале, когда ещё до заморозочки – тогда больно было. А потом так интересно было!… Я тебе всё-всё сейчас расскажу.
На обратном пути ты, захлебываясь от восторга, рассказывал, как тебе вскрывали палец, и как это интересно, и какие там, в той комнате, замечательные щипчики. «А ещё там, в помойном ведре, почему-то валяются такие красивые белые тапочки и варежки! И даже валенки! Такие белые и такие красивые, и почему-то в помойном ведре…» Я поняла, что ты говоришь о старом гипсе.
– Не понимаю, почему другие дети боятся уколов и щипчиков? Странные какие-то.
– Это ты странный. Другие дети любят цирк, а тебя туда не заманишь.
– Ну, сравнила!… Цирк – и щипчики! Что ж в этом цирке интересного? А щипчики… Там их столько!… А баночек всяких!…
И вдруг, неожиданно:
– Мама, отгадай загадку. Шли по улице курица и цыпленок, и вдруг цыпленка клюнул в лапу петух.
– Что-то не соображу, сынок.
– Эх, ты! Ведь же так просто! Курица – мама, цыплёнок – Антон, то есть я, лапа – это рука, конечно, точнее – палец.
А петух – это доктор. Который, так сказать, «клюнул» мне в лапу, то есть – вскрыл нарыв.
И хохочешь, довольный…
Снежная, ветреная, бурная осень. Всё смешалось. Спутались времена года. Колесо времени закрутилось со страшной быстротой: вечером – весна, утром – осень, днём – зима…
– Как на Меркурии, – говоришь ты. – Там год проходит за двадцать четыре часа.
– А где же лето? Что-то лета не видно.
На миг ты растерялся. Задумался. И тут же, обрадованный, делишься своей догадкой:
– Ночью! Когда мы спим! Потому мы его и не замечаем. А ещё… – и ты улыбаешься, прижмурив от удовольствия глаза: – Лето в нашем чемодане!
Иногда, по вечерам, мы открываем большой обшарпанный чемодан, набитый черепками, камушками, сухими ветками колючего синеголовника, можжевельника, нежной серебристой полыни, – и вдыхаем терпкий, пьянящий запах нашего лета…
– Скоро уж и Галлея причмокает к нам, – сообщаешь ты, залезая в утреннюю газету. – Комета, а тащится, как черепаха…
Стою у окна и смотрю на улицу, на которой опять – поздняя осень. Ураганный ветер срывает газеты, афиши и гонит их вместе с мокрой, ржавой листвой по тротуару… И в доме холодно. Наш тринадцатый этаж насквозь продуваем ветрами. Холодно, неприютно, тревожно. Всё-таки оно ушло, лето… А с ним и светлая, счастливая безмятежность.
– Ау, мамася! – теребишь ты меня то и дело, не позволяя остаться наедине с собой, боясь этих моих уходов «в себя». – Ты куда смотришь? Ты о чём думаешь? Хочешь, я расскажу тебе одну историю?
И говоришь, говоришь…
Давно заметила: в наши самые трудные дни ты становишься особенно говорлив. Сознательно или бессознательно, ты стараешься оторвать меня от моих невесёлых мыслей, вернуть в наш счастливый круг…
Всегда, даже когда ты был совсем маленьким (и тогда, когда я жила в ожидании тебя), всегда я чувствовала себя защищенной тобой. И была уверена, что ты защищен моей любовью так же, как я твоей. Ты да я, да мы с тобой… Как две половинки одного целого. Две нерасторжимые половинки.
В семье должны быть мужчина и женщина, говорила я себе. Пусть это даже отец и дочь, мать и сын, или хотя бы дед и внучка. Так что у нас всё в порядке. Ты был мне сыном и братом одновременно. То младшим братом, то старшим. А порой я чувствовала в тебе опору и защитника, какого мечтала когда-то обрести в отце. А то вдруг ты превращался в дедушку-ворчуна или в маленького мудреца, и я недоумевала: «Так сколько же тебе лет на самом деле?…» И с каждым днём, с каждым годом нашей жизни, растя тебя, любя тебя, общаясь с тобой, учась с тобой всему заново, открывая вместе с тобой мир и вместе с тобой ему радуясь и удивляясь, с каждым днём я открывала в себе всё новые таланты и возможности: я и сама становилась то твоей сестрой, то твоей подружкой по играм и фантазиям… «Мне никто-никто, кроме тебя, не нужен!» говорил ты, обхватывая меня за шею тонкими, горячими руками.
Мы с тобой любили все времена года. Но совершенно особой любовью – ненастные дни поздней осени. Когда ветер, дующий с канала и из лесов, начинающихся за кольцевой дорогой, влажно и тяжело напирал на стекла…
Когда затяжные дожди заливали лоджию… ах, как тепло, как уютно было всегда в нашем гнездышке на тринадцатом этаже! Светила лампа, выпуская на потолок белого голубя, ты сидел в кресле-качалке с «Незнайкой» или с «Маугли» и тихонько смеялся от удовольствия, поглощая страницу за страницей… Я стучала на старой «Олимпии», и её стрекот нам обоим напоминал стрекот августовских кузнечиков в зарослях травы у нашей бухты… Еше месяц назад ты уходил в эти заросли с головой, как в лесную чащу…
Цветущая стена радости, она возвышалась вокруг нашего с тобой мира, точно крепостная стена, и делала нашу жизнь неприступной для бушующих снаружи ветров…
Но этот циклон!… Он будто проломил цветущую стену и забушевал внутри нашего гнезда. «Нет, нет, – говорю я себе, – ничего не случилось, просто резкое похолодание, просто не греют батареи, надо заклеить окна и включить камин. И опять станет тепло и уютно».
Ничего не случилось, просто циклон, да к тому же – твой палец.
Так бывало и прежде, когда ты заболевал, я всегда чувствовала ледяное дыхание другой жизни – той, которая за цветущей стеной…
Через день мы ездим в Филатовскую. Палец заживать не спешит. У врачей возникло подозрение, что воспаление захватило кость. Вот что наделала твоя проволочка!
А тебе эти поездки нравятся. Пока мы сидим в очереди, ты вовсю общаешься. На правах старожила рассказываешь тем, кто здесь впервые, что там, в операционной, совсем не страшно. «А какие там замечательные щипчики!…» Эти щипчики тебя совершенно свели с ума. Ты даже сочинил про них песенку и с большим чувством напеваешь её:
Как понравились мне щипчики!
Замечательные щипчики!
Эти миленькие щипчики,
Хирургические щипчики!…
Как я счастлив, что я проволкой,
Подколол свой палец проволкой!
А иначе никогда бы я
Не увидел этих щипчиков!
Как понравились мне щипчики,
Хирургические щипчики…
В кабинет ты заходишь радостно, почти вприпрыжку, тебя не пугает смысл слов «костный процесс», который меня повергает в отчаянье. Уже вторую неделю мы ездим сюда, и я каждый раз обмираю, входя в эту комнату с яркой лампой у потолка, с резкими запахами йода, мази Вишневского и ещё чего-то, от которых начинает сосать под ложечкой. Ты отважно направляешься на перевязку, а я присаживаюсь на обтянутый холодной клеенкой топчан и жду: что-то нам скажут сегодня?…
– Прости, пожалуйста, я не хотел тебе сделать больно. Я нечаянно… Больше больно не будет.
Эти спокойные, ласковые слова, обращенные к тебе, когда ты дернулся и ойкнул (доктор снимал с твоего пальца повязку), эти слова вывели меня из оцепенения. Я будто очнулась. Очнулась – и увидела доктора. (До этой минуты я видела только высокую широкоплечую фигуру в голубом халате и хирургическую шапочку над густыми, сурово сдвинутыми бровями). Я увидела, что доктор совсем ещё молод, и у него синие, по-детски открытые глаза. А руки большие и сильные, как у спортсмена. Твоей маленькой руке с тонким запястьем и загорелыми, исцарапанными пальцами, было уютно и нестрашно в этих больших добрых руках.
Доктор, обрабатывая твой палец, негромко и как-то по-домашнему разговаривал с тобой. Спросил, чем тебе удалось так отменно пораниться, и ты, торопясь и захлебываясь, стал рассказывать ему о содержимом своих карманов, о своей замечательной коллекции разноцветных проволочек… Доктор засмеялся и показал тебе свою руку: «Видишь? У меня когда-то была такая же история, кстати, на том же пальце, что у тебя. Ничего, и у тебя заживет».
Затем доктор передал тебя медсестре, а сам долго и внимательно изучал рентгеновские снимки. Наконец обернулся ко мне.
– Ну, что вы на меня так испуганно смотрите? – он улыбнулся, и я опять удивилась его молодости. – Палец спасен. Теперь дело пойдет на поправку. Но надо ещё поездить к нам.
– Сколько угодно, доктор! Только бы всё это кончилось… Скажите, а отчего это бывает? У одного тут же заживет, а у другого…
– Ну, как вам сказать? От судьбы, наверное… – и пояснил:
– От индивидуальной способности организма к сопротивлению.
Я смотрела в его умные и спокойные, по-детски синие глаза, и думала о том, что весь он такой уютный, такой домашний, и хоть молод, но определённо женат, и у него маленькая дочка, года два, не больше… У него это буквально на лице было написано, что он отец маленькой дочки.
До Маяковки шли пешком. Снег вчерашней зимы сошёл, мокрые тротуары и мостовые по-весеннему отражали огни фонарей и реклам. И настроение у нас было праздничное. Зашли в сад Аквариум, побродили, пошуршали листвой…
– Какое счастье, что я подколол палец! – говоришь ты.
– Да в чем счастье-то?
– А иначе мы бы никогда не попали в Филатовскую, и я бы никогда не увидел щипчиков, – произносишь ты с такой нежностью и упоением, как будто речь идёт о самом что ни на есть радостном и приятном. – И доктор очень хороший, – добавляешь ты, повидавший на своем ещё недолгом веку много разных докторов. – Когда он повязку снимает, совсем, ну, ни капельки не больно! Это почему?
– Потому что он добрый. И рука у него легкая.
Через день мы снова в Филатовской. В коридоре, как всегда, очередь. Хлопает дверь кабинета, к нам долетают обрывки фраз. «Припрыгал?» – улыбнулся доктор (по голосу было слышно, что улыбнулся) мальчику-подростку, который ловко скакал на одной ноге, другую, с переломом, поджав под себя, как цапля. За ним, едва волоча старые ноги в ботах «прощаймолодость», плелся насмерть перепуганный дед, неся в дрожащей руке ещё мокрые рентгеновские снимки. «Припрыгал?» – улыбнулся доктор мальчику – и всем, даже сидящим за дверью, стало веселее на душе.
«Ну, что, маленькая? Ручка болит? Сейчас посмотрим, что с твоей ручкой,» – ласково наклонился он к маленькой зареванной девчушке. И дверь опять захлопнулась.
Мама девочки вскоре вышла в коридор, оставив свое сокровище в руках доктора. Нервно теребила мокрый платок. Я вспомнила себя в первый наш приезд сюда.
– Да вы не волнуйтесь, – попробовала успокоить её. – Доктор очень хороший.
– А вы что, не первый раз уже? – живо спросила она, а сама прислушивалась к тому, что делалось за дверьми. Дочка её не плакала, и так же, как и меня в первый раз, тишина пугала женщину.
– Вы говорите, хороший доктор? – переспросила она.
– В его руках дети не плачут.
– Да, и моя молчит…
Ну, вот, наконец, и наша очередь.
Доктор осторожно снимает с твоего пальца повязку. Палец явно идёт на поправку. По крайней мере, с тем, что было – не сравнить. Опухоль спадает, ранка уже не сочится гноем и кровью и потихоньку затягивается.
– Миленько, очень миленько! – весело говорит доктор.
На его столе зазвонил телефон. Он поднял трубку, сказал приветливо: «Травмапункт». Долго и терпеливо объяснял, как доехать. На всех хватает его тепла и приветливости! И всё это без малейшего усилия над собой: как видно, это его обычное, естественное состояние. Хотя, казалось бы, где можно набраться терпения и ласки при таком потоке? Идут и идут… Одних приносят на руках, другие кое-как припрыгивают сами. В коридоре не пустеет, очередь не убывает. И так – каждый день. В будни и праздники, в субботы и воскресенья…
Предстоящая через день поездка, по всей видимости, будет последней. Палец заживает! Прекрасно, конечно, и спасибо доктору, – но как же быть дальше? Ты так привык к этим поездкам, ты ждешь их с нетерпением. Как же нам подружиться с нашим доктором? Не подойдешь ведь и не скажешь: «Давайте дружить, доктор». Хотя почему не скажешь?
– Давай что-нибудь подарим доктору на прощанье, – говорю я тебе. – Песенку про щипчики и ещё какие-нибудь твои стишки. Ему, должно быть, будет приятно.
– А что? Давай! – соглашаешься ты, радуясь возможности постучать на машинке. – А почему «на прощанье»?
– Но ведь палец твой почти зажил. Завтра мы едем в последний раз, наверное.
– Давай другой палец пораним, – лукаво улыбаешься ты. – А что? Пальцев у меня много!
Последний приезд в Филатовскую. Доктор подтвердил мои радостные предположения: воспаление остановлено, через пару дней ранка затянется окончательно.
– И на этом… мы с вами расстаемся, – говорит он.
– Спасибо вам, доктор.
– Не за что, – улыбается он. – Если вдруг опять что-нибудь… приходите.
– Теперь только к вам! Доктор… мы хотели бы подарить вам на прощанье стихи.
И я протягиваю ему аккуратно сшитую тобой синими нитками книжечку.
На титульном листе – сделанная твоей рукой надпись: «Филатовскому Доктору от Антона».
Как же он обрадовался!…
– Антон, ты пишешь стихи? Это прекрасно! Стихи – это прекрасно!
Самый лучший подарок…
Я смотрю на нашего Доктора и никак не могу рассмотреть черты его лица. Необыкновенная доброта, излучаемая этим лицом, как бы заслоняет его черты…
* * *
Середина ноября – а метет, как в феврале… Белые, косматые смерчи несутся по выстуженному, заваленному сугробами городу. Редкие прохожие пробегают, уткнув лица в воротники.
Накануне я обещала тебе, что сегодня мы поедем в гости к Доктору.
Две недели прошло с нашей последней поездки в Филатовскую, и ты изнылся: «Хочу в Филатовскую!…»
– Ну, что, едем в гости? – спрашиваю тебя. – Смотри, какая метель!
– Ведь же решили! Значит, надо ехать. Зачем переменять решение?
Накутываемся потеплее и выходим – в безлюдье и холод. Дыхание тут же забивает обжигающе-душным, огромным, не умещающимся в лёгких ветром. Ты судорожно раскрываешь рот, ветер выжимает из глаз слёзы. Ты прячешься за мою спину.
– Может, вернёмся? – кричу я тебе сквозь метель. – Мы даже до метро не дойдем!
– Зачем переменять решение? – кричишь ты в ответ. – Ведь же решили!…
На наше счастье из-за угла дома выныривает такси с зелёным спасительным огоньком. Мы машем ему в четыре руки. Вваливаемся в тёплый уют машины и не можем отдышаться.
– Интересно, какая сегодня будет очередь? – говоришь ты.
– Какая б ни была, уже едем…
В травмапункте ни души. Гардеробщица дремлет у пустых вешалок. Мы не стали её тревожить, оставили наши пальто на топчане.
Дверь знакомого кабинета приоткрыта, и мы проходим в эту дверь, забыв постучать.
Наш Доктор сидит на своем месте – за столом у окна, в окружении врачей и медсестер. Видно, сошлись поболтать, – не каждый вечер такая метель и травмапункт пустует.
При нашем неожиданном появлении разговор смолк, и лицо Доктора, нашего милого Доктора вспыхивает нам навстречу улыбкой:
– Как хорошо, что вы приехали! Здравствуйте… Здравствуй, Антон!
– Вот, Доктор, на экскурсию к вам приехали. Приворожили вы моего сына какими-то загадочными щипчиками!
– Какими щипчиками? – не понял он.
– Да теми, что палец ему вскрывали! Он просто влюбился в эти щипчики!
– Саша, – обратился Доктор к одному из ассистентов. – Проводи, пожалуйста, молодого человека в операционную. Только смотри, чтобы на стерильное кресло не влез с ногами.
И ты отправляешься в «комнатку», о которой грезил все эти дни.
– Вы даже не представляете, какую радость вы нам доставили Антошиными стихами! – говорит Доктор. – Мы с женой целую неделю их читали, не торопясь, каждый вечер понемногу…
Я сижу напротив Доктора, на том самом стуле, что и прежде, но уже не посетительница, а его гостья. С этой минуты мы уже не чужие.
Блаженно, но сдержанно улыбаясь, ты выходишь из операционной.
– Ну, что, всё посмотрел? – спрашивает Доктор.
– Всё! – отвечаешь ты. – Все щипчики, все баночки!
Доктор подхватывает тебя и сажает к себе на колени. Ты смущен. Ты ещё никогда не сидел на коленях у мужчины…
– Ну, как палец? – спрашивает Доктор. Он берет твою руку и на мгновение становится прежним доктором, которого мы знали до этого дня: внимательным и сосредоточенным. – Прекрасно! Как новенький! – говорит он, улыбаясь своей открытой, мальчишеской улыбкой. И неожиданно предлагает: – Антон, почитай нам свои стихи. Пожалуйста!
Ты не заставил себя долго упрашивать. До сих пор с грустной радостью вспоминаю твой маленький сольный концерт в метельный вечер в травмапункте Филатовской больницы…
– Стихи про мухи!
Мухи на носу сидели,
Мухи на ухо глядели!
Мухи на носу качались,
Мухи за ухо щипались!
– Стихи про «любишь»!
Любишь, любишь –
недолюбишь.
А полюбишь – перелюбишь!
– Стихи про сову!
Прилетела совушка
на торшер.
Зажигает крыльями огонек…
– Стих про маму!
Мама вьет гнездо на дереве
В этот снежный ранний час…
– Вот… – говоришь ты и замолкаешь, залившись румянцем, смущенный всеобщим вниманием, восторженными возгласами и аплодисментами.
– А я знаешь, что запомнил? – говорит Доктор. – «Жевуземчики поет этот старый бутерброд»!
Все смеются.
– Антон, откуда ты знаешь, что значит «жевуземчики»?
– А я и сам не знаю, откуда. Всегда знал, – пожимаешь ты плечами.
– Когда Антону было три года, я сдавала сессию, и мы с ним занимались французским вместе. С тех пор «жевуземчики» и остались, – говорю я.
Доктор смеется.
– Знаешь, что, Антон? – говорит он. – Приезжай ко мне в гости!
– Что мы и делаем! – говорю я.
– Да нет, не сюда! Домой. К нам домой. Мы с женой приглашаем вас в гости, – говорит он.
У него синий, по-детски открытый взгляд. Такой же синий взгляд, такая же метель… Всё это уже было однажды… в Риге. Как будто взглянули на меня синие глаза моего отца…
– Мы приедем, – говорю я.
– Правда? – он вспыхивает улыбкой. – Правда, приедете?
– Почему же нет? С удовольствием приедем к вам в гости.
– А вы приедете вдвоем или… втроем?
– Дело в том, что нас всего двое. Не считая черепахи, которая сейчас в спячке. Так что приехать мы можем только вдвоем.
Мы смеемся…
– А у нас как раз невеста для вас! – говорит Доктор. («Так я и знала!»)
– Сколько же лет невесте?
– Восемь месяцев.
– О!… Прекрасный возраст! – говорю я, и мы смеемся…
Он записывает на бланке травмапункта свой домашний телефон и адрес.
Мы договариваемся о дне нашего приезда.
– Когда выйдете из метро, позвоните, я выйду, встречу вас.
– Позвоним.
Доктор, провожая нас, выходит с нами в коридор. Здесь по-прежнему ни души.
– Удивительный сегодня вечер! – говорит он. – Никого… Пять лет работаю здесь и не помню такого. Сбегаю пока в клинику, надо взглянуть на одного мальчика. Сегодня была очень тяжёлая операция…
– Вы и в клинике оперируете? – спрашиваю я.
– Не оперирую. Делаю послеоперационную анестезию. Представляете, что это такое?
– Приблизительно…
– Понимаете, самое страшное, когда ребёнок просыпается после наркоза. Боль после операции для него страшнее самой операции. А дети не должны испытывать боли…
– Мальчик маленький?
– Десять лет. Он спит, я звонил туда. Но мне всё равно на него взглянуть надо. А то я сам ночь спать не буду.
Мы выходим во двор, в неутихающую метель…
– Мне – туда. – Доктор показывает на хирургический корпус, темнеющий в глубине двора за старыми деревьями.
Мы прощаемся.
– До встречи, Антон! Жду тебя в гости. Приедешь?
– Приеду!
Твоей маленькой руке тепло и уютно в большой и сильной руке Доктора.
* * *
Итак, мы едем в гости к Доктору. Уже через три дня…
Заходим с тобой в «Детский мир». Совершенно не представляю, чем играют невесты в таком возрасте… Со всех сторон таращатся на нас лупоглазые куклы и пыльное плюшевое зверье. Нет, всё не то! Наконец, наше внимание привлек симпатичный львенок абрикосового цвета. Львенок издавал радостный, приветливый визг. Пусть у нашей невесты будет такой симпатичный абрикосовый дружок. Пусть играет…
Выходим, распаренные, из игрушечного царства под мокрый, липкий снег. Опять осень!… И какая-то уж очень тоскливая. Только сейчас, держа в руках подарок для его дочки, я наконец призналась себе: нет, не могу я туда ехать. Не могу. Стоит только представить: вот мы входим в их дом, вот Доктор берет на руки свою дочь… и забытая детская зависть обжигает мне сердце. Оказывается, я до сих пор не выросла из неё. Оказывается, во мне до сих пор живет маленькая девочка, все мечты которой начинались со сказочного: «Если бы у меня был папа…»
Но не только зависть. С ней бы я справилась!…
Впервые за шесть лет нашей-с-тобой жизни я почувствовала, что двое, не считая черепахи, – это не трое. Никогда мне ещё не было так больно за тебя. До этой осени, до этих наших поездок в Филатовскую я думала, что смогу заменить тебе всех, и ты никогда не догадаешься, что бывает по-другому. Догадаешься, конечно, но, крайней мере, не так скоро… Ведь мы были счастливы с тобой до этой осени, правда, сынок? Мы и сейчас счастливы. Только не нужно нам ездить в гости к Доктору. Упаси тебя Бог от этой мучительной зависти, которая терзала меня в детстве. Которая до сих пор нет-нет да и царапнет меня…
Так что же делать? Ты так ждешь этой поездки. Имею ли я право лишать тебя общения? Вот так, из боязни, что потом будет больно? Что ж… наверное, уже настала пора выходить нам из замкнутого счастливого круга: ты да я, да мы с тобой. Не сегодня, так завтра… От боли не спрячешься, всё равно она настигнет нас – не сегодня, так завтра…
Прошло ещё два дня. За окном опять мела метель, работа не клеилась, всё валилось из рук. А на шкафу сидел абрикосовый львенок, и каждый раз, взглянув на него, я обжигалась всё о ту же мысль: «Не могу. Не могу туда. Не могу…»
И вдруг я почувствовала, что Доктор, наш милый Доктор, он слышит меня. Не может не слышать! И всё понимает. И он придумает. Он что-нибудь придумает… «Дети не должны испытывать боли,» – слышался мне его голос.
Но прошёл день, прошёл вечер… Настало утро.
Мы собираемся в гости. Время близится к полудню. Через час выезжать, договорились на «после обеда». Значит, едем… Ты в нетерпении подгоняешь меня, волнуешься, ты ужасно не любишь опаздывать.
И когда до выхода остаются считанные минуты, – резкий звонок ударяет по нервам! Ты бежишь к двери…
Почтальон, залепленный метелью, протягивает телеграмму с ярко-синей полосой – «Срочная»! Телеграмма адресована тебе. Нетерпеливо раскрываешь её…
«ЗАЕДУ ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ДОКТОР»
В полном недоумении ты смотришь на меня:
– А откуда Доктор узнал наш адрес?
– Наверное, из твоей истории болезни. Всё очень просто…
* * *
Он пришёл, когда мы уже перестали ждать. Когда вполне уверились, что срочная телеграмма – это срочная вежливая отписка, не более.
– У Доктора много работы, – говорю я. – Ты же видел, какая к нему всегда очередь.
Ты вздыхаешь:
– Я понимаю…
А на дворе – опять весна! Ноябрьская весна! Она растопила сугробы, залила город апрельским половодьем…
– Может, мы и вправду живем на Меркурии?… – задумчиво усмехаешься ты. – Тогда уже не неделя прошла, а целых семь лет! Срочная телеграмма: «Заеду через семь лет. Доктор.» Срочная!…
Ты хохочешь. И я не могу понять, действительно ли тебе так смешно?…
…А как-то вечером раздался звонок, весёлый, нетерпеливый. Ты бросился открывать.
На пороге стоял Доктор. С ослепительными гвоздиками в руках!…
– Простите, что заставил себя долго ждать.
Он улыбнулся просто, по-дружески, как старый-старый знакомый. И вошёл в наш дом, внеся с собой запахи дождя и весны. Гвоздики тоже пахли весной. Я пыталась вспомнить, когда мне последний раз дарили цветы – и не могла…
– Ну, здравствуй, Антон! Вот я и пришёл к тебе в гости. Давай руку!
Ты протянул по привычке левую, с уже окончательно зажившим пальцем.
– Да нет, правую давай! – засмеялся Доктор.
Ты смотрел на него с любопытством и слегка растерянно: по-моему, не совсем узнавая его. Без привычного халата и хирургической шапочки Доктор казался нам незнакомцем, и мы с трудом привыкали к его, новому для нас, облику. Веселый, синеглазый, с русым ежиком непослушных вихрастых волос над высоким лбом.
Наш гость скинул легкую куртку, забрызганную дождем, открыл портфель и подозвал тебя:
– Долго думал, Антон, что бы тебе подарить такое… Смотри! – он осторожно вынимает и кладет тебе на ладонь огромную морскую звезду…
– Я её сам достал, – говорит Доктор. – Со дна Японского моря.
– А что ты там делал? Нырял? – живо спрашиваешь ты, и я вижу, что наконец-то ты узнал в весёлом незнакомце нашего Доктора.
– Был с экспедицией. Как врач. А работал водолазом. Фотографировали морское дно. Ты был когда-нибудь на море?
– Был, с мамой, в Крыму. Я там камни собирал. И черепочки разные.
Хочешь, покажу?
Ты берешь Доктора за руку и тянешь в комнату. И смотришь на меня виновато и умоляюще:
– Нам пообщаться нужно…
– Ладно, ладно, общайтесь, – смеюсь я.
И иду на кухню готовить ужин. Мне остается заняться своими делами и радоваться твоей радости: ты дождался своего гостя! Только сейчас, слыша, с какой жадностью набросился ты на Доктора, я понимаю, как не хватает тебе общения, как жаждет твоя душа новых встреч. Хотя ты сам и не осознаешь ещё этого…
– Из твоих сочинений, Антон, мне больше всего понравилось «Про любовь без печали», – говорит Доктор. – Только разве так бывает – любовь без печали?
– Любовь всегда без печали, – уверенно говоришь ты.
– Если бы так… Антон, а почему у тебя кактусы на шкафу? Там ведь поливать неудобно.
– А я их сейчас не поливаю. У них зимняя спячка, как у черепахи.
Там стенка холодная, вот мы их туда и поставили.
– Зачем?
– Так нужно. Холодная и сухая зимовка – чтобы зацвели. Так в книжке написано.
– А у моей бабушки есть кактус, мы круглый год сливаем в него что попало и никакой зимовки не устраиваем – и цветет каждый год!
– Ну уж это я не знаю…
– Антон, а кто у вас играет на скрипке?
– Мама. Только она не играет. Она мне пантомиму показывает с этой скрипкой. И с этим зонтиком. Видишь, он весь в заплатах? Это мама нашила. Они все разноцветные… Вот открой, пожалуйста. Видишь? Он огромный, как дом. Я иногда под ним живу…
– Значит, твоя мама артистка? – спрашивает Доктор.
– Почему артистка? – недоумеваешь ты. – Моя мама рецензент. Она пишет рецензии на разных поэтов. А артисткой она давно хотела быть, когда меня ещё не было…
– Ты любишь цирк, Антон?
– Цирк? Не выношу! Там такой грохот, голова трещит!
– Почему же у вас афиши цирковые кругом?…
– Это наш Клоун. Мы с мамой его любим.
– Ты любишь этого клоуна?… Хм… Ты что-то путаешь, Антон. Этот клоун давно умер, тебя ещё на свете не было.
– Я знаю. Мама мне рассказывала. Это потому, что он много работал, и у него сердце не выдержало. Но мама говорит: если кого-то любишь, если очень сильно любишь, – он не умрет.
– Твоя мама права…
– А ещё один художник недавно умер. Видишь, это его картины. Это он нам подарил. Он был старый-старый, прямо древний! Но ни капельки не старик. Он нам дыню привез, я помню… Огромную, как… как дом!
Мы её целый год ели! Шутка, конечно… Видишь, это «Коты на крыше». Эта крыша есть на самом деле, мама мне показывала… Это – «Сиреневая лошадь».
– А почему лошадь сиреневая? – спрашивает Доктор.
– А какой она должна быть? – удивляешься ты.
– Хм…
– Мама очень плакала, когда он умер. А я ей говорю: «Ты чего плачешь? Ты же сама говорила, что смерти нет». А она всё равно плачет…
– Наверное, любви без печали всё же не бывает, – говорит Доктор.
И ты недетским вздохом вторишь ему. На несколько минут в комнате воцаряется молчание. И тут, спохватившись, ты восклицаешь:
– А камушки!… Я и забыл вовсе!
Звук выдвигаемого из-под тахты чемодана. Щелкают замки…
– Видишь, какой красивый черепок? Это мы сами раскопали на раскопках!
В крепости. А это кусочек Сахарной Головки. Это такая гора в Крыму.
Это вот полынь… Понюхай, как пахнет!
– Здорово. Я тоже люблю полынный запах… Антон, а почему ты в сад не ходишь?
– Так я не детсадовский. У меня прививок нет.
– Как же ты в школу пойдешь?
– А зачем в школу?
– Как «зачем»? Научишься читать, писать.
– Так я это всё умею. Я с двух лет читаю. И пишу. И считаю скорее мамы. Она меня всегда в магазин берет, чтобы я считал.
– Наверное, скучно дома одному?
– Одному? Никогда не скучно! У меня столько дел!…
– Какие же у тебя дела?
– Много дел! Я инфузорий в банках развожу. Я их изучаю. У меня микроскоп есть. Они такие хорошенькие! Особенно сувойки. Сувоечки!… – говоришь ты с нежностью. – И солнечник, и голубой трубач, и аксеназия…
– А, кроме инфузорий, ты что ещё любишь?
– Звёзды! Инфузорий и звёзды! А ещё на свечку смотреть… А ты?
– Я свою работу люблю. Море. Хорошие стихи люблю. Но мне, в основном, другую литературу приходится читать, по медицине. Я всегда врачом хотел быть, с детства.
– А я буду протозоологом! – Говоришь ты. – Инфузорий изучать буду. А ещё буду продавцом кваса! Я квас ужасно люблю. Я сразу из двух бочек продавать буду: из одной продавать, а из другой сам пить!
Доктор смеется.
– А какие у тебя ещё дела? Ты говорил «много».
– Ещё мы с мамой пишем рецензии.
– Но это же мама их пишет.
– Нет, мы вместе! Мы всё вместе делаем. Я всегда рукописи читаю. Мама и попечатать мне иногда разрешает. Когда она обед готовит, она мне диктует, а я печатаю.
– А ты сколькими пальцами печатаешь? Двумя?
– Зачем двумя? – удивляешься ты. – Одним! Второй мешать будет. Одним гораздо скорее. Тра-та, та-та, та-та, та! И готово. А ещё я пишу про Самболюнию.
– Кто такая Самболюния? – удивляется Доктор.
– Это страна такая!
– Что-то не слыхал о такой стране.
– Это моя страна. На планете Маль. Я там живу.
– Хм… Ты «Маленького принца» читал?
– Нет. А про что?
– Про одного мальчика. У него тоже была своя планета.
– Расскажи.
– Я плохо рассказываю, Антон. Я лучше привезу тебе в следующий раз эту книгу.
– А когда ты приедешь ещё?
– Ох, Антон… Трудно сказать.
– Работы много, да?
– Очень много. Знаешь, во сколько я спать ложусь? Не раньше часу ночи.
– А моя мама иногда в четыре утра! – с гордостью говоришь ты. – Моя мама – сова!
– Значит, ты понимаешь, что значит «много работы».
– Я понимаю…
…А потом мы пили чай. И ты сказал: «Давайте зажжём свечу».
И зажёг свечу. И мы смотрели на огонь, и Доктор рассказывал нам о своей работе, о том, что он изобрёл новый способ обезболивания, такой, чтобы без укола. «Дети не должны испытывать боли», – вновь повторил он, и я поняла, что это – его главная мысль, и этой мысли подчинена вся его работа, вся его жизнь. «Главное в моей жизни – это работа, – сказал он. – Нужно очень много успеть сделать».
Ты берёшь ложку и окунаешь её в пламя свечи…
– Что ты делаешь, Антон?
– Мне интересно: можно ли вычерпать огонь?… Как чай из чашки.
– В самом деле, – говорит Доктор, – можно ли вычерпать огонь?…
Лицо у него становится задумчивым и грустным.
– Нет. Наверное, мне никогда не понять этого, – говорит он.
– Вы о чём, Доктор? – спрашиваю я.
– О скрипке. Об афишах на стене… Можно ли быть настолько обращенной в прошлое?
– Прошлого нет. Всё наше – с нами.
– Смотрите! Смотрите! Не вычерпывается!… Никак не вычерпывается!…
Никогда не забыть мне твоё ликующее лицо, озаренное трепещущим пламенем свечи, и твой ликующий возглас, который и был (хотя ты сам о том не ведал) истинным ответом на вопрос Доктора. «Огонь не вычерпывается!…»
И грустное, и виноватое лицо Доктора, который стоит у двери, уже в куртке, уже с портфелем. А ты даже не замечаешь, что он уходит, и продолжаешь рассказывать:
– В Самболюнии есть ещё такой город, – говоришь ты быстро, захлебываясь, – город Мунт. Он самый старый, почти одни развалины… Люди уже оттуда ушли. Там только живет птица Голофомэ. Она клюет красные ягоды фонтоса. Ты знаешь, что такое фонтос? Это такой куст…
А Доктор всё грустнее и грустнее. И он говорит, не столько тебе, сколько мне:
– Я знаю: к тем, кого приручил, надо приходить вовремя, – говорит он. – Но я не могу сказать, когда я приду…
И мы, два взрослых человека, боимся взглянуть в глаза друг другу. «Дети не должны испытывать боли…»
И он уходит. Наш Доктор уходит. И мы опять остаемся одни.
Над городом осенний циклон…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.