Глава VIII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VIII

Намерение игумена Игнатия переселиться из Лопотова монастыря имело в основании чисто физическую причину. Его надломленному организму нужен был климат, если и не южный, то, по крайней мере, сухой, а не болотистый. Счастливый вниманием московского владыки и не ища почести и славы, он довольствовался бы Николо — Угрешским монастырем, но державная воля вызвала его на более широкую деятельность.

Местность Сергиевой пустыни в климатическом отношении не представляла даже тех удобств, какими обладал Лопотов монастырь. Береговая полоса Финского залива, волны которого разливаются в виду самой обители, никак не могла служить к восстановлению физических сил. В духовнонравственном же отношении новое место жительства представляло гораздо более неудобств сравнительно с прежним, оно требовало сугубого духовного подвига, так как более было обставлено тернием житейской молвы и суеты, которое неминуемо должно было у бодать духовного человека. Только живая вера в Промысл Божий и добрая совесть в исполнении иноческого обета послушания, какое о. Игнатий оказывал царской воле, могли подкреплять его при вступлении на это новое поприще.

Он вступал туда как истинный монах, с бесстрастием и самоотвержением, и хотя обладал всеми преимуществами, чтобы обставить свое новое поприще деятельности самыми блестящими успехами служебными, но не в его духовном характере было пользоваться этим положением в смысле преуспеяний мирских. Враг личных интересов, он заботился единственно о благе вверенной ему обители. Как верноподданный и инок, он твердо решился исполнить волю возлюбленного монарха, сделав вверенную ему пустынь образцовой обителью во всех отношениях.

Сергиева пустынь, основанная в 1734 году и расположенная близ самого Петербурга, немного в сторону от нынешней Петергофской железной дороги, находилась, как сказано, под управлением викарных епископов. Такое административное положение далеко не благоприятствовало ее материальному состоянию, а близость столицы делала ее перепутьем для проезжающих столичных жителей, что весьма невыгодно влияло на духовный быт братства обители. Здания монастыря, начиная с церкви преподобного Сергия[88] до последних монастырских служб, были давно запущены. В церкви, когда приступлено было к ее поправке, оказались годными только одни стены, настоятельский корпус почти не существовал, стоял запертым и неотоп ленным, помещения новоприбывшему настоятелю вовсе не было, он принужден был остановиться в инвалидном доме, устроенном при монастыре иждивением графов Зубовых[89] и состоящем на их содержании. Там ему отведены были две комнаты, в которых он и поместился с 8–ю человеками братии, прибывшими вместе с ним.

Все братство обители состояло из 13 человек: 8 монашествующих, 3 послушников и 2 подначальных. И, несмотря на такое незначительное число братии, в среде их не было порядка, приличествующего монастырю. Запущенность в материальном, распущенность в нравственном отношении царили во всей силе. В таком положении застал Сергиеву пустынь новый настоятель.[90] Обитель требовала такого настоятеля: судьбами Промысла Божия или молитвами преподобного Сергия, через сто лет от основания, началось ее восстановление, как вещественное, так и духовное.

Представительная по образованию личность настоятеля, его аскетическая духовность вполне соответствовали цели, с которой государю угодно было назначить архимандрита Игнатия настоятелем этой обители. Но труды и заботы по внешнему возобновлению и благоустройству и отношения всякого рода к высшим и низшим скоро положили печать свою на болезненного и строго — подвижного инока. По собственному его признанию, скорби от человеков, постигавшие его доселе, были умеренные.

«Чтоб испытать их, — говорит он в своем „Плаче“, — нужно было особенное поприще. Непостижимыми судьбами Промысла Божия я помещен в ту обитель, соседнюю северной столице, которую, когда жил в столице, не хотел даже видеть, считая ее по всему не соответствующею моим целям духовным. В 1833 году я был вызван в Сергиеву пустынь и сделан ее настоятелем.

Негостеприимно приняла меня обитель — Сергиева пустынь. В первый же год по прибытии в нее я поражен был тяжкою болезнию, на другой год другою, на третий третиею: они унесли остатки скудного здоровья моего и сил, сделали меня изможденным, непрестанно страждущим. Здесь поднялись и зашипели зависть, злоречие, клевета, здесь я подвергся тяжким, продолжительным, унизительным наказаниям, без суда, без малейшего исследования, как бессловесное животное, как истукан бесчувственный, здесь я увидел врагов, дышащих непримиримою злобою и жаждою погибели моей».[91]

Из этого очерка вступления архимандрита Игнатия в новую обитель видно, что его настоятельская деятельность с самого начала должна была делиться на две отрасли: по внешнему устройству и внутреннему благочинию. Первым делом настоятеля было возобновление храма преподобного Сергия и капитальное исправление корпуса настоятельских келий. Вот что он писал в 1834 году в прошении своем к тогдашнему С. — Петербургскому митрополиту о дозволении произвести в обители необходимые постройки и исправления:

«Обозревая монастырские здания, я нашел оные безисключительно в весьма неблагоприятном положении. Такое состояние видели предместники мои в управлении монастырем преосвященные епископы Ревельские и потому приготовили заблаговременно денежную сумму до 50 тысяч рублей ассигнациями и значительное количество кирпича, имея непременною целию починку ветхих и постройку новых зданий».

Работы были начаты с разрешения Синода, который дозволил употребить собранные 50,000 рублей ассигнациями и заготовленный кирпич. Графиня Орлова также много помогала своими щедрыми даяниями. Церковь и корпус настоятельских келий, как однофасадные здания, были соединены новым двухэтажным корпусом, в верхнем этаже которого весьма удобно устроена была обширная братская трапеза, а в нижнем расположены кухня, пекарня и другие хозяйственные помещения.

Во время производства этих построек, в том же 1834 году, летом, совершенно неожиданно посетил обитель государь император. Приехав из Петергофа около 6 часов пополудни, он один вошел в церковь и спросил встреченного монаха: «Дома ли архимандрит? Скажи, что прежний товарищ хочет его видеть». Пришел архимандрит в сопровождении неизменного товарища его о. Михаила Чихачева. Милостиво и ласково обошелся с ними государь, спрашивал о третьем их товарище Феодорове, вместе с ними поступившем в монастырь, и на ответ, что Феодоров возвратился в мир и поступил вновь на службу, заметил: «Видно, ему монастырский хлеб сух показался, а тебе, — обратился он к Чихачеву, значительно пополневшему, — пошел впрок».

В это время приехали государыня императрица и государь наследник. Народу, естественно, собралось много, и весь этот народ был свидетелем того отеческого внимания, которое всегда составляло отличительную черту в отношениях покойного императора к почившему владыке. Затем государь изволил подробно осматривать производившиеся постройки и нашел необходимым возобновить соборный храм, для чего велел архимандриту представить смету в порядке служебных инстанций. Представленная смета утверждена 25 декабря 1835 года, и по государственной росписи назначено было выдать из казначейства С. — Петербургской казенной палаты 96,808 руб. 19 коп. ассигнациями на исправление и обновление Троицкого соборного храма[92]. Возобновление было окончено в 1838 году, а в 1842 году в этом храме были устроены богатые клиросы на сумму, пожертвованную государыней императрицей Александрой Феодоровной.

Первой заботой настоятеля по внутреннему духовному благосостоянию обители было установление во всем строгого порядка, согласно монастырским уставам: церковное богослужение стало совершаться в стройном чине, с величием и торжественностью, которое дополняли привлекательное пение клиросное, внятное чтение, чинное стояние, поклонение по положению и, вообще, благообразные движения, благочинное пребывание в трапезе, весьма приличная одежда, а опрятность и чистота во всем придавали всей обстановке вид изящества, соединенного с простотой, которые облагораживали самые нравы иноков.

Настоятель вникал в келейную жизнь каждого, настраивал к спасительному препровождению времени в чтении монашеских книг, к несению посильных трудов по послушаниям, проводил дух истинного монашества в братство, располагая всякого ко вниманию, к принятию совета и назидания в духовно — нравственной жизни, к устроению себя по руководству святоотеческих писаний. Он сообщал братству свой образ мыслей и взгляды на монашество, был отцом и наставником всех, принимая к себе на откровение помыслов для созидания и настроения духовного. Двери келий о. архимандрита были открыты, к нему входили свободно все — от престарелых монахов священнослужителей до юных послушников, вследствие чего все братство стало составлять одну великую семью, управляемую одним отцом, связанную союзом согласия и духовного единения, одушевляемую и руководимую высоким учением отца — наставника. «Особенно, — говорит Чихачев, — помогало деятельности настоятеля его умение выбирать людей и его знание сердца человеческого, которым он умел привязывать людей к делу, им доверяемому. Он искал развить в человеке преданность поручаемому ему делу и поощрял ее одобрениями и даже наградами и повышениями. Окружая себя людьми со способностями и силами, он быстро достигал своих целей и приводил намерения свои в точное исполнение».

Духовное возрождение обители сделалось видным для всех: прежние обитатели пустыни изумлялись внезапной перемене, удивлялось ей и духовное начальство, оно смотрело на управление архимандрита Игнатия как на небывалую новость. Столичное общество всех слоев также обратило свои взоры на возрождающуюся обитель, увидело новые порядки, новые правила, внешнее и внутреннее благолепие, быстроту, с какой все возникало и развивалось — и недоумевало.

Но не все могли понимать и ценить совокупность совершавшихся изменений, не все смотрели на них одинаково благосклонно. Были лица, неблагоприятно смотревшие на небывалое явление — благосклонное расположение государя к монашеству и особенно в лице столько даровитого человека, каков был архимандрит Игнатий, породило зависть многостороннюю — явились интриги и со стороны людей светского общества и со стороны духовной администрации.

Нерасположение пустило в ход наговоры, клевету, обвинения, сплетаемые с подробностями, измышленными злобой, а интриги и козни лиц, которые своим положением в обществе имели возможность вредить архимандриту, сделались неразлучными спутниками на всю его жизнь. Нерасположение же духовной администрации стало выражаться непрерывными притеснениями, прикрытыми иногда правдами по законам человеческим, а в иных случаях и вполне явными.

Так враг человеческого спасения преследует всякое благое дело, а особенно духовное благоустроение иноков, он направляет, главным образом, против руководителей их свои стрелы, разжигая злобу людей века сего. Для таких орудий зла все казалось позволительным, что могло служить ко вреду и осмеянию настоятеля и обители. Самые обыкновенные распоряжения и случаи старались перетолковывать по — своему, в обвинение настоятеля. Сергиева пустынь сделалась для многочисленной части общества мишенью, в которую пускались язвительные стрелы, облеченные по преимуществу в самую утонченную насмешку.

В те годы государь проводил лето в Петергофе. Сергиева пустынь была перепутьем, в которое заезжали все, или значительное число, ехавших из Петербурга ко двору. Заезжали в угоду государю и государыне, заезжали по любопытству, заезжали с умышленным недоброжелательством, с преднамерением осудить виденное. Как пример таких посещений может служить неожиданно выразившееся настроение одного весьма высокопоставленного лица.

5 июля, в день преподобного Сергия, в новой обширной трапезе обедали все посетители монастыря за общим столом вместе с братией. В числе гостей было немалое число сановников, принадлежавших к высшей администрации. Во время обеда один из самых почетных посетителей отнесся к настоятелю с вопросом, сказанным таким тоном голоса, который выражал дух речи: «Как согласить, отец архимандрит, Ваши обеты монашества с той обстановкой, в которой Вы живете?», указывая глазами на великосветское общество, окружавшее архимандрита.

Настоятель отвечал: «Очень просто: оно объясняется послушанием воле государя императора, которому угодно было меня взять из вологодских болот, где я жил в уединен — нейшем монастыре, и поставить здесь, на перепутье большого света, чтобы говорить вам слово истины настолько, насколько позволят это ваши гнусные приличия света».

В другой раз в монастыре у своего подъезда архимандрит садился в карету, чтобы ехать в Невскую Лавру к духовнику своему. Из близ стоящей кучки мирян некто не остановился с насмешкой сказать слушателям своим так громко, что слова его были ясно слышны архимандриту: «К любовнице едет!» «Это мне передавал сам преосвященный Игнатий, — говорил Петр Александрович и добавил, — в карету садился мученик невидимый, чтобы ехать к духовнику и в таинстве исповеди предстать лицу Божию и найти отраду язвам сердца своего, а мир провожал его своим судом и осуждением».

Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (1 Кор. гл. 2, ст. 15) — говорит апостол, а другой духоносный отец сказал: «Страшно определять свой суд на действия духовного человека». Этим подтверждается справедливость слов Чихачева, отзывающегося о своем старце — подвижнике таким образом: «Самые действия его, архимандрита Игнатия, были непонятны многим, чтобы не сказать всем, тем более мне, простяку. В нем вмещалось многое, и одно другому не мешало, т. е. глубокое знание писаний св. отцов с монашеским деятельным опытом, и внешний навык, и способность обращаться со всякого рода людьми, тонкое постижение нравов, знание человека со всеми его причудливыми немощами, умение различать благонамеренность от зловредной, ухищренной гибкости, умение проникать в умысел. При таком искусном руководителе все с Божией помощью улаживалось, все вынесено: и сносное и казавшееся по немощи человеческой несносным».

Много было трудов, препятствий, неудач, скорбей и искушений как для самого настоятеля, так и для окружавшей его, пришедшей с ним братии. Самое неудобство местоположения монастыря, стоящего на бойком перепутье загородных жилищ столицы, было для них тяжелым внутренним крестом, незримым для очей мира. Здесь о. Игнатий опытно обучал своих чад духовных внутреннему крестоношению, которое бывает уделом всякого благочестивого христианина, а тем более инока. Он сам служил для них примером благодушного терпения и безропотного несения креста своего, в чем, при содействии благодати, достиг столь великой духовной силы, что такое крестоношение во многих случаях было для него любезно.

Так, продолжая вышеприведенную статью «Плача», он говорит о себе: «Здесь милосердный Господь сподобил меня познать невыразимые словом радость и мир души; здесь сподобил Он меня вкусить духовную любовь и сладость в то время, как я встречал врага моего, искавшего головы моей — и соделалось лице этого врага в глазах моих как бы лицом светлого ангела. Опытно познал я таинственное значение молчания Христова пред Пилатом и архиереями иудейскими. Какое счастье быть жертвою, подобно Иисусу! Или нет! Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник, и вместе с этим разбойником, от убеждения души, исповедовать: достойное по делам моим принял, помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое (sic. Лк. 23; 41, 42)».[93]

В «Слове утешения к скорбящим инокам» духовный крестоносец так поучает основному началу, которое составляет, можно сказать, насущный хлеб истинного монашеского жительства: «Последуем Христу! Смиримся подобно Ему! Подобно Ему не откажемся прослыть льстецами и умоизступленными, не пощадим чести нашей, не отвратим лица от заплеваний и ланит от заушений, не будем искать ни славы, ни красоты, ни наслаждений, принадлежащих миру сему, совершим земное странствование как странники, не имеющие, где главу подклонить, примем, примем поношения, уничижения и презрение от людей как неотъемлемые принадлежности избранного нами пути, будем явно и тайно бороться с помыслами гордыни, всеусильно низлагать эти помыслы нашего ветхого человека, ищущего оживить свое „я“, под различными правдоподобными предлогами. Тогда Сын Божий, сказавший вселюся в них и похожду (2 Кор. 6; 16) явится в сердце нашем и дарует нам власть и силу связать крепкого, расхитить сосуды его, наступить на аспида и василиска, попрать их.

Отвергнем ропот, отвергнем жалобы на судьбу нашу, отвергнем сердечную печаль и тоску, от которых слабые души страдают более, нежели от самих скорбей. Отвергнем всякую мысль о мщении и воздаянии злом за зло. Мне отмщение, Аз воздам, — сказал Господь (Рим. 12; 19).

Хочешь ли переносить скорби с легкостию и удобством? — Смерть за Христа да будет вожделенна тебе. Эта смерть да предстоит непрестанно пред очами твоими. Умерщвляй себя ежедневно, живописуя смерть твою. Нам дана заповедь последовать Христу, взяв крест свой. Это значит: мы должны быть всегда готовы с радостию и веселием умереть за Христа…

Желающий умереть за Христа какой напасти, какого оскорбления не претерпит великодушно?».[94]

Высшее духовенство, с весьма немногими исключениями, неприязненно относилось к архимандриту Игнатию. Эта неприязнь стала выражаться в различных требованиях, которыми стеснялась его настоятельская деятельность, начавшая привлекать в монастырь множество богомольцев и обращать на себя благосклонное внимание многих влиятельных особ из петербургского общества. Вскоре от Консистории последовали один за другим три указа в вышеупомянутом характере. Они поставили настоятеля в весьма затруднительное положение.

Первым указом требовалось послать из монастыря трех иеромонахов на флот, тогда как всех их было только шесть, несмотря на то, указ был исполнен, посланы были люди благонадежные, но в числе их был один престарелый, так как третьего молодого из недолжностных иеромонахов не было. Второй указ объявлял настоятелю выговор за посылку на флот престарелого иеромонаха. Третьим указом предписывалось архимандриту и братии пустыни не иначе ездить в город, как испросив предварительно отпускной билет из Консистории. Митрополиту доложил секретарь, что об этом было высочайшее повеление.

Настоятель, изложив в рапорте невозможность исполнить такой указ, потому что провизия и всякая нужная безделица покупалась в городе, поехал к митрополиту, которого не мог убедить принять рапорт, но получил от него позволение искать высочайшего разрешения ездить ему и братии по — прежнему без билетов от Консистории теми путями, кои признает себе более удобными. Тогда архимандрит, взяв с собой Чихачева, отправился в Царское Село, где тогда пребывала царская фамилия. При выходе из кареты у самого подъезда дворца им встретился государь цесаревич Александр Николаевич. Он спросил архимандрита о причине приезда. «Мне необходимо видеть государя», — ответил архимандрит. «Хорошо, — сказал наследник, — я доложу ему о Вас, а Вы подождите ответа на квартире у Кавелина».

Пришел Кавелин, по поручению государя расспросил все обстоятельно и, возвратясь от его величества, передал архимандриту разрешение ездить ему и братии по — прежнему без билетов консисторских и объявить митрополиту об этом его разрешении, которое Кавелин в то же время официально сообщи л обер — прокурору Синода. Отпустив Чихачева в пустыню, архимандрит поехал к митрополиту, который одобрил действия архимандрита Игнатия и прибавил, что через это разрешение можно будет и другим сделать облегчение, но рапорта об отмене консисторского указа принять не хотел. Секретарь Суслов, тут присутствовавший, увидев, какой оборот принимает дело, сказал: «Действительно, это с нашей стороны ошибка».

Тогда митрополит принял рапорт и разрешил сергиевским по — прежнему ездить в Петербург. Ошибка секретаря состояла в том, что он к обитателям Сергиевой пустыни применил общий закон о получении билетов из Консистории на случай командировок или отпусков увольняемым из монастырей братиям и закон этот назвал высочайшим повелением.

Мирские люди завидовали тому расположению государя и государыни, которым пользовался архимандрит. Другие досадовали на его независимый характер и отсутствие всякой человекоугодливости, относя это к гордости. Один светлейший князь, правитель области, выразился в разговоре об архимандрите Игнатии, что он не желал бы служить в одном управлении с таким епископом, каков архимандрит Игнатий, а на вопрос: «Почему?», отвечал: «Да ему на ногу не наступишь».

Такие отношения высокопоставленных духовных и светских лиц обстанавливали архимандрита Игнатия часто безвыходным положением — множеством неудовольствий и неприятностей всякого рода, а он, как мужественный борец и покорный носитель ига Христова, свыкался с такой теснотой житейской и большую часть скорбей таил в себе. Под конец жизни, уже живя в Николо — Бабаевском монастыре, он открывал окружавшим некоторые обстоятельства и случаи, с целью своим опытом примирить слушателя с его скорбями.