Отъезд

Отъезд

…Сердце мое забилось сильно и неправильно при последнем взгляде на ветхий дом наш и окрестности бедной деревеньки, в которой я провел первые годы жизни.

Н. Некрасов. «Жизнь и похождения Тихона Тростникова»

Лето кончилось. Однажды утром, проснувшись, Коля глянул в окно: зеленая крыша флигеля за ночь стала белой-белой, словно ее посыпали известкой. Побелели и трава, и кусты, и цветочные клумбы. Неужто иней?

– Андрюша, – толкнул он в бок брата, свернувшегося клубком под теплым одеялом.

– А? Чего? – высунул Андрюша взлохмаченную голову, не понимая, зачем его тревожат.

– Смотри! Иней!

Андрюша громко зевнул и повернулся на другой бок.

Обиженный равнодушием брата, Коля отправился к няне. Она внимательно слушала его, покачивая седой головой.

– Что же тут удивительного, Николушка, – сказала няня, – пора! Теперь пойдут заморозки. Не удержишь. После Ивана-постного тепла не жди.

Чудная эта няня! На все у нее свои приметы. Наступает петров день, а она уже вздыхает: «Короче стал денек-то. Петр и Павел час убавил». На ильин день у нее тоже своя присказка: «Илья-пророк два уволок». А вчера няня подняла в саду желтый лист, оглядела его со всех сторон и, облегченно вздохнув, перекрестилась:

– Слава те, господи! Верхом листочки ложатся. Значит, доброго урожая жди. А ежели низом падают, тогда без хлеба насидишься.

Да и как же няне не знать всего! Восьмой десяток на свете доживает. А поглядишь на нее, не верится: такая еще крепкая, такая подвижная. И глаза у нее, как у молоденькой: с одного раза нитку в иголку вдевает.

После завтрака Коля скрылся в своем чулане. Он накинул на себя теплый нянин полушалок, натянул на ноги старые валенки. В чулане долго не начитаешься.

В доме необычно тихо, хотя отец не на охоте. Коля знал, что сегодня должен был приехать к нему из Ярославля музыкант. Так няня сказала. И еще прибавила:

– Дудеть будет. Во флигере. Там ему место заготовили. Теперь не жди покоя… Охо-хо-хо!

Только было Коля углубился в книгу, как во дворе начался какой-то шум. Он долетал сюда сквозь разбитое полукруглое окошечко. Скрипели ворота, что-то грохотало, слышались какие-то возгласы.

Ну усидишь ли тут за книгой? Как не полюбопытствовать! И Коля выскочил на балкон.

Посреди двора стояла нагруженная длинными ящиками телега. Вот с нее сполз толстый коротенький человек с тараканьими усами и мясистым красным носом. Вразвалку, не торопясь, он подошел к одноглазому сторожу Игнату.

– Изволь-ка, братец, доложить господину Некрасову, – донесся до Коли сиплый голос. – Унтер-офицер Гонобоблев. Капельмейстер!

Но отец уже сам появился на крыльце. Качнувшись на каблуках, приехавший обернулся, лихо козырнул и отрапортовал:

– Так что прибыл, ваше высокоблагородие. Согласно личной с вами договоренности в ресторации «Царьград». Доставил инструменты. Парижские! Самой новейшей марки. Изобретение господина Сакса. Употребляются во французской гвардии. Премного довольны будете…

А вездесущая няня уже заметила Колю.

– Ой, простудишься, мой свет, – выйдя на балкон, заботливо поправляла она полушалок на Колиных плечах. – Иди, оденься, набрось полушубочек да шапку.

– Постой, няня. Интересно!

– Чего тут интересного? Дудеть теперь будут. Вон глянь, трубу из ящика вытянули. Медная! Что твой самовар…

Во второй половине дня с севера подул пронизывающий ветер. Кот Васька, выпрыгнув в форточку, через пять минут снова вернулся в дом. Носа во двор не высунешь.

И все же Коля уговорил Андрюшу пойти погулять.

– Только на минуточку! Подышим свежим воздухом – и назад!

Няня так укутала Андрюшу, что он едва-едва двигался. Но, признаться, Коле не столько хотелось подышать свежим воздухом, сколько посмотреть, что делается у флигеля. Там стучал топором Трифон. Он распаковывал ящики, вытаскивая оттуда замысловатые музыкальные инструменты: трубы, дудки, барабан.

В окнах флигеля мелькала тень унтер-офицера. Иногда он открывал дверь и кричал:

– Тащи кларнеты! Тромбон давай!

Трифон недаром побывал в Париже: он, видно, хорошо разбирался в музыке, знал, что такое кларнет и тромбон…

А у крыльца опять началась какая-то суматоха.

Коля поспешил туда.

У крыльца они увидели незнакомого человека, обросшего густой бородой, босого. Позади него виднелся солдат с ружьем.

Схватившись за грудь, босой человек вдруг тяжело закашлялся. Глухой свист вырывался у него из груди.

– Эх, бедняга! Вишь, как застудился, – сочувственно произнес стоявший чуть в сторонке сторож Игнат, – даже худых лаптишек на тебе нет.

– Сапоги были, – сквозь кашель ответил незнакомец, – отняли, ироды.

– Кто отнял, скажи? – смущенно заворчал солдат. – Мне чужого не надо. Я службу исполняю. Его сиятельство граф Лопухов меня послал.

– Да не о тебе баю, – снова заговорил босой человек. – В остроге меня догола раздели. И сапоги, и тулупчик забрали. Дивлюсь, как рубаха на мне осталась.

Какой знакомый голос! Коля внимательно пригляделся: боже мой, да это Степан! И он чуть было не бросился к нему. Но на крыльце выросла фигура отца. Он быстро сбежал вниз и, оказавшись около Степана, злорадно ухмыльнулся:

– Что, собака, набегался? Думал, в столице от меня спрятаться? Нет, не вышло! Опять в моих руках. Как же теперь поступать с тобой прикажешь? А?

Степан молча кусал нижнюю губу. Не дождавшись ответа, Алексей Сергеевич что есть силы ударил беглеца по лицу. Кровь хлынула из носа.

– Вы не смеете драться, – глухо проговорил Степан, прикрывая лицо ладонью. – Я не собака, я человек!

Этого Алексей Сергеевич никак не ожидал. Он привык, чтобы крепостные бросались перед ним на колени, просили милости, целовали сапоги. И вдруг: «Вы не смеете драться! Я человек!» Алексей Сергеевич прямо затрясся от злости и начал хлестать Степана по щекам.

Андрюша в испуге заплакал.

– Иди домой, – зашептал ему Коля. Но сам он уходить не хотел, мучительно думая, как помочь Степану.

В это время заговорил солдат. Заикаясь и моргая от страха глазами, он попросил:

– Ваше высокородие! А, ваше высокородие! Мне бы расписочку, как положено!

Алексей Сергеевич непонимающе глянул на солдата.

– Что? Какую расписку?

– Да тую самую, что при письме графа Лопухова приложена.

Сердито буркнув, Алексей Сергеевич поднялся по ступенькам крыльца в дом.

Степан, продолжая молчать, вытирал рукавом кровь на бороде. К нему вплотную приблизился сторож Игнат.

– Где хоть схватили тебя, горемыку? – жалеючи, спросил он.

– На Исакии-соборе,[10] – застуженным голосом печально ответил Степан. – Украшения на нем делал. По душе была работка.

– Вишь ты, сколько хлопот барину задал, – хмурясь, сказал солдат. – Пожалел бы его, несчастного. Гляди, как он мается, – солдат насмешливо кашлянул и сплюнул.

– Пускай покуражится, – прохрипел Степан. – Буду жив, снова сбегу.

– Эх, друг, друг! – сострадательно произнес солдат. – А куда? Везде нашего брата найдут. Я бы тоже непрочь вольно пожить. Пятый год под красной шапкой хожу да еще целых двадцать годов осталось. Вернусь в деревню стариком. А там у меня ни кола, ни двора. Одно мне место – на погосте!

Солдат хотел еще что-то сказать, но Алексей Сергеевич уже опять появился на крыльце.

– Вот! – кинул он расписку на землю. Солдат быстро наклонился, поднял бумагу, сложил ее вчетверо и сунул за пазуху. Затем, торопливо козырнув, он быстро зашагал к воротам, словно боясь, что и на него падет гнев помещика.

А тот уже орал во весь голос:

– На конюшню! На конюшню!..

Коля в страхе бросился в комнату. Почти в самых дверях он столкнулся с няней.

– Нянюшка, милая! Степана на конюшню погнали. Бить будут!

Ухватив Колю за руку, няня потянула его в угол, к древней иконе с бледно мерцающей лампадкой.

– Молись, молись, Николушка! – жарким шепотом повторяла она. – Бог милостив, удержит злую руку…

– Он голодный, нянюшка! Я хлебца ему отнесу, – тревожно сказал Коля, поднимаясь с колен.

Няня испугалась:

– Что ты, Николушка, что ты, голубчик! Подвернешься на глаза батюшке, уложит он тебя на скамейку рядом со Степаном.

– Никто не увидит, нянюшка, – с жаром убеждал он. – Я незаметно, сторонкой.

Минуту подумав, няня со вздохом согласилась:

– Ладно! Это дело божеское Она вынула из буфета большой ломоть хлеба, густо посыпала его солью и, обернув белой тряпочкой, отдала мальчику.

Прижимаясь к высокому забору, Коля торопился на конюшню. Учащенно колотилось сердце, мурашки бегали по телу.

Может, отец еще не пришел, и Коля успеет передать хлеб. Но из полураскрытых ворот конюшни уже доносился сердитый отцовский голос. Опоздал! Сделалось тоскливо. Коля обогнул конюшню и затаился около потемневшего кустарника. Рядом росла низкая сучковатая береза. Сунув хлеб за пазуху, Коля забрался на дерево. В стене конюшни – широкое отверстие, что-то наподобие окна. В сильные морозы его затыкали соломой. А сейчас оно открыто, и хорошо видно все, что внутри.

Глазам Коли открылось низкое, но довольно просторное, с земляным полом помещение. Посредине, на деревянной скамье, лежал полуобнаженный Степан. В углу темнела бочка с водой. Из нее торчали пучки тонких прутьев. На стене висели страшные плети разных размеров.

Кроме отца и Степана, в конюшне – староста Ераст, доезжачий Платон и охотник Ефим.

Ераст держал беглеца за ноги, Платон – за голову. Отец молча трогал пальцем переплетенную ржавой проволокой плеть.

Но вот плеть взвилась вверх и со свистом упала на худую Степанову спину. Удары посыпались один за другим. Степан глухо застонал.

– А-а-а! Чуешь, чем пахнет! – задыхаясь, хрипел отец, и плеть замелькала еще быстрее.

Прыгнув с дерева, Коля вихрем помчался к дому. Через минуту он был около матери. Его прерывистое дыхание и горящие глаза не на шутку испугали Елену Андреевну.

– Что с тобой, мой мальчик? – спросила она, с тревогой заглядывая сыну в глаза.

– Мамочка, он убьет его, убьет! – выкрикивал Коля, прижимаясь к матери.

– Кого, мой милый? О ком ты говоришь? – недоумевала Елена Андреевна.

– Степана!

– Какого Степана?

– Савоськина брата…

– Как? Он здесь?

Боясь лишний раз взволновать больную, няня ничего не сказала ей о Степане.

– Значит, ты был на конюшне? – выслушав торопливый рассказ сына, спросила мать.

– Да, мамочка!

– Мой родной, мой хороший мальчик! Зачем ты ходил туда?

– Я хотел дать ему хлеба, – торопливо говорил Коля, – он голодный… Спасите его, мамочка, спасите!

Тяжелые, недетские рыдания вырывались из его груди.

– Хорошо, мой милый, – решительно произнесла мать. – Успокойся! Пойди к Андрюше.

Коля, вытерев слезы рукавом, медленно направился к двери.

Подойдя к окну, Елена Андреевна лихорадочно обдумывала, как ей поступить. Кинуться на конюшню, упросить мужа, повалиться ему в ноги? Но поможет ли это? В буйном гневе он оттолкнет ее и даже ударит, не стесняясь посторонних людей.

Елена Андреевна позвала няню:

– Беги скорее на конюшню, нянюшка, – сказала она старушке, – проси барина, чтобы сейчас же пришел сюда. Сейчас же!

– Да пойдет ли он, матушка-барыня, пойдет ли, голубушка? – засомневалась няня. – Ведь не упросишь его, не улестишь.

– Пойдет! Непременно пойдет! Скажи, что мне очень плохо.

– Бегу, матушка-барыня, бегу! – засеменила к выходу няня, непрестанно крестясь.

С воплем ворвалась она в конюшню и заголосила:

– Батюшка-барин! Домой, домой поспешайте. Барыня вас зовут. Недужно ей! Ой как недужно!

Занесенная было для нового удара рука с плетью застыла в воздухе.

– Чего ты, старая карга, раскаркалась? – Лицо Алексея Сергеевича налилось кровью, левая щека непрерывно дергалась.

– Очень уж барыне плохо, батюшка-барин! Сию минуту вас к себе просят! – не отступаясь, продолжала рыдать няня.

– Тьфу, окаянная! – со злостью сплюнул Алексей Сергеевич – Вот не вовремя подвернулась! – И он бросил плетку в угол, где стояла бочка с розгами.

– Степку под замок, в холодную! – приказал он уже в дверях. – Глядеть за ним в оба! С ним после разговор будет.

– Ну, поднимайся, бегун! – ворчал Ераст, когда Алексей Сергеевич исчез за дверью. – Надевай свой шурум-бурум. Вишь, какое счастье тебе привалило. Ежели бы не барыня, пришлось бы нынче выносить твое грешное тело на погост.

Глянув усталыми глазами на Ефима, Степан запекшимися губами прошептал:

– Испить бы!

– Сейчас я кваску принесу, – с жалостью отвечал Ефим. – Погодь минутку…

Алексей Сергеевич пробыл в комнате Елены Сергеевны около часа. В первые минуты во всем доме слышно было, как он сердито кричал, топал ногами, колотил кулаком о стол. Но, постепенно успокоившись, вызвал к себе Платона и приказал готовиться к выезду на охоту.

– Слава те господи, – стукалась лбом перед иконой няня. – Минула гроза-несчастье. Смирила наша матушка-красавица лютое сердце. Не дала греха положить на душу. Дай ей, владычица пресвятая, доброго здоровья. Пусть живет она многие лета.

Няня и Колю пыталась поставить рядом с собой на колени. Но он быстро проскользнул мимо. Ему хотелось побыть сейчас около матери и вместе с ней порадоваться спасению Степана.

…Прошло две недели.

Неотвратимая осень всюду давала знать о себе. Яркими красками увядания пестрели осиновые рощи. Грустно сбрасывали с себя последние листочки белоствольные березы.

Давно миновало бабье лето. Отлетали в прозрачном, пахнущем грибами воздухе белые паутинки.

Коля и Андрюша собирались со дня на день уехать в Ярославль, в гимназию. Мать заботливо готовила им все необходимое для отъезда. Но, увлеченный охотой, отец забыл вовремя заказать мундиры и форменные фуражки. Их сшили с опозданием.

Накануне отъезда отец разрешил Коле отправиться с Кузяхой на охоту. К сыну Ефима Алексей Сергеевич с некоторых пор стал относиться грубовато-доброжелательно, надеясь, должно быть, что он скоро заменит попавшего в немилость отца. Как-то раз он даже потрепал Кузяху по щеке и весело-укоряюще сказал;

– Как же это ты, шельмец этакий, палец себе отстрелил? А? Неладно, право, неладно!..

И вот мальчуганы гордо шагали с ружьями за спиной по деревенской улице. Впереди бежал остромордый легавый пес Летай. Совсем еще молодой, он бестолково тыкался носом в землю, убегал на задворки, откуда его не скоро дозовешься.

С видом бывалого егеря Кузяха вел Колю на широкое, поросшее осокой Печельское озеро.

– Уток там тьма-тьмущая! – скороговоркой сыпал он. – Тихменев-барин намедни столько настрелял, что на двух телегах увезти не могли. А я прошлый раз одним выстрелом целый пяток свалил. Жирные! Как упали на землю, так от сала и лопнули.

– Да ну? – изумлялся Коля. Однако в голосе его слышались нотки недоверия. Чувствуя это, Кузяха принял оскорбленный вид.

– Вот те и ну, баранки гну! – пыхтел он. – Не веришь, так зачем пошел со мной?

Но Кузяха дулся недолго. Когда вышли за околицу, он вдруг спросил:

– Степана не видел?

Где его увидеть! В холодной держат. На двух замках. Не проникнешь к нему.

– Ишь ты, беда какая, – вздохнул Кузяха и снова спросил:

– А слышал, какая заваруха у Тихменева-барина вышла?

Нет, Коля ничего не слышал. Он удивленно глянул на Кузяху:

– Заваруха?

– Ну да, заваруха, – подтвердил тот, рывком поправляя ружье за спиной. – К батьке знакомые охотники из города приходили. Поднялись, бают, тихменевские мужики.

– Как поднялись?

– Очень даже просто. Пришли к нему прямо на усадьбу с дрекольями и кричат: «Долго ты из нас кровь сосать будешь?» Бают, Тихменев-барин ужасти как перепугался, не выходит к народу. Выслал своего слугу: объяви, дескать, что с нынешнего дня перестану обижать, все буду делать по справедливости. И жалую, бает, вам две бочки вина из своего подвала. Пейте за мое здоровье, сколь душе угодно. Мужики-то, вишь ты, и обрадовались. Уселись на лужайке, выпивают, песни поют. А Тихменев-барин тайком в город поскакал. Так и так, мол, бунтуют мужики. К вечеру нагрянули в село солдаты. Всех перепороли от мала до велика. Да еще с десяток мужиков в Кострому, в острог, угнали. Вот оно какое дело-то! А ты говоришь!..

Разве Коля что-нибудь говорит? Нет, слушая Кузяху, Коля вспомнил тот вечер, когда Тихменев похвалялся, как он травил крестьянского мальчика собаками: «Он бежит – они за ним! Он остановится – и они встанут!» Эти пьяные выкрики и сейчас звучали в ушах Коли.

А Кузяха доверительно продолжал:

– Сказывают, многие мужики Тихменева-барина в лес убежали. Отплатим, говорят, тебе, барин, за злодейский обман и все прочее. Так он теперь прямо трясется от страха. По ночам с ружьишком у окна торчит, глаз не смыкает. Но все равно ему красного петуха подпустят. Помяни мое слово, подпустят!

– Ясно, подпустят, – согласился Коля. – И поделом!

Кузяха удивленно вытаращил глаза:

– Ты это сурьезно?

– Конечно! Зверь твой Тихменев.

– Какой он мой! – запротестовал Кузяха и, помолчав немного, с уважением сказал:

– Это ты здорово сказал – зверь! А ведь я думал, ты за Тихменева-барина.

– Вот те раз! Почему?

– А как же, ты не наш брат, не из простых. Твой отец с Тихменевым – два сапога пара. Все так говорят…

Коля промолчал. Ему было стыдно, что отец его похож на Тихменева. Но ведь это правда. Нет, он никогда не будет таким. «А тихменевские мужики – молодцы, – одобрительно подумал он. – Они, наверно, тоже хотят стать добрыми разбойниками!..»

В разговорах незаметно подошли к озеру. Ловко прыгая с кочки на кочку, Кузяха сердито крикнул:

– Ты как ружье держишь? Нешто так держат! Того и гляди, пальнешь в собаку.

Торопливо подняв ствол ружья кверху, Коля не без робости смотрел на Кузяху. Он чем-то напомнил ему сейчас конюха Трифона, когда тот учил его верховой езде.

А Кузяха между тем продолжал:

– Ты не вздумай в грачей палить. Грач – птица пользительная. Хороший охотник и в галку тоже стрелять не станет. Зачем дробь зря переводить…

Из кустов с шумом вылетела одинокая утка. Она ошалело метнулась к озеру, потом повернулась назад и закружилась над головами охотников.

Вскинув ружье, Коля выстрелил. Утка испуганно крякнула и стремительно понеслась вперед.

– Зачем стрелял? Кто тебя просил? – с обидной строгостью вопрошал Кузяха. – Для чего ради поторопился? Понапрасну только дичь перепугал. Ищи-свищи теперь!

Сначала Коля рассердился было на приятеля. Но потом понял, что тот был прав: утки как в воду канули. Сколько ни колесили охотники по топким берегам озера, крякв, чирков, шилохвосток и в помине не было. «Куда они только подевались?» – досадовал Коля, с трудом вытягивая сапоги из чавкающей, засасывающей грязи.

Лишь Кузяха не терял бодрости духа. Он смело пробирался сквозь густые заросли ломкой, корявой ольхи, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Иногда он тихо посвистывал убежавшему вперед летаю. Вот Кузяха остановился, вытянул шею.

– Слышишь? Кричат! – радостно шепнул он.

Почудилось, наверное, Кузяхе. Тихо вокруг. Только под Летаем сухая веточка слегка хрустнула.

Прошла минута, другая. Кузяха все не двигался с места. И вдруг до Коли отчетливо-ясно донеслось простуженное кряканье уток.

Кузяха махнул рукой: пошли! Осторожно крались к воде. Кряканье становилось все громче. Утки кричали наперебой, будто горячо обсуждали какие-то важные для них дела.

В просвете между кустами мелькнула серая полоса воды.

«Гляди, гляди!» – толкнул в бок Кузяха. – Стреляй! Прямо!»

Сам он, привстав на колено, целился куда-то влево.

Выглянув из-за куста, Коля увидел красивого селезня с сизой бархатной шеей. Раздумывать некогда. Коля нажал на курок. Прогремел выстрел. Голубые дымки поднялись и слева – открыл пальбу Кузяха.

По всему видно – начало неплохое! Селезень, в которого стрелял Коля, бессильно уронив голову с широким янтарным носом, судорожно бил крылом по воде. Коля подозвал Летая и за ошейник потянул его к воде, к самому краю озера, покрытого тонкой корочкой льда.

– Апорт! Пиль! – приказывал он собаке.

Летай неуверенно сделал шаг вперед. Ледок под его лапами хрустнул и зазвенел. Вода такая холодная, что никого не заставишь в нее лезть. Жалобно повизгивая, Летай попятился назад.

– Ну, Летаюшка, ну, хороший мой! – поглаживая пса по спине, уговаривал Коля. Летай лизал его руку, колотил хвостом по траве, но идти в воду не хотел.

– Ах, ты так! Упрямиться?

Коля замахнулся на собаку палкой. Летай испуганно вскочил и скрылся в кустах.

– Эх ты, охотничек! – засмеялся Кузяха. – Будешь бить да кричать, собака дурой станет. Разве так учат?

Хорошо Кузяхе смеяться. Он своих уток уже к поясу привесил. А первый Колин селезень – вон где! Не оставлять же его там.

Не долго думая, Коля сбросил с себя курточку, стянул сапоги, снял белье и на глазах пораженного Кузяхи, не успевшего даже глазом моргнуть, с размаху бросился в воду.

Коля плыл саженками, ловко выбрасывая вперед то одну, то другую руку. Он уже разогрелся. Вода теперь не кажется такой леденящей, как сначала. Еще несколько взмахов – и голова селезня в его руке.

Вернулись домой затемно. А наутро Коля проснулся с ознобом во всем теле. Ужасно болела голова. Вставать с постели не хотелось. Приложив руку к его лбу, мать встревожилась:

– Жар! Ты простудился, мой мальчик!

Няня заварила липового чаю, притащила большую банку малинового варенья. В другое время Коля с удовольствием полакомился бы, но теперь ему все противно. Во рту горько, и тошнит, тошнит, тошнит.

Ночью начался бред. Мальчик хрипел, метался в постели, звал к себе то мать, то няню, то Степана, то Кузяху. Он твердил о каких-то добрых разбойниках, и Елена Андреевна, целуя его пылающий лоб, обливалась слезами.

Отец перестал трубить по утрам в свой серебряный рог. Сборы на охоту проходили теперь около псарни. Из города приезжал знакомый лекарь Герман Германович. Он сказал, что у мальчика огневица – злая простудная лихорадка.

Но крепкая натура победила. На десятый день болезни Коля уже был на ногах. По его просьбе к нему допустили Кузяху. Сидя на краешке стула, он тихо передавал скупые деревенские новости.

– Степан-то опять сбежал, – шептал Кузяха. – Сказывают, в лес, к тихменевским мужикам.

– Вот это хорошо, – обрадовался Коля. – Ай да Степан! Дай-то ему бог успеха. Может, и найдет свое счастье.

* * *

…Миновала еще неделя.

Наступил день отъезда в гимназию. Коля и Анд-рюша облачились в светло-синие мундиры с белыми пуговицами, с малиновыми воротниками и важно ходили по комнатам на зависть младшим братьям.

С утра из-за тяжелых свинцовых облаков выглянуло солнце. Оно было яркое, но печальное и холодное. На горизонте переливался желто-оранжевыми красками Николо-Бор. Над голыми, пустынными полями кружились сухие травинки, поднимаемые налетающим с Волги ветром.

К воротам подкатила серая громыхающая карета, в которой когда-то привезли Колю с Украины в Грешнево.

Проводить отъезжающих вышли все жители усадьбы. Отец самодовольно крутил усы, отдавая приказания Трифону.

Елена Андреевна, бледная и грустная, с синими кругами около глаз, беспрерывно прикладывала платок к щекам. Закрыв лицо фартуком, навзрыд плакала няня.

У облетевших старых вязов молча стояли Колины друзья-приятели: Кузяха, Савоська, Мишутка, Лушка, Кланька и Митька.

Мать снова и снова – в который раз! – обнимала сыновей.

– Ой, мамочка! – забеспокоился вдруг Коля. – Я на окне книгу забыл.

– Какую книгу? – недоумевала Елена Андреевна.

– Да ту, которую Петр Васильевич подарил… Пушкина!

Мать поспешила в дом и через минуту возвратилась с книгой:

– Вот она, мой родной! Возьми…

Последние жаркие объятия. Мальчики забрались внутрь кареты.

От флигеля понеслись нестройные звуки походного марша. Это отставной унтер-офицер Гонобоблев обучал крепостных музыкантов своему тонкому искусству.

– Пошел! – крикнул отец.

Громыхая по ухабам и колдобинам, карета покатилась вдоль деревни, к ярославской околице.

Коля глядел в окно. Справа от кареты бежали деревенские ребята. Впереди, широко размахивая руками, несся в охотничьих сапогах Кузяха.

Повернув голову назад, Коля увидел мелькавший в воздухе белый платок. Это мама. Милая, добрая, славная, самая хорошая на всем белом свете! И ему захотелось во весь голос крикнуть:

– Я еще вернусь! Не печалься, мамочка! Стучат и стучат колеса кареты. До свиданья, Грешнево! До свиданья, друзья-приятели!

А за околицей далеко-далеко протянулась усаженная березками большая дорога. Там, за лесами и пашнями, за полями и пригорками, ждала Колю новая, незнаемая, неведомая и, наверное, не похожая на грешневскую жизнь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.