Отъезд

Отъезд

Эмигранты, покидая страну, уделяют особое внимание символическим моментам – последнее фото, последний взгляд, поцелуй и взмах руки, последнее прикосновение…

У Некрасова, вполне естественно, это была последняя рюмка. Он долго крепился, но перед самым объявлением на посадку вдруг побежал в буфет и выпил сто грамм.

Мы затаили дыхание: ещё не хватало, чтобы Вика насосался до отлёта! Потом поняли, что бояться нечего, даже если захочет, времени не хватит. Да он и не захотел, быстро вернулся к нам, закурил и уставился в никуда…

В последнюю, предшествующую отъезду неделю, в пору чудовищных нервных перегрузок он и в рот не брал. Хотя тут-то тебе, казалось бы, и карты в руки – выпить на прощание хочется, аж кричит! Я не видел его под мухой ни на прощальном вечере в Киеве, ни когда мы были последний раз в Москве. Так что глоток водки, выпитый в бориспольском буфете за полчаса до посадки, был актом высоко символическим. Святое дело – прощание с родиной!..

Перед главным входом киевского аэропорта Борисполь нас было с десяток человек. Вспоминаю Гелия Снегирёва, Галю Евтушенко, Олега и Лялю Лапиных, Сашу Ткаченко, Гарольда Бодыкина, ветеринара Джульки и ещё двух-трёх людей, не помню имён.

Дело было после полудня, 12 сентября 1974 года.

Галя Евтушенко приехала утром в день отлёта, вместе с Лилей Лунгиной. Галя давно пообещала быть на проводах и без напоминаний позвонила, мол, встречать не надо, сама найду.

Чтобы вытащить Лилю, пришлось пойти на крайние меры.

Накануне Виктор Платонович долго разговаривал с Москвой, прощался с Симой и звал: пусть хоть Лилька приедет. Прилетай, грубовато упрашивал её, когда ты ещё меня обнимешь, приезжай на полдня, и всё!

Нет-нет, это исключено, горячилась Лиля, зачем эти сложности, можно и так попрощаться. А обещанную ей на память монографию Сальвадора Дали, в роскошном серебряном переплёте, – такую ни за какие деньги даже в Москве не достанешь, – можно передать с Галей, раз она едет в Киев…

Некрасов взъярился:

– Если хочешь получить Дали, то только в собственные руки, запомни! А там как знаешь!

И повесил трубку.

Лилианна Лунгина всё-таки приехала. Торопилась, дальше двери провожать себя не разрешила. Они обнялись, поцеловались, и расстроившийся В.П. ушёл к себе в кабинет. До отлёта оставались считаные часы…

В здание аэровокзала в тот день никого без предъявления билетов не пускали, объяснил серьёзный дядя в форменной фуражке. В стороне стояла группка сопровождавших Некрасова гэбистов. Если мы чуть отходили в сторону, группка тоже смещалась. Они открыто томились, всё это им было неинтересно, как щекотать самого себя.

Возле нас всё время толокся невозмутимый парень с узким чемоданчиком, в торце которого было отверстие для объектива кинокамеры. Чемоданчик был самодельный, его отладил, видно, какой-то киевский умелец. Сразу заметив, все начали тыкать в него пальцами и ненатурально смеяться. Парень – ноль внимания, сам глядел в сторону, а объектив направлял на нас.

Вика снова смылся в буфет – повторно выпить сто грамм. Прибежал, когда объявили посадку. Все бестолково начали обнимать и целовать В.П. и маму, тискали Джульку, бормотали какую-то прощальную ерунду.

– Ладно, ладно, – торопил всех Некрасов, – заканчиваем проводы, перед смертью не надышишься! Все по домам!

И они с мамой пошли через вестибюль, а мы смотрели вслед через стеклянную дверь. Никто не плакал. Мама беспрерывно оборачивалась на ходу, махала рукой, Вика ушёл сразу вперёд, не оглядываясь.

Они улетели в Цюрих, а оттуда в Лозанну.

Мы ещё несколько минут взволнованно потоптались, погалдели. До крайности захотелось выпить. Порешили сообразить по капле-другой, помянуть путешествующих, как положено у людей. О слежке больше вспоминать не решались, по сторонам не смотрели, сели в два такси. Поехали, шеф, в Пассаж!..

Генеральные проводы Некрасова были устроены накануне. К всеобщему облегчению, Вика оповестил заранее, чтобы в аэропорт никто не провожал, незачем дразнить органы, устраивать очередное сборище.

Сказать по правде, общую картину этого вечера я помню расплывчато, сбивчиво и урывками, а из подробностей запомнил совсем малую толику.

Народа пришло невиданно и неожиданно много. Некоторых я встретил впервые. Толклись на кухне и в гостиной, в коридоре и на балконе.

Накурено было невообразимо, люди сдержанно гомонили. Смеялись несмело, шептали на ухо, восклицали тосты и обильно шутили. Никто не фотографировал, это считалось бестактностью – понимали, что это многим не понравится. Музыки не было, это я помню точно.

Некрасов сидел в кабинете, принимал слова прощания, люди подходили непрерывной чередой, подсаживались и уступали потом место другим.

Он был почти трезв. В чём не упрекнёшь компанию.

Помню стоящую в коридоре плачущую Нину Богорад, жену верного друга, не решившегося прийти. Она побыла недолго, поцеловала на прощанье Вику и тихонько ушла.

Помню, как В.П. спрашивал, не пришёл ли его друг архитектор Ава Милецкий? Ранее по телефону тот сказал, что занят, но, может, выкроит минутку…

Ко мне всё время подходил бывший мамин сослуживец Гарольд Бодыкин. Тогда он работал в Днепропетровской опере то ли режиссёром, то ли завлитом. Приехал нарочно на проводы. Удивительно, но именно разговор с ним я запомнил отчётливо, несмотря на пьяный дурман.

– Витя, пошли выпьем! – говорил он и пил сам не увиливая. – Давай ещё по капле! А если что надо спрятать, рассчитывай на меня! Я помогу. Сберегу или ещё что…

– Что там прятать, Гарольд! – неуверенно отпихивался я. – Что там сохранять, всё уже раздали.

– Давай ещё ахнем! – снова подходил он ко мне с бутылкой. – А если какие материалы надо понадежнее пристроить или рукописи, так я готов помочь.

Чтобы отделаться от него, я взял в кладовке толстую папку с рукописью «В родном городе» и отдал ему, вот возьми и храни.

– Всё будет в порядке, – зашептал он и как-то воровато запихнул папку под пиджак, – всё будет о’кей, Витя!

И выскочил на лестничную площадку, даже на скорую руку не попрощавшись.

Порядок в те времена был установлен такой: основной багаж проходил таможню по месту жительства уезжающего за несколько дней до отъезда. На самолёт все шли только с чемоданами.

Я был единственным, кто на деле помогал Некрасову собирать дома ящики и сортировать вещи. Сашка Ткаченко больше получаса возни не выдерживал, садился с сигаретой и докучал советами.

Свой дипломный проект – рулон пожухлых планов и чертежей общего вида Киевского вокзала, бережно хранимых в кладовке, – Виктор Платонович с почестями вручил Сашке: сохрани для потомков! Было видно, что расставаться с рулоном жалко, но и брать с собой такой громоздкий сувенир молодости было явно не с руки.

В последние дни перед отъездом В.П. обязательно меня прихватывал, когда бегал в домоуправление, милицию, бухгалтерию, ходил по инстанциям за справками и формулярами, метался, заказывая контейнер для ящиков. Вика уже давно привык говорить со мною если и не обо всём, то об очень многом, не скрываясь поведывать свои опасения и заботы и поручать любые дела.

За сутки до таможни мы с Сашкой провели целый день на главпочтамте, отправляя во Францию центнеры бандеролей с книгами, что были отобраны Некрасовым как крайне необходимые для будущей работы. К которой он твёрдо решил приступить сразу же по прибытии в Париж. Не дожидаясь основного багажа! Благие, как всегда, намерения…

Таможенники сочувственно и вежливо поглядывали на Некрасова, нарочито демонстрируя своё безучастное отношение к смехотворным пожиткам и утвари писателя. Мол, что тут смотреть, ясно, что никаких ценностей нет! Какие-то бумажки, папки, надколотые вазочки, разношёрстная посуда, книжки, рисуночки, рамки без стекла, коробки с фотографиями, ничего заслуживающего внимания.

Фамильное серебро – главную семейную ценность из шести чайных ложек, половника и подстаканников, – никто не взвешивал и не пересчитывал, просто как-то обидно… О вывозе же полудюжины простеньких акварелек и картин и речи не могло быть. Потребовались чудовищные по сложности экспертизы, чего Некрасов убоялся. Поэтому всё было оставлено нам.

Досмотр подходил к концу. Наблюдавший подполковник из политической таможни давно уже скучал в сторонке и казался негрозным. Книги, папки с вырезками, фотоальбомы, старые советские газеты и журналы, простыни и подушки… Хлам всякий! Многие десятки разных изданий «В окопах Сталинграда», на память. Наверное, всё-таки велели излишне не придираться…

Казалось бы, много бумаг, опальный писатель, смотри в оба, может быть, что-то подрывное! Но нет, взяли наугад блокнот, книгу, альбом, невнимательно полистали, вот тебе и весь таможенный досмотр. Полистали тоненькую брошюрку Луначарского «Об антисемитизме». С надписью автора.

– Сентиментальная ценность, как говорят французы! – объяснил Некрасов.

Никто не возражал.

Надежды ма-а-ленький оркестрик,

Под управлением Любви…

Каждый принялся вновь за своё дело, но плёнку не выключили, дослушали до конца.

– По-моему, – сказал потом Вика, – все тогда прониклись друг к другу чем-то похожим на симпатию.

Плёнку таможенник положил в сторонку, как бы по забывчивости, и Некрасов не возражал, отвернулся – бери, мол, парень себе…

Открыл коробочку с наградами. Орден «Красная Звезда», «За отвагу», «Знак Почёта», Сталинская премия… Орденские книжки…

– А где удостоверение на медаль «За оборону Сталинграда»?» – таможенник пошарил в коробке.

– Потерял! – беспечно так хохотнул В.П. – Ещё в сорок пятом. Девятого мая, в Киеве, так выпили, что ничего в карманах не осталось!

– Так не пойдёт! – очень строго сказал подполковник. – Ищите удостоверение, без него медаль останется у нас.

Некрасов заметался. Это была его любимейшая память о Сталинграде. А тут на тебе… Вдруг он выхватил из кучи своих книг какое-то издание пятидесятых годов, открыл книжку и пришпилил медаль к титульному листу, прямо на название «В окопах Сталинграда».

– А так пойдёт? – чуть ли не в отчаянии воскликнул В.П.

– Пойдёт! – подполковник неожиданно улыбнулся. – Забирайте свою медаль!

Некрасов облегчённо скорчил хитрющую рожицу и подмигнул мне:

– Ну, как?! Мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя!

Потом в Париже Некрасов не раз рассказывал, какого он натерпелся страху с медалью на таможне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.