X. «Нежное пение утешает в горести»

X. «Нежное пение утешает в горести»

Вернувшись в Милан после палермских триумфов, я немедля отправилась к Маргерите Клаузетти, и та сразу же постаралась устроить мой концерт в консерватории.

И на этот раз наши старания увенчались успехом. Я с обычной тщательностью стала готовиться к выступлению.

К несчастью, мне дали такого плохого аккомпаниатора, хуже которого нельзя было найти. Он имел весьма своеобразные суждения о том, какие вещи следует петь на концерте. Навязывая свой псевдоклассический стиль исполнения, он заставлял меня петь не в полный голос и без всякой необходимости приглушать звук, что противоречило стилю исполнения, привитому мне Барбарой Маркизио, и сковывало меня. Однако пришлось подчиниться: я очень боялась отмены концерта. Но меня подстерегала другая неприятность — в моем весьма скромном гардеробе не оказалось платья, в котором я могла бы достойно предстать перед публикой консерватории.

И вновь меня спасла синьора Клаузетти. Она повела меня в дом к знаменитой сопрано Марии Фарнетти, жившей неподалеку от театра «Даль Верме». Апартаменты Марии Фарнетти поразили меня своей роскошью, сочетавшейся с тонким вкусом, что придавало комнатам очень уютный вид. В жизни не видела я такой прекрасной квартиры!

Фарнетти приняла меня весьма любезно и от души поздравила с первыми театральным успехами. Когда Маргерита Клаузетти попросила ее одолжить мне на концерт вечернее платье, она охотно согласилась помочь своей начинающей и… не слишком богатой коллеге.

Она провела нас в свою гардеробную, жестом доброй феи распахнула один из громадных шкафов и просто сказала:

— Выбирай, Тоти, что тебе больше всего нравится!

Я даже растерялась. Шкаф был полон элегантнейших платьев любого цвета и на любой вкус. Я высмотрела великолепное лиловое платье — этот цвет до сих пор остается моим любимым — и, не колеблясь, еле слышно произнесла, указывая на него:

— Вот это.

— Оно твое, — тут же сказала Фарнетти. — Я тебе его дарю.

У меня от счастья навернулись на глаза слезы.

Настал день концерта.

Я была безмерно рада, что выступаю в чудесном новом платье, но очень нервничала оттого, что аккомпаниатор заставил меня петь тускло и чуть ли не вполголоса.

Все же концерт прошел более или менее сносно.

Синьора Клаузетти сказала, что, возможно, на концерте будет сам Тосканини, но у меня не хватило смелости спросить ее, был ли маэстро в зале. Тем более что сама я даже синьору Клаузетти там не заметила.

После этого печальной памяти концерта я уехала в Турин, где вместе с тенором Крисманом и баритоном Кашманом пела в операх «Дон Паскуале» и «Риголетто».

После одного из спектаклей коммендаторе Кьярелла преподнес мне чудесное белое платье, очень подходящее для партии Джильды.

Когда я вернулась из Турина, ко мне явился театральный агент Трамонтано и предложил выехать в Фаэнцу для выступления в «Риголетто».

Я согласилась, и мы тут же отправились в путь. По приезде в Фаэнцу он отвез меня в старую, плохо освещенную гостиницу и порекомендовал не вступать ни с кем в разговоры и не выходить из комнаты до его возвращения. Весьма удивленная, я спросила, что за причина моего внезапного «заточения», но он уклонился от ответа.

Я не стала настаивать, так как устала с дороги и хотела отдохнуть. Немного спустя раздался стук в дверь.

— Кто там?

Мне ответил робкий голос горничной.

Я открыла дверь, и, войдя в комнату, горничная спросила:

— Простите, синьорина, это вы певица, приехавшая из Милана? Настоящая певица?

— Видите ли… Не знаю… Кажется, да…

— Мне вас жаль, синьорина, — продолжала горничная, — но только завтра вы петь не будете.

— Как?.. Почему?.. Что вы хотите этим сказать?..

— Вы попали в неприятную историю, синьорина. Та, другая, эта дрянь не даст вам выступить.

— Какая другая? Кто она?

Тут горничная рассказала мне, что у импрессарию Трамонтано есть любовница, сопрано, доморощенная певица, от которой он и так уже натерпелся много горя. А теперь обладательница «очаровательного» голоса вбила себе в голову, что Джильду будет петь она и никто другой. Бедный импрессарио, понимая, какие неприятности его ожидают, если его любовница появится перед требовательными зрителями Фаэнцы, решил привезти меня, причем, видимо, из осторожности тайком.

Этим и объяснялось мое неожиданное «заточение» в гостинице. Все случилось так, как и предсказывала горничная.

Трамонтано не помогли никакие уловки, никакие тонкие дипломатические ходы, и ему пришлось отступить перед поистине змеиной яростью его подруги. Ночью, чтобы никто меня не видел, я уехала обратно в Милан.

Нечто подобное случилось со мной немного позже в Парме. И там из-за каприза довольно неудачливой певицы, но безраздельной владычицы сердца одного импрессарио мне пришлось отказаться от выступлений.

Когда я вернулась в Милан, мой адвокат, защитник законных интересов певцов, заставил Трамонтано заплатить мне за все несостоявшиеся спектакли.

После этих профессиональных «потерь» я пела в благотворительном концерте, устроенном синьорой Кларой Тосканини в знаменитом салоне «Мостра дель Ритратто».

Неутомимая синьора Клаузетти посоветовала мне включить в программу мои самые выигрышные арии из «Севильского цирюльника», «Искателей жемчуга», «Вильгельма Телля». Сам Тосканини ожидался на концерте. Я готовилась с величайшей тщательностью и пела с подлинным увлечением. Наградой были горячие аплодисменты.

По окончании концерта синьора Клара пожелала познакомить меня с великим маэстро.

Едва я подошла к Тосканини, как он воскликнул:

— Кто тот осел, который подготовил для вас программу концерта в консерватории?

Тут я сразу догадалась, что маэстро был на том злосчастном концерте.

В первый момент я немного растерялась, но потом, набравшись храбрости, объяснила, что на том концерте выступила столь неудачно по вине аккомпаниатора, который заставил меня петь механически, выхолостив все чувства.

— Пусть это будет в последний раз. Вы должны петь, как чувствуете — сердцем, а уж музыкальностью вас всевышний не обидел.

Эти мудрые слова вселили в меня новые надежды. С того дня я не давала покоя синьоре Клаузетти, мне хотелось непременно петь в опере под руководством Тосканини.

Однако в то время маэстро был очень занят. С самого начала войны он создал большой симфонический оркестр из числа солдат и теперь то и дело давал концерты на фронте.

Выступление оркестра под управлением Тосканини, исполнившего патриотические гимны на вершине горы Сан Габриэле, только что отбитой нашими солдатами у врага, вошло в историю. Тосканини был награжден серебряной медалью за воинскую доблесть.

Наступило лето. Наши войска одерживали все новые победы в великой, решающей битве на реке Пьяве.

Небо над моей родной Италией сразу посветлело, и у всех появилась уверенность, что война приближается к победоносному концу.

Покинув Милан, я возвращалась в Венецию в сильнейшем смятении чувств. С одной стороны, я радовалась своим успехам, а с другой — тревожилась за отца. Бедный мой папочка! Я нашла его неподвижно сидящим в кресле, почти парализованным, говорил он невнятно, с трудом.

Увидев меня, отец просиял; когда я нежно обняла его, бедняга расплакался. Бесполезно было бы утешать его пустыми, ненужными словами.

Все же мало-помалу здоровье отца улучшалось, он даже мог сделать несколько шагов по комнате.

Однажды меня пригласили в гостеприимный дом музыканта Уго Леви, где бывали многие венецианцы из высших слоев общества. Среди гостей оказался Габриэле Д’Аннунцио в форме улана, со значком летчика на груди.

Человек поистине обворожительный, Д’Аннунцио в разговоре дал понять, что он в курсе моих последних успехов, и попросил меня спеть какую-нибудь арию Скарлатти. Леви сел за фортепьяно, а я спела несколько арий, и среди них, не помню уж какую, арию Скарлатти. Поэт был очень благодарен за это, и, когда мы решили покататься в гондоле по Большому каналу, он сел рядом со мной.

Венеция была погружена во тьму; воздушные налеты уже нанесли ей немалый урон. Достаточно сказать о страшных разрушениях, причиненных бомбардировкой старинной церкви дельи Скальци.

Д’Аннунцио почти все время говорил о музыке. Он сказал, что никогда не забудет мой голос.

Должна признаться, что в присутствии этого очень своеобразного человека я чувствовала себя смущенной. У меня навсегда сохранилось к нему глубочайшее уважение и восхищение, которые лишь усилились после новых встреч, вылившихся в подлинную дружбу. В моем альбоме, который хранит великое множество автографов знаменитых людей, Д’Аннунцио написал: «На память об одном летнем вечере и о чудесной арии Скарлатти. Нежное пение утешает в горести».

Трудно представить, что именно в эти дни Д’Аннунцио в строжайшей тайне готовился к крупнейшему воздушному налету на Вену во главе своей эскадрильи.

Мой безмятежный, счастливый отдых в Венеции в незабываемом 1918 году закончился концертом в консерватории Бенедетто Марчелло.

Сколько воспоминаний связано у меня с этим огромным залом!

Здесь совсем еще девочкой по окончании учебного года я сдавала экзамены в окружении дорогих моему сердцу людей: маэстро Вольфа Феррари, моего учителя Тальяпьетри, отца, мамы Джудитты, братьев.

Я пела без конца и без устали, пела бессчетное число раз, повторяя арии на «бис», и аплодисменты моих добрых венецианцев были лучшей за это наградой.

В начале сентября, незадолго до решающего сражения в Витторио Венето, я возвратилась в Милан.