ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ НА БЕЛОМ КОНЕ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
НА БЕЛОМ КОНЕ
Специальный корреспондент «Политики» Бранислав Нушич объездил много стран и побывал даже в Париже. Корреспонденции его, хотя и отличавшиеся по тону от фельетонов Бен-Акибы, всегда вызывали большой интерес. Особенно много и интересно Нушич писал в 1908 году во время младотурецкого движения.
В июне 1908 года областной комитет младотурков «Единение я прогресс» в знакомом нам Битоле принял решение начать борьбу против тирании султана Абдул-Хамида II. Вскоре центр восстания был перенесен в Салоники. Нушич несколько раз выезжал на место событий. Он познакомился с «героями свободы» офицерами Ахмедом Ниязи-беем и Энвер-беем. В своих корреспонденциях Нушич приветствовал революцию, надеясь на скорейшее облегчение участи сербов из южных краев. Существует немало рассказов и анекдотов о приключениях Нушича в эту пору.
Турция сделалась конституционным государством. Пока в ней царил деспотический режим, хозяйничанье австрийской бюрократии в Боснии и Герцеговине еще казалось терпимым. Теперь начались волнения и в оккупированных Австрией районах. Воспользовавшись смутным временем, австрийский император Франц-Иосиф рескриптом от 7 октября 1908 года возвестил о присоединении Боснии и Герцеговины к скипетру Габсбургов. Так закончилась «временная оккупация в интересах мира в Европе».
И это было началом конца Австрийской империи. Негодование южных славян превратило Балканы в «пороховую бочку». По сути дела, первая мировая война была предрешена. Выстрел Гаврилы Принципа был неминуем.
Восьмого октября появился экстренный выпуск «Политики» с сообщением об аннексии Боснии и Герцеговины. Взволнованные белградцы еще на заре расхватывали газеты. Все находились в лихорадочном возбуждении, чего-то ждали. Народ постепенно стал стекаться в центр города, на площадь перед театром.
Кто в юности не мечтал о видной роли в большом народном движении! Мечты эти обычно пустые — либо не подвертывается подходящего движения, либо не хватает расторопности. Воображение у Нушича было резвым, как у юноши, а расторопности хватило бы на десятерых.
Нушич повел за собой тысячные толпы, он стал народным трибуном.
Это были лучшие дни его жизни. Весь мир представился ему грандиозным театром, а Белград — громадной сценой, на которой уже собрались актеры и статисты, готовые приступить к спектаклю… Вот как вспоминает об этих днях прирожденный режиссер и драматург:
«Примерно в девять часов утра я приступил к первому действию, которое можно считать прологом к большому народному движению.
Движение началось драматической патриотической сценой, какими в истории часто начинаются народные движения. Даже Великая французская революция не обошлась без таких сцен, и они, в сущности, являются тем неприметным язычком пламени, который лижет сухой порох и вызывает громадный взрыв».
Нушич ворвался в редакцию «Политики» и крикнул друзьям:
— Дайте мне барабан и знамя!
Необходимый реквизит был добыт очень скоро. Рядом с редакцией находилась кафана «Балканы». За столиком, по белградскому обычаю стоявшим под открытым небом, сидел общинный барабанщик, который ждал чиновника, чтобы отправиться с ним на какую-то распродажу. Барабан тотчас реквизировали, и официант Андра, по счастливой случайности служивший в армии барабанщиком, отвязал фартук, привязал сбоку барабан и явился в редакцию «Политики». К этому времени был добыт и сербский флаг.
И сразу же отыскался знаменосец, громадный человечище в живописном черногорском костюме, черно-красной круглой шапочке на макушке. Он тоже появился возле редакции совершенно случайно. Нушич знал только, что все зовут его Милутин-Телеграф и что прозвище он получил еще в черногорском войске, когда князь Никола послал его во время боя с турками с каким-то приказанием в один из отрядов. Он ушел, но очень быстро вернулся, тяжело дыша. «Сказал?» — спросил его князь. «Сказал, государь!» — ответил Милутин. «Э, Милутин, да ты быстрее всякого телеграфа!» — воскликнул тогда князь, и с тех пор его так и звали — Милутин-Телеграф. Лучшего знаменосца и пожелать было нельзя.
На эти сборы ушло едва ли больше часа. И вот Нушич, как всегда в сюртуке, белоснежной манишке, с красиво повязанным галстуком зашагал посередине улицы к центральной площади. Справа от него с развернутым знаменем шел Милутин-Телеграф, а слева — официант Андра, неистово колотивший в барабан.
От редакции «Политики» до конного памятника князю Михаилу (тут Бранислав уже сражался юношей с полицией, швыряя в нее камнями, приготовленными для тогда еще воздвигавшегося постамента) всего несколько сотен шагов, но на такой короткой дистанции к нему успело присоединиться несколько сотен человек..
Взобравшись на постамент памятника вместе с Милутином-Телеграфом и Андрой-барабанщиком, Нушич взглянул на море лиц, обращенных к нему, и, подобно Дантону, крикнул:
— Братья, отечество в опасности! Враг у ворот!..
Милутин поднял знамя, Андра заколотил в барабан.
Еще через полчаса на площади стало тесно, на ней собралось более пяти тысяч человек… Торговцы запирали лавки. В театре актеры прекратили репетицию. Школьники покидали классы. Все кричали: «Долой Австрию!», «Войну Австрии!» Среди мальчишек был и сын Страхиня-Бан, раскрасневшийся, гордящийся отцом.
А отец уже чувствовал, что пора начинать. Это был его день, его пьеса, его главная роль…
Длинная и горячая речь, которую он произнес перед белградцами, не сохранилась. Свидетели помнят, что она была прекрасна, что слушатели то и дело кричали от возбуждения, одобряя ненависть оратора к Австрии, этому международному пирату. Можно лишь предположить, что говорил Нушич. Газеты тогда писали, что народы в этой части Европы лишь слышали о колониальных захватах. Так поступали с неграми в Центральной Африке, так покоряли Америку, так врывались в Азию. Теперь дряхлые Габсбурги, давно уже попавшие в полную зависимость от крупных еврейских банкиров, ринулись покорять для них европейские народы. Сегодня они захватили Боснию и Герцеговину, завтра их войска войдут в Сербию, послезавтра смертельная угроза нависнет над всем свободным славянским миром. Сербы, к оружию!
Нушич завершил свою речь призывом явиться завтра сюда же, на площадь, и привести друзей и знакомых, чтобы числом своим показать, что выражается воля всего народа. На этом закончилось первое действие. Надо было обдумать, что делать завтра. Но что может сделать человек, у которого нет под рукой ни программы, ни организации? Впрочем, в политические деятели Нушич никогда не готовил себя.
«Кафанский человек», он отправляется в кафану — послушать друзей и принять какое-нибудь решение. Он склонен преувеличивать разговоры, которые вел в тот вечер.
«Великое народное движение против аннексии Боснии и Герцеговины, которое раскачало всю Сербию и всю Европу, возникло в отдельном кабинете „Театральной кафаны“», — писал он… На другой день на площади собралось уже до десяти тысяч человек.
На этот раз выступал не один Нушич. На постамент памятника поднимались депутаты скупщины, журналисты. Появились энергичные студенты-распорядители. Нушич дал знак к началу второго действия — он призвал собравшихся записываться в «легионы смерти». В тот же день в них записалось пять тысяч человек, которые тут же на площади выбирали себе командиров. Это была целая армия, которую Нушич предложил правительству. Но правительство, заседавшее непрерывно уже два дня, отвергло ее. И вообще деятельностью Нушича осталось недовольно.
В Вене австрийские министры серьезно обсуждали вопрос — нельзя ли использовать массовые демонстрации в Белграде как предлог для оккупации Сербии. Это был бы великолепный подарок его престарелому величеству императору Францу-Иосифу ко дню приближавшейся «бриллиантовой свадьбы». В толпе, собиравшейся на площади, появились австрийские агенты, провокаторски призывавшие народ идти громить австрийское посольство. Нушича предупредили, что он ответит, если провокация произойдет. Маленькая Сербия, которую не поддержала ни одна великая держава, не могла позволить себе роскошь быть проглоченной в несколько дней…
Трагедия снова не получалась. Трагедия развивалась сама по себе, а Нушич постепенно снова скатывался на знакомую комедийную дорогу.
От власти Нушича над толпой осталась только видимость. Теперь не он — им руководили. Его таскали к королевскому дворцу, к зданию скупщины, к министерству иностранных дел… Толпа выпрягла из какой-то повозки двух коней и взгромоздила на одного Бранислава Нушича, а на другого — Милутина-Телеграфа, который не отходил все эти дни от новоиспеченного народного вождя ни на шаг.
Верхом на белом коне, в бурской шляпе с трехцветной кокардой, во главе колоссальной толпы Нушич приближался к министерству иностранных дел, где заседал совет министров. Кто-то выбежал на балкон и оттуда крикнул:
— Господин председатель, Нушич верхом на коне едет!
Все министры бросились к окнам, чтобы не упустить этого невиданного зрелища. Один Пашич, не вставая с места, задумчиво сказал:
— А разве Нушич умеет ездить верхом?
Белого коня с Нушичем прижали к самой лестнице министерства. Конь греб ногой ступеньку, как в цирке…
— Да разве можно, господин Нушич, на коне и в министерство! — хватаясь за голову, воскликнул швейцар Йова.
— Пропусти, Йова, — ответил Нушич. И весело добавил: — Это не первый и не последний конь, который входит в это министерство!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.