Фотография 32. 1996 год

Фотография 32. 1996 год

Мой Чанчур!

Хроникер из меня не очень объективный. Какие-то события я рассказываю с мельчайшими подробностями, в каких-то скольжу по поверхности. Блуждая по лабиринтам памяти, я натыкаюсь и на персонажей, которым вроде бы не место в моих хрониках. Вот Марсель Ишак – французский повар. Он попал в Анару в начале прошлого века. История, посвященная Ишаку (не смейся над звучанием старинной французской фамилии), стала повестью об изысканной кухне, любви и войне.

Марсель Ишак полюбил Сесилию Миндадзе, мою троюродную бабку (назову вежливо – “троюродную бабушку”). Я не застал Сесилию живой. Знаю, что она была очень красива, знаю, что вокруг нее увивался Лаврентий Павлович Берия. В коробке из-под сигар была фотография брюнетки с большущими глазами и строгого француза с улыбкой наивной и беззащитной…

Моя мама хорошо знала Сесилию. Я знал ее сына Антона. Он был виоленчелистом, дружил с Сергеем Параджановым, увлекался персидской литературой, много переводил как любитель.

Однажды Антон принес тетрадь и сказал: “Ираклий, прочти, только не говори Параджанову. Он засмеет меня… Это сценарий. Не могу придумать название. Есть одно, но очень длинное, в персидской прозе это принято. У меня оно звучит так: «Повесть о французском поваре, накормившем революционеров во главе с Серго Орджоникидзе жареными воронами, в результате чего у них начался жуткий понос». – Троюродный дядя посмотрел на меня. Я улыбался. – Здесь много про Сесилию и про… Хотя нет, прочти… Может, придумаешь название покороче? И… Если хочешь, забирай себе… кино – не мое дело…”

Он оставил тетрадь и пошел пить кофе с моей мамой. Я перечел название, оно мне понравилось своим наивом и хулиганством. Я не могу вспомнить, кто говорил, что воронье мясо действительно вызывает жуткий понос. Но текст, который я начал читать, увлек меня.

Я взял его за основу, кое-что изменил, кое-что прибавил из разговоров с родными, кое-что от себя и рассказал эту историю по-своему. Ей заинтересовалась одна французская кинокомпания, нашлись деньги у европейских кинофондов, Александр Роднянский вошел в дело… Кто должен был играть главного героя? Конечно, Пьер Ришар.

С Пьером Ришаром мы мерзли на съемках в горах Грузии, согревая себя красным кахетинским вином в Гурджаани, Мукузани, Манави, Хванчкаре. Любовь грузин к Пьеру Ришару мешала съемкам, так как все, начиная с президента Шеварднадзе и кончая мэром захолустного городка, присылали к нам своих гонцов, парламентариев, группу захвата, не знаю, как точнее назвать, бравых мужчин в черных костюмах, которые врывались на съемочные площадки и, обрывая работу киногруппы (не прерывая, а именно обрывая), объявляли всеобщую мобилизацию и массовое перемещение к заповедным застольям типа ресторана “Сам пришел”. А это значило, что половина съемочного дня коту под хвост. И там, у кота под хвостом, вино лилось не час, не два, не три, а до следующего утра. Но каким-то странным образом фильм все-таки был снят.

Снимать фильм пришлось в очень тяжелых условиях. Только что кончилась война с Гамсахурдией, если кто-то помнит такого президента. В стране не было света, в гостиницах, где останавливались французы (вместе с Пьером Ришаром приехали его продюсеры, его агент, его возлюбленная марокканка Айша), не было горячей воды, ее грели в кастрюлях… Французы и марокканка тихо роптали, часто громко матерились по-французски, но Пьер, одержимый работой, успокаивал своих, показательно лез под струи холодного душа, показательно спал в гостиничных номерах, где изо рта шел пар и на себя приходилось надевать все свитера. “Я чувствую, мы снимаем стоящее кино, поэтому надо все вытерпеть”, – шептал Пьер своей красивой марокканке, надушенной духами “Красная Москва”, которые она обнаружила в тбилисском привокзальном ларьке и скупила все двадцать флаконов. То ли она ночами пила одеколон, то ли знойное тело североафриканки позволяло вытерпеть гренландские морозы, по ошибке забредшие той зимой в Грузию. Но терпели все, даже те французы, у которых не было подруг марокканок. В двух шагах от нашей съемочной площадки взорвался “Мерседес” президента Грузии. Взрыв был оглушительный, вылетели все стекла на нашем кинообъекте, завалились декорации. Мы выбежали на улицу, увидели кошмарные дымящиеся обломки того, что минуту назад было “Мерседесом-600”, бронированным, огнеупорным. Из машины выбрался президент Шеварднадзе, с него сыпалась стеклянная стружка, сам он был в рваной майке… Хотелось подойти, сказать: “Как хорошо, что вы живы”, но охранники гипнотизировали, не позволяли пересечь невидимый запретный круг. Президент узнал Пьера Ришара и нашел в себе силы улыбнуться ему и сделать неприметный жест рукой. Охрана чуть расступилась. Двое очень немолодых мужчин встретились и что-то сказали друг другу. Один – в майке, царапинах и дымящихся волосах, второй – в гриме, с кровоподтеком под левым глазом (это для кадра). Думаю, Пьер Ришар шепнул президенту: “Надо все вытерпеть”. Война, разруха, холод, но виноградник осенью, несмотря на все беды, созревал, гроздья набухали. В несобранных ягодах бурлил сладкий сок… Ночами гудела Алазанская долина. Поросята бегали. Точились ножи… И вновь с громкими автомобильными гудками врывались на съемочную площадку черные “Волги”, крупнотелые мужчины выскакивали из них и кричали: “Кто здесь Пьер Ришар?” И вновь прерывались съемки, и вновь духан: “Сам пришел. Я тебя не звал”…

В 1997 году “Влюбленному кулинару” очень повезло: в Лос-Анджелесе академия “Оскар” в номинации “Лучший иностранный фильм года” среди пяти других назвала нашего “Кулинара”. В день, когда номинантам положено сидеть в огромном зале “Кодак” (обязательно в смокингах) и ждать, когда на сцену выйдет некая кинозвезда, на глазах полутора миллиардов зрителей разорвет конверт и прочтет название фильма, выигравшего “Оскар”, мы все, авторы (режиссер Нана Джорджадзе, продюсеры Марк Рюскар, Темур Баблуани, главный герой Пьер Ришар, я – сценарист Ираклий Квирикадзе), стиснув зубы, ждали, объявят нас или соседей, сидящих справа и слева от нас в зале “Кодак”. Разорвать этот таинственный конверт вышел на сцену великий Джек Валенти, президент гильдии режиссеров Америки. Это был старый человек в личном смокинге, который очень аккуратно сидел на хозяине; он, видимо, не раз выходил в нем на эту оскаровскую сцену. Я подчеркиваю “в личном смокинге”, так как на всех нас были смокинги, взятые на прокат. Еще утром в специальном прокатном пункте нам их удлиняли, укорачивали, расширяли… Мы – грузины, претендующие на “Оскар”, – чуть не ввязались в драку с итальянским хозяином смокингового ателье. Он прятал от нас качественные брюки, жилеты, лакированные ботинки, подкидывая рваную продукцию; при этом обвинял нас, что мы пришли в последний момент, что его прокатным пунктом пользуется ползала оскаровских номинантов и гостей выдающейся киноцеремонии. Огромный итальянец разорался до того, что, тыча полуметровый палец то в нас, то в потолок своего заведения, объявил: “Я не знаю, где находится ваша Грузия! Знаю, Сталин был грузин, но он не носил смокинга! (Что он хотел сказать этим, было непонятно.) А остальные грузины пасут баранов, и смокинги им не нужны!” Закончил он свой монолог так: “Поэтому то, что я даю вам, берите и целуйте мне задницу!” Все это было несмешно и немножко нервно. Настолько нервно, что я, сценарист фильма “Влюбленный кулинар”, разбил дверцу шкафа, в котором обнаружилась дюжина смокингов фирмы “Шеппард”. В них ходили Уинстон Черчилль, принц Монако, ходит Джордж Клуни. Все они “шеппардисты”. К этому блистательному списку присоединились и мы. Пьер Ришар хохотал, когда мы рассказывали историю об ограблении прокатного пункта. На самом Пьере сидел его “личный смокинг” (вполне качественный, но не “Шеппард”), который, он сознался, десять лет жаждал надеть, но случай не представлялся. И вот мы шествуем по красной оскаровской дорожке, разодетые в “Шеппарды”, озираемся по сторонам: как бы из орущей толпы не выскочил огромный итальянец с дюжиной полицейских и не стал нас раздевать (нечто подобным он грозился, когда мы покидали пункт смокингового проката). В зале “Кодак” нас посадили довольно-таки близко к сцене, сюда сажают тех, кому, возможно, придется выбежать на сцену, судорожно схватить статуэтку и нервным, сбивающимся голосом поблагодарить всех, кого удастся вспомнить. Уже роздано полтора десятка “Оскаров”, неумолимо приближается момент объявления “Лучший иностранный фильм года”. В горле, словно олово раскаленное, или, как сказал Габриэль Гарсия Маркес по другому поводу, “накакали триста кошек”, сравнение грубое, вычеркиваю. У Маркеса оно к месту, там человек выкурил к ночи четыре пачки сигарет и проснулся утром с чувством, что его горло посетили триста кошек. Великий Маркес умер 17 апреля 2014 года. Если бы я был Джамбул Джабаев, казахский народный поэт, который пел обо всем, что видел, я рассказал бы в память о Маркесе, наилюбимейшем моем писателе, как я в том же самом Казахстане снимал фильм “Возвращение Ольмеса”, где не играл Пьер Ришар, но которому я поведал эту историю… Если ты, Чанчур, еще не отбросил мои путаные воспоминания о смокингах, о президентах, о марокканских красавицах, о пьяных хозяевах маленьких кахетинских городов, которые пили вино из большущих рогов за здоровье Пьера Ришара, их гостя, то позволишь мне, своему отцу, сказать, что в казахской пустыне я прожил в ауле Караой четыре месяца в 1983 году. Это двести километров от озера Балхаш, там постоянно дуют пыльные бури. Аул был оторван от мира, после съемок наступала ночь, надо было или спать, или пить портвейн “Солнцедар”. В поселке мы частенько встречали подвыпившего пионера лет двенадцати. Когда он был трезв, то помогал нам на съемках, даже снимался… Звали его Азат. Надо сказать, что в центре Караойя находилась и почта. Я хотел читать прессу, газеты, журналы, но на почте ничего, кроме бланков телеграмм, не было. И еще там была комната под большим амбарным замком с надписью “Библиотека”. Папа Азата был библиотекарем, но он пас овец на летних пастбищах. Я ждал, когда вернется папа. И дождался. Вбежал в крошечную комнату, в библиотеку, жадно снимаю с полок книги, они все на казахском языке. Буквы – русским шрифтом, слова мне не прочесть. Оглядываю узкое помещение. Вижу полку: классики марксизма-ленинизма. Книги на русском. Но авторы – Брежнев, Ким Ир Сен (двенадцать томов), Ленин (сорок томов), три тома Косыгина, Фридрих Энгельс, Карл Маркс (шестнадцать томов). Глаза мои мрачно продвигаются по корешкам томов Маркс, Маркс… Маркес!!! Маркес!!! В безумном счастье хватаю том, действительно Маркес! Однотомник из серии “Мастера современной прозы”. “Сто лет одиночества”, “Осень патриарха”, “Полковнику никто не пишет”. Каким образом? Почему в Караой завезли и поставили на полку классиков марксизма-ленинизма рядом с шестнадцатью томами бородатого Карла один семнадцатый том – Габриэля Гарсия? Как это могло случиться?

Чанчур, мне нравится коллекционировать странные, необычные истории. Пьер Ришар, вся его жизнь, есть одна необычная история.

16 августа 2014 года Пьеру Ришару (у которого в паспорте кроме Пьера записано еще четыре имени: Морис, Шарль, Леопольд, Дефе), знаменитому французскому актеру и режиссеру, исполнилось восемьдесят лет. А он, словно юнец, на своем огромном чудище по имени “Харлей Дэвидсон” носится по Парижу, пугая прохожих каской средневекового викинга. Но не думайте, что на нем черная куртка мотоциклетного братства “Ночные волки”. Он, Пьер, всегда сам по себе. Как и в жизни, общительный обожатель красивых женщин, хорошего вина, он всегда сам по себе. Пример: снимаясь в комедиях, легких, беззаботных, делающих кассовые сборы по всему миру, он вдруг сорвался, отказался от огромных гонораров и сбежал в загадочное путешествие на Кубу. Провел там со съемочной группой (очень малочисленной) полгода, бродил по кубинским джунглям, выискивал людей, которые лично знали легендарного Че Гевару. Снимал и записывал их рассказы. Нашел малоизвестные хроникальные кадры, где Че не похож на свою легенду, он там сложный, разный… Ришар вернулся с интересным кинодокументом, как режиссер получил премии на международных кинофестивалях и тут же вновь окунулся в комические фильмы. Где-то случайно прочел мой сценарий “1001 рецепт влюбленного кулинара”. Связался с режиссером Наной Джорджадзе и кричал ей по телефону, что ему понравилась история и он готов сниматься бесплатно… “Но история ведь не очень смешная…” – засомневалась режиссер. “Я всю жизнь мечтал сыграть в трагикомедии. Поверьте, никто не сможет сыграть вашего влюбленного кулинара лучше меня!”

Так я попал в небольшой родовой замок Пьера Ришара. Была весна 1996 года. Пьер лежал на диване с ногой в гипсе: то ли мотоциклетная авария, то ли упал с дерева. Когда мы шли к замку сквозь заросший грушево-лимонно-ореховый сад, какая-то немолодая женщина в затертом халате перебегала по натянутому канату с одного орехового дерева на другое. На ногах ее я заметил ботинки “Доктор Мартенс”. Пьер хотел встать, но гримаса боли и куда-то исчезнувшая палка-костыль вернули его на диван. Мы стали вести разговор обо всем, кроме сценария. Та самая канатоходка в халате принесла вино, о котором Пьер сказал: “Грузин, посоветуй, предлагают купить виноградник, когда-то знаменитый, сейчас одичавший, стоит покупать? Вы, кавказцы, известны в мире как прародители вина, это так?” Даже если это было не так, кто бы отказался от титула первого в мире винодела? Но вино было действительно горьковатое, терпкое. Я произнес умную фразу: “В нем много танина!” Пьер подтвердил. Дикий виноград развязал нам языки. Пьер оказался талантливым рассказчиком смешных историй, анекдотов. Не анекдотов о Чапаеве, Анке-пулеметчице, Брежневе, Штирлице, чукче, еврее, армянском радио… Пьер копил истории абсурдные, сюрреалистические, произошедшие с ним и его друзьями, с друзьями друзей. Как пример: “Одетый в шкуру медведя Арман Сартр (фамилия актера) перекрестился и бросился с четырехметровой высоты”. Чарли Чаплин, в жизни мрачный, склонный к депрессиям, часто молчащий сутками, своей профессиональной работой заставлял хохотать весь земной шар. Он держал штат людей, около ста человек мужчин и женщин, которые собирали для него тысячи смешных. Они записывали их, они составляли картотеки: “Смешная история, произошедшая в театре”, “Смешная история, произошедшая на палубе прогулочного парохода”, “Смешная история, случившаяся в прачечной”. Были и такие: “Смешная история, после которой сгорел дирижабль”. Когда Чаплин придумывал сюжеты, он пользовался этой картотекой… Пьер Ришар один трудился за сотню коллекционеров смешного и щедро транслировал истории в мои коварные уши-ловушки. Несколько из них я внес тут же в готовый для съемок сценарий “Тысяча один рецепт влюбленного кулинара”. Пример: “Монолог Паскаля (имя героя) с помидорами”. Это воровство сюжета пошло на пользу фильму. В тот первый день нашего знакомства я услышал десятка два замечательных историй и рассказал дюжину своих. Появляющиеся и исчезающие слушатели, которые пили вино с танином, пьяно смеялись, мое авторское честолюбие ликовало.

Но тут случилось короткое замыкание. Пьер рассказывает: “В Стамбуле я с друзьями иду ночью по бульварам, там, где вкусные маленькие ресторанчики, и мой друг толкает меня в бок и говорит: “Пьер, хочешь посмотреть на себя?” Я удивился вопросу. Друг показывает пальцем на открытый стамбульский дворик, где расставлены столы, висят цветные фонари, дымят мангалы… На крошечной сцене три музыканта: флейта, барабан и контрабас; контрабасист – это я. Он не похожий на меня… а именно я! Рост, фигура, глаза, нос, подбородок, курчавые волосы, улыбка. Я стою и тупо смотрю на себя, играющего на контрабасе. Хотелось зайти, подняться на сцену и потрогать себя… Почему-то этого не сделал”…

Когда я услышал эту историю, я встал со стула, подошел к окну. Танин действовал, но не настолько, чтобы объяснить и понять как же так. Я в 1985 году писал сценарий вместе с Никитой Михалковым и Сашей Адабашьяном “Жизнь и смерть Александра Грибоедова”. Нас позвали в Стамбул, искать натуру для съемок Тегерана, где был, как мы знаем Грибоедов, где он работал в российском посольстве, где был трагически убит во время бунта. Но почему Стамбул? В те годы началась смута в Иране: Аятолла Хомейни изолировал Иран от всех иноверцев. И нам предложили искать Тегеран в Стамбуле. Однажды ночью мы шли по бульварам, где много маленьких ресторанчиков. Никита Михалков толкнул меня в бок и сказал: “Ираклий, хочешь посмотреть на себя?” Я удивился вопросу. Никита показал пальцем на ресторан, мимо которого мы только что прошли, вернул меня чуть назад, и я увидел небольшую эстраду и трио музыкантов: флейта, барабан, контрабас… Контрабасист был я, Ираклий Квирикадзе. Не человек, похожий на Ираклия, а я! Мы стояли и тупо смотрели на него. Особенно тупо смотрел я. Как сомнамбула, я вошел во двор, подошел к эстраде. Контрабасист меня заметил, улыбнулся и продолжал играть. Я смотрел на него, потом, не зная, что делать, оглянулся. Никита и Саша стояли рядом. Никита предложил: “Он кончит играть, познакомимся?!” Я махнул рукой: “Пойдем”. Мне не хотелось знакомиться с самим собой.

Я в рассказе о Пьере Ришаре, может, не упомянул бы этот странный случай раздвоения (я даже не знаю, как назвать этот феномен полной синхронности), думаю, не я один встречал в жизни двойников: я своего, Пьер Ришар своего, Никита Михалков своего… У Хемингуэя есть целый батальон Хемингуэев. Но почему Стамбул, ресторан, эстрада, контрабасист Квирикадзе и контрабасист Ришар? Весь год, снимая фильм то в горах, то в декорациях в Париже, то в тбилисской опере на записи музыки, то в придорожной кахетинской харчевне в сцене, где французский кулинар Паскаль скормил коммунистическим лидерам сациви из ворон, и у них началась коллективная диарея, в перерывах между работой, едой, мертвым часом мы с Пьером иногда увлекались рассказами случаев из жизни, как бы состязаясь в абсурдизме, сюрреализме, фантасмагоризме, магическом реализме наших историй. Незримые судьи: Маркес, Борхес, Кортасар, Льоса, Амаду, Астуриас. Незримые, так как они отсутствовали, а если и были бы с нами, вряд ли бы вслушивались в наши бредни… Все они удивились бы и не смогли бы объяснить, почему в череде историй появлялись двойники. Двойники не люди, а двойники истории.

Вот пример: в аэропорту Шереметьево опаздывает самолет. Я рассказываю: “В пятом классе мне поручили нарисовать в стенной газете портрет Александра Сергеевича Пушкина. Праздновался пушкинский юбилей – стопятидесятилетие поэта. Учительница Марья Владимировна Бухаидзе велела на следующий день принести в школу мне рисунок курчавоволосого лицеиста-поэта, а моему другу Омару Плиеву – тексты, написанные каллиграфическим почерком. Всю ночь мы готовили стенгазету. Нам помогала сестра Плиева глухонемая рыжеволосая девочка старше нас лет на пять. В доме моего друга все спали, заснул и Плиев, положив голову на стол. Пушкин у меня не получался. Я пошел на кухню менять воду для акварельных красок. На кухне в темноте на меня набросился тигр, впился в меня накрашенными губами, рычал, лязгал зубами, дышал, кусал мои щеки, шею, губы. Это была глухонемая сестра Плиева. Первый раз в жизни меня целовала девочка-женщина. При этом она рычала. Мне, десятилетнему мальчику, было страшно и как-то сладко. Когда глухонемая перегрызла горло (так мне показалось), она исчезла в кухонной темноте. Я вернулся к Пушкину. Рисовал и думал, что же случилось со мной на кухне? Пьер слушал меня, молчал, потом сказал: “Как называется этот аэропорт? Шереметьево?” Мы сидели в зале ожидания. У меня были фотографии нашего шереметьевского ожидания, там мы почему-то поем, обнявшись. Виной тому вино “Мукузани” с высоким танином. Пьер продолжил: “Я рисовал портрет Оноре де Бальзака, и меня на кухне словила рыжая глухонемая и рычала…” Не знаю, как комментировать такие совпадения, вплоть до поцелуев двух глухонемых девочек.

Что еще рассказать тебе, Чанчур, о Пьере Ришаре? В интернете все сказано: какое у него семейное положение, чем он знаменит, даже какой у него рост, вес, что с ним сейчас не марокканка Айша, а бразильянка Сейла. Там же длиннющий список фильмов, в которых он играл. Все эти желтые ботинки… Я рассказал от себя несколько историй, но вот что еще важно.

Когда Джек Валенти, президент гильдии режиссеров Америки разрывал на сцене оскаровской церемонии конверт, он извинился, что чрезвычайно простужен, взглянул на бумажку и медленно начал читать: “Сегодняшний победитель в номинации “Лучший иностранный фильм года” – фильм “Ше…””. Джек Валенти закашлял громко, глухо, простудно; мы, сидящие в смокингах авторы, переглянулись… Я увидел ликование на лицах моих друзей, Пьер Ришар, самый эмоциональный из нас, открыл рот и беззвучно кричал на весь оскаровский зал. По-английски наш фильм “Влюбленный кулинар” называется “Шеф ин лав”, и Джек Валенти перед кашлем уже назвал первые две буквы “Ше…”. Кашлял он секунды четыре. За эти четыре секунды каждый из нас увидел себя с золотой оскаровской статуэткой в руках… Я представил, как самолет приземляется в аэропорту Тбилиси, мои друзья, не друзья встречают нас, победителей, как президент Шеварднадзе просит подержать Оскара и говорит, что-то вроде: “А они хотели меня взорвать, нет уж! Мы живем и будем жить!” Я даже успел представить, где должен стоять Оскар, на моем книжном шкафу, в столовой, а может, в спальне держать его под подушкой, чтобы видеть яркие сны победителя. Четыре секунды кашлял Джек Валенти, потом закончил фразу. “Сегодняшний победитель в номинации “Лучший иностранный фильм года” – фильм Чешской республики…” – и назвал нашего конкурента в оскаровской лотерее. У Валенти “Че…” прозвучало как “Ше…” Не знаю, как этот ни кем не замеченный акустический казус вами прочитан, но получить “Оскар” и через четыре секунды потерять его?! Думаю, даже у Пьера не было сил произнести свое традиционное: “Надо все вытерпеть”. На другой день мы отвезли смокинги фирмы “Шеппард” и сдали их огромному итальянцу… Можно ставить точку. Я все рассказал… Но Джамбул Джабаев, казахский поэт “что вижу о том пою”, шепчет мне в ухо: “Доскажи историю о Маркесе. В ней финал рассказа о Пьере”.

Габриэль Гарсия Маркес приехал в Москву на кинофестиваль в составе мексиканских кинематографистов. Была середина восьмидесятых. Двое моих вгиковских сокурсников – мексиканцы Серхио Ольхович и Гонсало Мартинес – обняли меня и представили: “Познакомься, Гарсия Маркес”. Я проглотил язык. Вечером мы оказались за общим столом. Молчу. Очень-очень хочу рассказать казахскую историю о классиках марксизма-ленинизма, но… А вдруг не поймут… Как бы в лужу не… Все же рискнул, виновата в этом была текила. Серхио Ольхович переводит. Когда я дошел до полки “классики марксизма-ленинизма” и нашел там книгу Маркеса, классик захохотал. Громко на весь ресторан пресс-центра. Три дня мы встречались то в коридоре гостиницы “Россия”, то в фойе, то в ресторане. Маркес, увидев меня, кричал: “Я – классик марксизма-ленинизма!!!” Бил себя в грудь… Мне повезло в жизни на хороших классиков. “Пьер, – кричу я из Парижа в Марсель, – мы снимем все наши истории про двойников и про одиночек. Оп-ля! Мы живы!!!”

Данный текст является ознакомительным фрагментом.