ЗА ВЛАСТЬ СОВЕТОВ

ЗА ВЛАСТЬ СОВЕТОВ

Колеса деловито стучали на стыках. За окнами в чернильной темноте осенней ночи время от времени вспыхивали оранжевые россыпи искр. Желтые язычки пламени свечей слегка подрагивали за грязными стеклами фонарей, разливая по вагону зыбкий тусклый свет. Неясные блики играли на стволах сложенных на лавках винтовок, на круглых боках бутылочных гранат.

Несмотря на поздний час, в штабном вагоне никто не спал. Да и в соседних тоже, видимо, бодрствовали. Иногда, перекрывая шум идущего поезда, до нас доносились звуки веселой песни.

Матросский эшелон шел на Москву головным. Следом за ним двигались составы с солдатами 428-го Лодейнопольского полка и путиловские бронеплощадки с красногвардейцами. Командовал всеми этими силами К. С. Еремеев — член Петроградского военно-революционного комитета. Почти всю дорогу он, не переставая, дымил зажатой в зубах короткой трубкой. Такого завзятого курильщика мне еще не приходилось встречать.

К. С. Еремеев

В пролетах между станциями наши составы шли хорошо. Зато на остановках нас подолгу задерживали. Мы подозревали, что имеем дело с саботажем железнодорожных чиновников, однако доказать ничем не могли.

На станции Тосно Еремееву передали телеграмму. В ней сообщалось, что впереди нас в сторону Москвы движется неизвестный бронепоезд. Еремеев недоуменно пожал плечами:

— Непонятно. Из Петрограда никаких бронепоездов Военно-революционный комитет не отправлял. Откуда он мог взяться?

После короткого совещания на платформе решили дать депешу на ближайшую от нас Окуловку с требованием задержать неизвестный бронепоезд. Когда туда прибыли, там его не оказалось: железнодорожники не осмелились остановить бронированную крепость. Они лишь рассказали, что в ней — ударники, которые обстреливали красногвардей-

[168]

цев и матросов в боях под Гатчиной и Царским Селом. После того как красновцы капитулировали, бронепоезд, обойдя Петроград по ветке, вышел на Николаевскую дорогу.

Мы качали преследовать его. В Бологое прибыли, когда уже стемнело. И тут настичь противника не удалось. Он свернул на Полоцкую ветку. Видимо, направился к Западному фронту. В нашем штабе уже хотели махнуть на это дело рукой, но узнали, что солдаты с артиллерийских складов, расположенных вблизи станции Куженкино, разобрали рельсы и теперь бронепоезду некуда деваться.

— Придется нам несколько задержаться, — сказал командир нашего отряда, — просто обидно будет, если упустим.

Еремеев дал согласие на эту операцию. Бронеплощадки с морскими орудиями и матросский эшелон перевели на Полоцкую ветку. В кромешной темноте двинулись дальше. Когда, по нашим расчетам, неприятель должен был быть уже близко, состав остановился, моряки высыпали на землю. Вперед выслали разведку.

Вскоре бронепоезд был обнаружен, и оказалось, что команда его сбежала. Теперь он уже находился в наших руках. На нем было две пушки во вращающихся башнях и шестнадцать пулеметов, установленных по бортам. Внутри мы обнаружили. изрядный запас патронов и снарядов, несколько ящиков с гранатами-лимонками.

Матросам очень пришлись по душе трофейные гранаты. До этого они имели дело только с гранатами бутылочного типа, а теперь, увидев удобные, по руке, лимонки, набили ими карманы, а некоторые — даже вещевые мешки. Поначалу командование отряда не возражало против этого увлечения, пока не произошел трагический случай (это было уже в Москве).

Один из моряков нечаянно выдернул предохранительную чеку. Ему крикнули, чтобы он отбросил гранату в сторону, но он замешкался и был убит взрывом. После этого происшествия штаб отдал приказ сдать все лимонки.

Среди прочих трофеев матросы обнаружили изумительной красоты шашку в серебряных ножнах. Делавший ее мастер вырезал на конце эфеса голову коня. Ножны покрывала тонкая чеканка. Долго любовались мы этим оружием. Кто-то предложил подарить его командиру отряда. Тот сначала смущенно отнекивался, потом все же принял.

Захваченный бронепоезд укомплектовали личным составом и поставили впереди эшелонов. Вернувшись в Бологое, взяли курс на Москву. На этот раз ехали без приключений.

[169]

Прибыли на Николаевский (ныне Ленинградский) вокзал глубокой ночью. Еще в пути узнали, что революция в Москве победила и власть перешла в руки Совета. Еремеев, несмотря на поздний час, отправился в Московский ревком, приказав нам ждать его в составах.

После его отъезда Железняков отпросился в город. Он был родом из Москвы, здесь жили его мать и родные. Он и меня уговорил пойти вместе с ним. Командир не возражал против этого, и мы отправились пешком в Марьину рощу. Анатолий уверял, что это совсем недалеко. На самом же деле мы потратили часа два, пока добрались до дома, где жила его семья.

Над Москвой только забрезжил рассвет, когда Анатолий громким стуком разбудил всех домочадцев. Радости родных не было предела. Нас усадили за стол, быстро вскипятили чайник. Все время, пока мы чаевничали, мать не сводила с Анатолия глаз, с жадным вниманием ловила каждое его слово. А младший братишка Железнякова и двое его племянников возились в углу, примеряя нашу боевую амуницию.

Пробыли мы у родных Железнякова совсем недолго, потому что время нашего «отпуска» уже истекло. Но и этот короткий визит произвел на меня большое впечатление. Приятно было посидеть в домашней обстановке, о которой мы уже стали забывать.

Когда вернулись на вокзал, командир предложил мне и Железнякову пойти вместе с ним на поиски подходящего помещения для нашего отряда. У Красных ворот наше внимание привлек длинный трехэтажный дом с широкими окнами. Оказалось, что это институт благородных девиц.

— А ведь здесь наверняка найдем излишек площади, — сказал Железняков. — Посмотрим?

Пошли в канцелярию. Узнав о цели нашего прихода, представительница дирекции встретила нас недоброжелательно. Но мы все же, осмотрев помещение, сказали, что займем пустующие комнаты первого этажа. Дама пробовала протестовать, но в конце концов сдалась.

Когда матросы нашего отряда услышали, в каком здании им придется жить, шуткам их не было конца. Они от души веселились, представляя себя в обществе дворянских дочек. Конец излишнему веселью положил решительный Берг. Он громогласно объявил:

— Кончайте, товарищи, неуместные разговоры! В Смольном раньше тоже благородные девицы помещались,

[170]

а теперь там — центр мировой революции. И ничего смешного в этом не может быть. Ясно?

До института пошли строем. Если в Петрограде матросов видели часто, то в Москве такой большой отряд моряков появился впервые. На тротуарах толпились любопытные, следом бежали восхищенные мальчишки. А на наших ребят любо-дорого было посмотреть. Они шагали, как на параде: идеально держали равнение, не оглядывались по сторонам. Их выправка, мужественный и суровый вид яснее слов говорил о том, что это шагают герои революции — балтийские моряки.

Прибыв на место, отряд разместился в освобожденных для нас комнатах и стал ожидать приказаний. Сопротивление врагов в Москве было полностью сломлено. Юнкеров разоружили, часть арестовали, некоторых отпустили домой. Все же Московский ревком нашел дело и для нас. Он решил использовать балтийцев для поисков подпольных складов оружия, созданных контрреволюционными офицерами, и для борьбы с бандитами, которых порядком развелось в ту смутную пору. Царской полиции уже не существовало, а милиция еще только зарождалась. В такой обстановке уголовники чувствовали себя вольготно. Они терроризировали целые кварталы. Банды действовали дерзко и были хорошо вооружены.

Несколько дней подряд наши матросы, разбившись на группы, проводили облавы, прочесывали рынки, обыскивали ночлежки. Мы ловили уголовников в кабаках, громили подпольные игорные дома, врывались в бандитские притоны. Вся эта блатная шваль, почти всегда пьяная, яростно сопротивлялась. Они пускали в ход ножи, пистолеты и даже гранаты. Некоторые наши товарищи погибли от бандитских рук. Но и мы не давали им пощады. Бандитов, захваченных с оружием в руках, расстреливали на месте.

Когда среди уголовников распространился слух о том, что матросы круто расправляются с теми, кто оказывает им вооруженное сопротивление, мы стали замечать, что при очередных наших налетах бандиты ведут себя гораздо покладистее, сдаются, не прибегая к оружию. В короткий срок нам удалось заметно утихомирить уголовников.

Но честно говоря, матросов не очень устраивала их новая роль. Они рвались в бой с контрреволюцией. Командир отряда, Ильин-Женевский и я пошли к командующему войсками Московского округа Н. И. Муралову. В это время из Петрограда поступила директива, которая предписывала нашему отряду двигаться к Харькову и дальше на юг для

[171]

борьбы с белым казачеством и оказания помощи местным Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Раскольникова отзывали обратно в Петроград.

В актовом зале института состоялся митинг. Тут же решено было избрать нового командира отряда. Выбор товарищей пал на меня. Комиссаром избрали прибывшего к нам члена Петроградского ВРК прапорщика Павлуновского, а начальником штаба оставили Ильина-Женевского.

Собравшись втроем, мы произвели некоторые назначения внутри отряда. Железняков стал моим заместителем. На должность начальника хозяйственной части назначили по моей рекомендации аккуратного и исполнительного Юкумса, а начальником связи утвердили Шпилевского.

Оба они были с «Республики». Матросы с этого корабля составляли ядро нашего отряда, самую боевую и дисциплинированную его часть.

Московский ревком направил к нам штабс-капитана Скавронского. Должности для него не определили, и он выполнял у нас роль военного советника при штабе. Надо сказать, что советы его нам очень пригодились впоследствии. Это был спокойный, тактичный и на редкость деловой человек. У матросов Скавронский быстро завоевал авторитет.

Для усиления отряду придали роту училища прапорщиков под командованием унтер-офицера Яшвили, четыре бронеавтомобиля и прожекторную команду с двумя прожекторами и автономной электростанцией.

Бойцы горели желанием быстрее отправиться в путь. Каждый день они засыпали штаб вопросами: когда поедем? У нас, по сути дела, все было готово в отправке. Оставалось только получить вагоны и паровозы. Но их-то как раз и не было. Железнодорожное начальство ссылалось на многие причины, мешающие выделить подвижной состав. Сначала мы терпеливо ждали, но потом стали догадываться, что столкнулись с саботажем.

В то время на железных дорогах видную роль играл так называемый Викжель — профсоюзная организация, у руководства которой стояли меньшевики и эсеры. Викжелевцы с первых же дней Советской власти показали себя ее врагами. Вот и теперь они, как могли, препятствовали нашему выезду. В конце концов терпение лопнуло. Ильин-Женевский и я отправились к высшему руководству Викжеля. Я прихватил с собой винтовку. На железнодорожных путях отыскали салон-вагон. К нам вышел упитанный господин в накинутой на плечи роскошной меховой шубе, но в туфлях

[172]

на босу ногу — очевидно, совсем недавно встал с постели.

Со скучающим видом выслушав нашу просьбу, он развел руками и начал убеждать нас, что не в состоянии ничем помочь. Я слушал его журчащий баритон и начинал «заводиться». Изо всех сил стараясь сдержать раздражение, сказал:

— Нам эта волынка надоела. В последний раз спрашиваю: когда будут вагоны?

— Но я же объяснил вам — свободных вагонов нет, ничего в данное время сделать не можем...

Оставив всякую дипломатию, я так стукнул прикладом в пол, что задребезжали стекла в окнах, и заорал, наступая на господина:

— Да ты что — издеваться над матросами вздумал? Гони сейчас же вагоны, сукин сын!..

Тут я запустил серию таких словечек, что викжелевец побелел и попятился. Он пообещал сейчас же все уладить. Сняв трубку, он по телефону отдал распоряжение выделить для отряда вагоны третьего класса и несколько платформ.

Когда мы возвращались к себе, Ильин-Женевский дал волю сдерживаемому смеху. Он признался, что хотел просить для людей теплушки, а оказалось, что поедем со всеми удобствами.

В тот же день отряд погрузился. На платформы вкатили броневики, поставили прожекторы и легковой автомобиль, раздобытый где-то Бергом. Имущество разместили в вагонах. Наконец тронулись. Впереди шел трофейный бронепоезд, захваченный по пути в Москву, за ним путиловские бронеплощадки, последним — эшелон с матросами.

Часа через два остановились. Выглянув в окно, Ильин-Женевский с изумлением увидел, что мы на том же месте, откуда выехали. Оказалось, что нас «прокрутили» по окружной дороге. Никто не понимал, в чем дело. Посыпались предположения: не викжелевские ли это козни? Но вскоре все прояснилось. К нам прибыл представитель Московского ревкома и предложил, чтобы мы вернули машину бельгийского консула. Он сказал, что ее реквизировал кто-то из наших матросов. Консул заявил протест.

— Вышло дипломатическое осложнение, — развел руками ревкомовец, — надо этот инцидент ликвидировать...

Все находившиеся в штабном вагоне обратили взоры на Берга. Он сидел красный от смущения, не зная, куда де-

[173]

вать свои большие руки. В свое оправдание он лишь буркнул:

— А откуда я знал, что это консул? Вижу, идет буржуйский автомобиль остановил, предложил освободить: нужен, мол, для революции...

Пожурив Берга, мы с извинениями вернули консульскую машину. Взамен нам дали другую — не такую красивую, но вполне надежную. Распрощавшись с Москвой, отряд двинулся на юг.

В Тулу прибыли вечером. Утром наши представители отправились в местный Совет: нам поручено было взять с тульских оружейных складов десять тысяч винтовок и пулеметы для рабочих Харькова и Донбасса. К сожалению, в Совете первую скрипку играли соглашатели. Они затеяли дебаты: давать или не давать нам оружие? На помощь нам пришли тульские большевики. Вместе с рабочими оружейного завода они добыли все, что мы просили.

Погрузив оружие, мы двинулись дальше. Почти на каждой остановке проводили митинг, рассказывали местным жителям, как побеждала в Петрограде Октябрьская революция. Нашими постоянными ораторами были Железняков и Берг. Иногда приходилось выступать и мне.

Очень радовало, что железнодорожные телеграфисты регулярно сообщали нам все новости. Благодаря их помощи мы своевременно узнали весьма важную для нас весть.

На одной из станций, когда наши паровозы набирали воду, в штабной вагон пришел взволнованный связист. Он показал нам недавно полученную телеграмму. В ней сообщалось, что на Белгород со стороны города Сумы идут эшелоны ударников. Предполагалось, что они хотят, минуя Харьков, пробиться на Дон, где генерал Каледин собирал контрреволюционные силы.

Я немедленно собрал штаб. Решение было единодушным: преградить врагам путь. Принимая такое решение, мы даже не знали, какими силами располагает враг. Только в Белгороде нам стало известно, что он намного превосходит нас по численности. Однако это обстоятельство не поколебало нашей решимости.

По прибытии на станцию мы сразу же поставили к телеграфным аппаратам своих контролеров, перевели на Сумскую ветку бронепоезд, связались с местным ревкомом. Ему лишь недавно стало известно о грозящей городу опасности. Белгород, по сути, был беззащитен. Правда, здесь находился польский запасный полк, или, как его называ-

[174]

ли, легион. Но ревком не знал, какую позицию займут поляки в случае наступления неприятеля.

Председателем Революционного комитета был местный адвокат Меранвиль де Сент-Клер — невысокого роста, смуглый, черноволосый, с небольшой бородкой и в очках. Являясь меньшевиком-интернационалистом, он в 1917 году действовал как большевик. Узнав о цели нашего приезда, он заметно повеселел. Нам под штаб была предоставлена местная гостиница.

Выслав в город патрули, мы по совету штабс-капитана Скавронского возле насыпи Сумской ветки начали рыть окопы. Для этого мобилизовали жителей. В польский легион послали своего представителя. Полком этим командовал офицер Яцкевич. Мы пригласили его для беседы. Однако он не приехал, а прислал своего заместителя Черняковского. Тот и дал нам все необходимые сведения о своей части. Она формировалась еще в царское время и состояла из взятых в плен солдат австро-венгерской армии. Предназначалась для использования на фронте, но после Февральской революции застряла в Белгороде. Лишь небольшая часть легионеров имела винтовки австрийского образца. Да и к тем не было достаточного количества патронов.

По словам Черняковского, в полку насчитывалось около шести тысяч человек. Офицеры — старые, служившие прежде в австро-венгерской армии. Они едва ли сочувствовали Октябрьской революции. Зато с солдатами, видимо, можно было договориться — на выборах в Учредительное собрание большинство из них голосовали за большевистский список.

В результате переговоров с командованием легиона мы пришли к соглашению, что полк в оперативном отношении будет подчинен нам. Некоторые подразделения его используются для несения патрульной службы в Белгороде и выделения дозоров за пределы города.

Вместе с местным Советом и революционным штабом мы стали готовить Белгород к обороне. Приближался час встречи с ударниками. По нашим сведениям, их эшелоны были уже верстах в пятидесяти от Белгорода. Благодаря помощи железнодорожных телеграфистов, сообщавших нам самые свежие данные о противнике, мы имели довольно полное представление о его силах. Их ядром был батальон 1-го ударного полка, которым командовал белогвардейский подполковник В. Манакин, 2-й Оренбургский, 4-й и 8-й ударные батальоны. Численность всей этой группы достигала трех тысяч человек. На вооружении ее имелось пять-

[175]

десят пулеметов. К счастью, у неприятеля отсутствовала артиллерия.

Защитников Белгорода было в несколько раз меньше. Зато мы располагали бронепоездом, бронеплощадками и бронеавтомобилями и были уверены, что к нам обязательно придет помощь — о продвижении ударных батальонов уже знали и в Москве, и в Харькове.

Харьковский ревком прислал четыреста красногвардейцев и шестьдесят солдат, их сейчас же определили на позиции. Надеялись и на помощь польских легионеров...

Вечером в наш штаб с Белгородского вокзала позвонил телеграфист. Он сообщил, что получил сведения со станции Томаровка, находящейся в двадцати восьми километрах от Белгорода, — туда на паровозе прибыла разведка противника. Мы выделили пятнадцать матросов, приказав им по возможности взять вражеских лазутчиков живьем. Вместе с ними вызвался на операцию и поручик Хрусцевич, появившийся в нашем отряде, когда мы были в Москве. Выделенная группа прицепила к свободному паровозу теплушку и направилась в Томаровку. Паровоз шел с потушенными огнями. Остановился примерно в километре от станции. Дальше моряки пошли пешком в обход станции. А поручик Хрусцевич один продолжал двигаться по полотну. Он первым достиг Томаровки, на путях и на платформе никого не обнаружил. Решив, что неприятель уже уехал отсюда, он безбоязненно вошел в станционное помещение.

Едва Хрусцевич открыл дверь, как увидел направленный на него револьвер. Решительный голос предложил ему поднять руки. Поручик повиновался, понимая, что сопротивление бесполезно. Прапорщик — командир разведки — вытащил из кармана Хрусцевича старую офицерскую книжку и стал ее рассматривать. Видя, что имеет дело с кадровым офицером, он успокоился, опустил револьвер и возвратил документ Хрусцевичу. Поручик молниеносно выхватил свой револьвер и обезоружил прапорщика. А тут подоспели и матросы, захватившие на станции двух ударников.

Пленных посадили в теплушку, прицепили сзади трофейный паровоз и покатили обратно в Белгород. Захваченных сразу же допросили. Они не стали запираться и рассказали все, что знали. Зато начальник разведки всячески пытался запутать нас, вел себя вызывающе и даже угрожал.

Солдат мы отпустили, посоветовав им никогда больше

[176]

не воевать против Советской власти. А прапорщика пришлось расстрелять.

На следующее утро из Томаровки снова передали: к станции приближаются несколько эшелонов. Это могла быть только ударники. На совещании в штабе Скавронский, показав пункт на карте, сказал:

— Вот здесь надо нанести удар. Наш бронепоезд должен застигнуть манакинцев врасплох. Думаю, что неожиданным огневым налетом мы сумеем нанести им чувствительный урон. А основные силы вводить в бой, считаю, пока не стоит.

Это предложение энергично поддержал Ильин-Женевский. Решено было на всякий случай к бронепоезду прицепить еще две теплушки с матросами и солдатами прибывшего из Харькова батальона 30-го пехотного полка. Встал вопрос: кто будет руководить налетом на Томаровку? Я сказал, что готов отправиться на бронепоезде. Скавронский категорически возразил:

— Это будет, по существу, разведка боем. Командир же должен оставаться с основными силами.

Я попробовал оспорить его довод, но меня никто не поддержал. Тогда возглавить группу поручили комиссару Павлуновскому. Вместе с ним отправились Железняков и Берг.

Состав ушел. Началось томительное ожидание. Часа через два раздался звонок со станции Белгород-Сумская. Представитель ударников приглашал к телеграфному аппарату командира польского легиона. Мы с Ильиным-Женевским отправились на провод и попросили телеграфиста передать, что готовы слушать противника. Тотчас же последовал ответ: «У аппарата командир батальона капитан Степанов. От имени своего командования я предлагаю польскому легиону прекратить братоубийственную войну... мы идем на Дон и не имеем ничего против вас».

— Передайте капитану Степанову, — сказал связисту я, — что здесь командует всем штаб сводного отряда матросов, солдат и красногвардейцев. Польский легион все переговоры поручил вести нам.

Услышав этот ответ, офицер-ударник не пожелал дальше разговаривать с нами.

Через несколько минут меня позвали к телефону. Докладывал Михайлин матрос с «Республики».

— Товарищ Ховрин! — кричал он в трубку. — Станция Томаровка обстреляна. Но нас обходят ударники...

— Почему не возвращаетесь назад? — спросил я. — Вам

[177]

же приказано после обстрела немедленно отходить к Белгороду.

— Ударники нас обошли. Сейчас будем отгонять их от полотна дороги.

В этот момент в трубке раздался треск — и все смолкло. Напрасно я прижимал ее к уху — ничего больше не было слышно. Нами овладело беспокойство. Каким образом манакинцы могли оказаться в тылу бронепоезда? Я уже подумывал, не послать ли подмогу. Но вот с платформы кто-то крикнул:

— Возвращаются!

Все выскочили из помещения. Да, приближался наш бронепоезд. Вскоре он остановился. Сразу же бросилось в глаза, что стенки прицепленных к нему вагонов все в дырках от пуль. Моряки вынесли несколько раненых.

Подошедший ко мне Берг тихо сказал:

— Михайлина потеряли... тело его не смогли вынести... И еще Орехов там остался...

От прибывших я узнал, что произошло.

Когда бронепоезд вылетел из-за поворота, в Томаровке уже стоял эшелон с ударниками, а еще один подходил. Кронштадтец Василий Серебряков первым же снарядом разбил паровоз, затем перенес огонь на теплушки. Из вагонов, как горох, посыпались солдаты. Тогда Серебряков ударил по прибывающему составу, и второй локомотив был выведен из строя. Тут было бы самое время возвращаться. Но комиссар Павлуновский решил вступить с ударниками в переговоры, надеясь, что они сдадутся. Те попросили час, чтобы посовещаться. Пока моряки ждали ответа, манакинцы зашли им в тыл. Пришлось прорываться. К счастью, противник не успел взорвать путь.

Погибших в этом бою подобрали день или два спустя. Манакинцы надругались над телом Михайлина: срубили ему шашкой верхнюю часть черепа и втиснули в мозг большевистскую газету... Матросы поклялись отомстить за товарищей.

Тела убитых решили отправить в Гельсингфорс, чтобы там их похоронили. В проводах павших моряков участвовало большое количество жителей Белгорода.

После схватки с ударниками под Томаровкой мы приготовились встретить их на подступах к Белгороду. Но они решили, не ввязываясь в бои, обойти город с севера. У нас было слишком мало сил, чтобы преследовать их в поле. Неожиданно по железной дороге к нам прибыл большой отряд черноморских матросов. В его первом эшелоне

[178]

насчитывалось тысяча двести пятьдесят человек. На подходе к Белгороду находился еще один состав. Командовал всем отрядом матрос Алексей Мокроусов.

С такими силами уже можно было встречаться с врагом лицом к лицу. На общем совещания решили, что командовать всеми силами балтийцев и черноморцев будет прапорщик Павлуновский, а походный штаб возглавит прапорщик Ильин-Женевский.

Для защиты города под моей командой оставлялись польский полк и часть петроградского отряда.

От местных жителей мы узнали, что основная масса ударников вышла к селу Крапивное. Они намеревались пересечь железную дорогу в районе станции Сажное. Это километрах в тридцати севернее Белгорода. Туда и был направлен сводный отряд балтийцев и черноморцев вместе с бронепоездом.

29 ноября матросы внезапно появились у села Крапивное, где расположились на отдых ударники. Но, встреченные плотным пулеметным огнем, отошли. В это время подоспел второй эшелон черноморцев. Вместе с ротой польского легиона и несколькими пушками моряки поспешили на помощь атакующим.

Подавив артиллерийским огнем пулеметные точки противника, сводный отряд штурмом овладел селом Крапивное. Враг вынужден был откатиться к западу. Его начали преследовать, не давая ни минуты передышки. Батальоны ударников пытались зацепиться за какую-нибудь деревушку, чтобы привести свои силы в порядок, но им это не удавалось сделать. Постепенно их отступление превратилось в беспорядочное бегство.

В последний раз манакинцы попробовали остановить матросов у деревни Драгунской. Но были здесь окончательно разбиты. В своем донесении в Совет Народных Комиссаров начальник сводного отряда Павлуновский сообщил:

»Наш отряд, состоящий из черноморцев, балтийцев и польского легиона, держал все время противника под ударами и у дер. Драгунской окончательно разгромил и рассеял организованное ядро корниловских[7] войск. Бои у дер. Драгунской продолжались около 6 часов. Выпущено было 300 снарядов. Дальнейшее преследование привело к захвату у него обозов, пулеметов и т. п. Наш отряд пресле-

[179]

довал противника на протяжении 100 верст и уничтожил его как организованную боевую величину. Наши потери за все время: 19 убитых, 92 раненых».

Так окончился путь большой группы белогвардейских войск. Начиная с момента, когда наш бронепоезд выпустил первые снаряды по вражеским эшелонам на станции Томаровка, и кончая полным разгромом ударников прошло двенадцать дней. Только отдельным манакинцам удалось спастись и пробраться на Дон.

Там в это время основной силой была группа контрреволюционных войск, собранная генералом Калединым. В ней насчитывалось примерно семь тысяч человек. В случае если бы трехтысячному отряду ударников удалось прорваться к Каледину, силы последнего увеличились бы значительно.

Бои под Белгородом сыграли серьезную роль. Не случайно Центральный Комитет большевистской партии под председательством В. И. Ленина рассматривал ход боевых действий под Белгородом на заседании 29 ноября. О победе над ударниками «Правда» сообщила в своем экстренном выпуске.

Еще во время преследования моряками отступающего неприятеля в Белгород приехали представители Харьковского ревкома — товарищи Руднев, Данишевский и Берлин. Они рассказали, что в Харькове складывается исключительно сложная обстановка. Положение местного Совета непрочно. Опираться он пока может только на небольшие, и слабовооруженные отряды красногвардейцев. В городе находятся воинские части, в которых очень сильно влияние петлюровцев. Если они вдруг выступят против Совета, у Харьковского ревкома не хватит сил удержать власть.

А такие попытки уже были. Петлюровцы пробовали овладеть телеграфом. Лишь с большим трудом красногвардейцы отстояли его. Представители Харьковского ревкома просили как можно скорее прибыть к ним на помощь.

После разгрома ударников у деревни Драгунской балтийцы вернулись в Белгород. В это время сюда прибыл из Брянска и отряд Сиверса. Мы договорились, что направимся в Харьков вместе. К сожалению, из строя вышел наш бронепоезд, и его пришлось поставить на ремонт. Черноморцы еще не собрались — часть из них вылавливали остатки манакинцев. Они обещали выехать следом.

В Харьков наш отряд и отряд Сиверса прибыли 8 декабря. Эшелоны встали на запасных путях невдалеке от вокзала. Не мешкая, матросы захватили здания вокзала

[180]

и телеграфа, а артиллеристы Сиверса установили пушки на Холодной горе, господствующей над городом. Все это было сделано по плану, разработанному еще в Белгороде вместе с представителями Харьковского ревкома. Сразу же установили связь с ревкомом, который помог нам разобраться в обстановке.

Большое впечатление на меня, да и на всех наших товарищей произвел Артем (Сергеев), возглавлявший в это время харьковских большевиков. Это был коренастый, крутоплечий человек недюжинной силы. Его волевое лицо с небольшими усами казалось высеченным из гранита. В глубине широко открытых глаз таилась лукавинка. Он сказал нам, что основную опасность представляют 2-й Украинский полк и автобронедивизион, присланный в Харьков незадолго до Октябрьской революции. Полк, по сути, поддерживает контрреволюционную Центральную раду, а бронедивизион открыто не признает Советскую власть.

По совету Артема мы решили попробовать сначала вступить в переговоры с командованием бронедивизиона, который помещался на Мироносицкой улице (сейчас улица Чернышевского). Туда направились представители наших двух отрядов. Делегация выглядела внушительно: со мной пошли Железняков и Берг. И Сиверс взял с собой двух человек.

Встретили нас холодно. Разговаривал с нами командир дивизиона. Присутствовавшие при этом офицеры и члены солдатского комитета лишь поддакивали. У нас сложилось впечатление, что комитет здесь существует только ради формы.

Сухощавый и подтянутый командир бронедивизиона (видно, кадровый офицер) обратился к нам:

— Если вы хотите вести дружеские переговоры, то прошу объяснить, для какой цели выставлены пушки на Холодной горе?

Насупившийся Эйжен Берг раскрыл было рот, но Сиверс, положив ему руку на плечо, опередил его:

— А разве они кому мешают? Стоят, молчат, пейзаж не портят...

Наш собеседник стиснул зубы, но сдержался и произнес спокойно:

— Допустим, что так... Что дальше?

— Разрешите мне несколько слов, — сказал я. — Мы отправляемся на юг против Каледина. Ваши машины стоят здесь без дела. Нам хотелось бы заполучить их.

— Наши броневики, — сказал командир дивизиона,

[181]

взвешивая каждое слово, — из Харькова не уйдут. Они должны поддерживать порядок в городе.

— А какой порядок? — спросил вдруг Железняков. — Вернее, чей?

— Я понял ваш вопрос, — кивнул головой сухощавый, — и могу вам твердо сказать: ни Керенскому, ни раде, ни большевикам мы этих машин не отдадим. Попробуете взять? Пожалуйста, но только через наши трупы!

Разговор на этом закончился. Мы вернулись на вокзал, чтобы обсудить, что делать дальше. Собрались в штабном вагоне матросского отряда. Пришли к нам и товарищи из Харьковского ревкома. Сообща решили, что надо попытаться захватить броневики.

Вечером начали осуществлять свой план. В двух концах Мироносицкой улицы поставили пушки, нацелив их на бронедивизион, и предложили ему сдаться. Однако командование части оставило наш ультиматум без внимания. Тогда кто-то предложил направить в сторону дивизиона с демонстративной целью один из броневиков балтийцев.

Направили посыльного в отряд с приказом привести машину. Прошло минут двадцать, как вдруг Артем спохватился, что надо предупредить артиллеристов. Не зная, что бронеавтомобиль пойдет наш, они могли обстрелять его. Перспектива ни за что ни про что потерять его встревожила меня, и я, взяв подвернувшегося извозчика, вместе с членом Харьковского ревкома Фельдманом поехал к нашим пушкарям. Мы были от них уже совсем близко, когда раздался выстрел. Лошадь, вздрогнув, остановилась. А мы пулей вылетели из пролетки, крича на бегу, чтобы больше не вели огонь.

К счастью, снаряд не задел броневик. Зато переполох на улице поднялся невообразимый. Выстрел разбудил жителей, услышали его и в бронедивизионе. Надо сказать, что он весьма подействовал на нервы наших противников. Если до этого они затягивали переговоры о сдаче, то теперь быстро приняли все наши условия. Находившиеся в распоряжении дивизиона солдаты и офицеры сдали нам все свое оружие и двенадцать бронеавтомобилей. Сложнее обстояло дело со штабом бронедивизиона. Офицеры, засевшие в здании, не хотели сдаваться. Мы попробовали ворваться в дом, но были встречены пулеметным огнем из окна. Подступиться к зданию со стороны улицы оказалось невозможно.

Я повел наших пулеметчиков во двор жилого корпуса, расположенного напротив. Поднялись на второй этаж, по-

[182]

стучались в первую попавшуюся квартиру. Хозяева оторопели, увидев вооруженных матросов, да еще с пулеметом. Я объяснил, что придется на несколько минут побеспокоить живущих здесь. Распахнул выходящее на улицу окно, двое моряков установили «максим» на подоконнике и начали бить очередями по штабу, не давая никому оттуда высунуться. Я с остальными выскочил на улицу. Под прикрытием пулеметного огня мы ворвались в занятое офицерами строение. Они отстреливались до последнего патрона и погибли. Несколько человек потеряли и мы.

В одной из комнат штаба я нашел четыре маузера в деревянных кобурах. Иметь такой пистолет — мечта каждого матроса. Один из них я взял себе, второй отдал Анатолию Железнякову, а еще два не помню, кому достались.

На следующий день в Харьков специальным поездом прибыл Антонов-Овсеенко, назначенный командующим советскими войсками Украины. Владимир Александрович вызвал к себе Сиверса и меня. Выслушав рассказ о разоружении дивизиона, он одобрил наши действия.

— Мы не имеем возможности церемониться с теми, кто не желает сложить оружия, — сказал он.

Когда Антонов-Овсеенко узнал, что расположенный в Харькове 2-й Украинский полк подвержен влиянию петлюровцев, но из казарм не выходит, а только митингует, он посоветовал нам прощупать хорошенько настроение солдат. Нужно было выяснить, не удастся ли повести эту часть за собой или хотя бы расколоть ее.

В «гости» к петлюровцам, занимавшим в то время Москалевские казармы, взяли самых лучших наших ораторов — Берга и Железнякова. Но как они ни старались — им не удалось растопить лед недоверия пехотинцев. Они кричали, что будут с нами разговаривать только тогда, когда мы уберем пушки с Холодной горы и вернем захваченные броневики.

Примерно так же встретили нас в другом полку. Мы доложили Антонову-Овсеенко, что, по нашему мнению, уговоры ни к чему не приведут. Он приказал разоружить обе части. Эту операцию удалось провести быстро и без лишнего шума. Очень помогли нам трофейные броневики.

Положение в Харькове резко изменилось. Ревком стал полновластным хозяином в городе. Привезенные нами из Тулы винтовки и пулеметы были розданы красногвардейцам, часть оружия отправили рабочим Донбасса.

Вскоре в Харькове было образовано первое советское правительство Украины.

[183]

Антонов-Овсеенко приказал нашему отряду отправиться в Чугуев и разоружить там юнкерское училище. Юнкера не признавали Советскую власть, разогнали местную рабочую милицию, арестовали делегацию Харьковского ревкома. Нам предписывалось привести этих горячих юнцов в чувство.

Учитывая, что ряды балтийцев заметно поредели, Антонов-Овсеенко направил к нам прибывших из Твери красногвардейцев. Теперь матросы составляли лишь небольшую часть отряда.

В Чугуев двинулись двумя эшелонами. С нами пошли и путиловские бронеплощадки. Оказалось, что город расположен в стороне от железнодорожной станции и отделен от нее холмом. На это возвышение мы немедленно поставили пушку, взяв юнкерское училище на прицел. От орудия провели к штабному вагону нитку полевого телефона.

Мы не хотели напрасно проливать кровь и попытались мирно договориться с командованием училища, но переговоры затянулись. Начальник училища отвергал два основных пункта наших требований: сдать оружие и отправить всех юнкеров в Харьков.

ведя, что разговоры приносят мало толку, я приказал осветить юнкерское училище прожекторами и выпустить в его крышу два-три снаряда. После этого не прошло и получаса, как из Чугуева примчалась к нам в штабной вагон целая делегация. Среди прибывших был городской голова и несколько именитых граждан. Они в один голое умоляли нас не стрелять больше из пушки и клялись, что помогут договориться обо всем с юнкерами.

Оставив их у себя заложниками, штаб в свою очередь отправил в училище трех человек во главе с Железняковым. Оттуда вскоре к нам пожаловал сам начальник училища. Мы подумали, что он приехал с известием о капитуляции, но оказалось, что он просит перемирия. Тогда я взял трубку телефона, чтобы, приказать артиллеристам открыть огонь. Только после этого начальник училища принял все наши условия. Мы отобрали у юнкеров оружие, а их погрузили в вагоны.

Все обошлось как будто хорошо. Правда, не без неприятности. Утром местные жители пришли к нам в штаб с жалобами, что люди из нашего отряда провели несколько самовольных реквизиций. Это уже было чрезвычайное происшествие. Несмотря на все старания, виновных разыскать не удалось.

[184]

Вернувшись в Харьков, я доложил о случившемся Антонову-Овсеенко. В последующей беседе с жим высказал мысль, что отряд с таким пестрым составом трудно поддается управлению, его нужно переформировать. Владимир Александрович согласился со мной. По его распоряжению балтийцы были возвращены в Петроград.

Шли последние дни 1917 года. Заснеженный Петроград казался посуровевшим и малолюдным. Зимний ветер с Финского залива забирался под бушлаты, пробирал до костей. Мы с Железняковым шагали по улицам, направляясь в Адмиралтейство. Холод заставлял нас ускорять шаг, так что к концу пути мы почти бежали.

В Адмиралтействе товарищи встретили нас радушно, до отвала накормили, рассказали о всех новостях. Мы, например, узнали, что флотом теперь управляет морская коллегия в составе матроса Дыбенко, мичмана Раскольникова и капитана 1 ранга Иванова. Работает она дружно, с делами справляется. Правда, первые недели после победы революции офицеры из Морского министерства и Морского генерального штаба пробовали заниматься саботажем, но после ареста нескольких человек образумились.

В тот же день я и Железняков встретились с Дыбенко. Он занимал огромный кабинет морского министра. На письменном столе рядом с массивным чернильным прибором лежала матросская бескозырка и стоял на домятой газете железный чайник.

Дыбенко мы видели в последний раз в сентябре перед отъездом на II Всероссийский съезд Советов. С тех пор щеки его заметно ввалились, а борода прибавила в длине. Но, как всегда, от него веяло энергией и решимостью.

Он рассказал, что в связи с приближением дня открытия Учредительного собрания начинают поднимать голову явные и замаскированные контрреволюционеры. Многие революционные части сейчас помогают устанавливать Советскую власть на периферии. В столице есть не совсем надежные полки, в которых враги ведут скрытую агитацию. Что касается Красной гвардии, то люди в ней, безусловно, преданные, но им не хватает воинской выучки и умения.

— Короче говоря, — сказал Дыбенко, — Совнарком решил ко дню открытия Учредительного собрания подтянуть в Питер матросские отряды. Думаю, что из Кронштадта надо взять примерно тысячу человек. Столько же даст и Гельсингфорс. Формирование отрядов поручается вам.

После разговора с Дыбенко я без промедления отпра-

[185]

вился на Финляндский вокзал, а Железняков — на Балтийский.

Прибыв в Гельсингфорс, пошел в Центробалт, который помещался теперь на бывшей царской яхте «Штандарт». Но и «Полярная звезда» по-прежнему стояла здесь же, у стенки. Новый председатель ЦКБФ Николай Измайлов встретил меня с распростертыми объятиями, сообщил, что уже знает о цели моего приезда.

— Мы это дело быстро провернем, — говорил он, улыбаясь. — Но не обойдется без трудностей. Уже много матросов с кораблей поснимали. Но раз надо — сделаем. А ты сегодня же на заседании должен рассказать Центробалту о делах на юге, о том, как вы ударников под Белгородом били.

— Конечно, конечно, — пообещал я, — как старый член ЦКБФ, обязан отчитаться перед товарищами.

Измайлов сдержал слово — отряд гельсингфорсских моряков был сформирован в два дня. Получив оружие и небольшой запас продовольствия, мы выехали в Петроград.

Железняков со своими кронштадтцами уже был там. Его назначили комендантом Таврического дворца, в котором должно было открыться Учредительное собрание. А наш гельсингфорсский отряд разместили на Суворовском проспекте в помещении бывшего военного училища. Оба отряда моряков с двух сторон должны были прикрывать подступы к Смольному.

5 января 1918 года открылось Учредительное собрание. Этого дня с нетерпением ждали явные и тайные враги революции. Они надеялись, что Учредительное собрание сумеет отстранить от власти большевиков и ликвидировать их завоевания.

К этому времени активизировались контрреволюционные подпольные организации. Было совершено покушение на Владимира Ильича Ленина. Ехавший вместе с ним в автомобиле швейцарский социал-демократ Платтен прикрыл собой Ленина и сам был ранен...

Пока делегаты Учредительного собрания съезжались в Таврический дворец, на улицы города вышли недовольные Советской властью чиновники, лавочники, адвокаты, гимназисты, переодетые офицеры и юнкера. Эсеровские агитаторы пытались вывести из казарм Преображенский и Семеновский полки. Враги Советов, брюзжащие обыватели собирались в колонны под лозунгом: «Да здравствует Учредительное собрание!»

Мы получили приказ усилить патрулирование улиц, не

[186]

допустить демонстрантов ни к Смольному, ни к Таврическому дворцу, задерживать все автомобили без пропусков, обыскивать подозрительных и отбирать оружие.

Я находился в здании училища, когда связной-матрос прибежал с сообщением, что со стороны Литейного проспекта к Таврическому дворцу идут демонстранты. Захватив на подмогу часть матросов, я поспешил к головным дозорам своего отряда. Подоспели вовремя. Колонна была уже совсем близко. Строго говоря, назвать это сборище колонной можно было с большой натяжкой. Чувствовалось, что эти люди не привыкли к сплоченности, не умеют ходить в строю. В жидковатых рядах не было и намека на равнение. Но главное не в этом. Разглядывая лица демонстрантов, я не заметил в них той решимости, которую видел во время рабочих манифестаций. Мне вспомнились февральские дни 1917 года. Мы шли тогда безоружные против конных и пеших городовых, прорывались сквозь их ряды, невзирая на нагайки и шашки, не боясь смерти...

А эти выглядели совсем по-иному — боязливыми и нерешительными. Правда, среди них попадались и люди с военной выправкой, сурово и зорко поглядывавшие на матросов. В оттопыренных карманах их пальто угадывались припрятанные револьверы. Но таких было мало.

Видя, что перегородившие улицу матросы вскинули винтовки, колонна остановилась. Я вышел вперед и предложил тихо и мирно разойтись по домам. В ответ послышались озлобленные крики. Постепенно задние ряды стали напирать на стоявших впереди. Нечто организованное превратилось в толпу.

Я приказал дать несколько выстрелов поверх голов. Эффект был поразительный — демонстрантов как ветром сдуло. На мостовой остались лишь плакаты и калоши. Матросы от души смеялись, наблюдая бегство приверженцев Учредительного собрания, в зале которого в это время происходили знаменательные события. Большевики предложили делегатам утвердить декреты Советской власти — декреты, в которых были выражены мысли и чаяния миллионов людей. Но Учредительное собрание отклонило их.

Тогда представитель фракции большевиков объявил, что собрание не оправдало доверия народа и поэтому большевики покидают заседание.

В некоторых книгах до сих пор утверждается, что, разгоняя Учредительное собрание, Железняков выполнял приказ Ленина. Это не соответствует действительности. Вла-

[187]

димир Ильич, покидая Таврический дворец, сказал Дыбенко, чтобы матросский караул дождался, когда закончится заседание. После того как делегаты разойдутся, нужно будет закрыть входы во дворец и никого больше не впускать в него.

Но у Железнякова не хватило терпения. Когда перевалило за полночь, а ораторы и не думали закругляться, он вышел на сцену, прервал речь Чернова и произнес свою знаменитую фразу, которая впоследствии облетела чуть ли не все газеты мира:

— Караул устал и хочет спать...

Утром появился декрет ВЦИКа о роспуске Учредительного собрания. Никто, конечно, не бранил Железнякова за то, что он на несколько часов опередил события. Народ воспринял разгон Учредительного собрания как очень правильный и своевременный акт. Когда через несколько дней в том же самом зале Таврического дворца собрались делегаты III Всероссийского съезда Советов, они дружно аплодировали Железнякову, единодушно одобряя его поступок.

...Мела январская поземка по малолюдным улицам Петрограда. Наш отряд готовился ехать далеко на юг, где поднимала голову собирающая силы белогвардейщина. Мы уже получили приказ о выступлении, когда тяжелая болезнь свалила меня с ног.

Две недели спустя я встал, но был еще очень слаб, В Адмиралтействе товарищи рассказали, что меня намеревались послать вместе с так называемой Румынской коллегией на румынский фронт. Однако врачи не разрешили. Туда поехал Анатолий Железняков.

Лишь к осени 1918 года здоровье мое улучшилось, и я снова смог взять в руки оружие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.